— То есть вы думаете… — ошарашен старик. — Наследство большое?
— Вполне достаточное для ажиотажа. Дальний родственник в Чикаго отдал Богу душу. Владелец заводов, домов, пароходов.
— Невероятная история!
— Что вы! Бывает и похлеще! — на ходу сочиняет Канделаки. — По сорок лет от людей ни звука, и вдруг… Например, тетка завещала имущество первому ребенку своей племянницы. Мы тут годами ищем этого ребенка, парижский капитал обрастает процентами. Наконец находим. И что оказывается? Племянница родила тройню. Кто первенец? Они теперь между собой судятся. Как зовут этого австрийца?
— Иванов не Иванов… что-то похожее… Но ведь Хомутов совершенно неспособен распорядиться никаким имуществом.
— Потому и появляются помощники. Визитку он не оставил?
— Нет. Выходит, охотится за наследством?
У главврача вдруг возникает неопределенная, но совершенно ослепительная мысль, что если отмести этого Иванова не Иванова как лицо недобросовестное, то какие-то средства каким-то образом могут достаться интернату, поскольку Хомутов тут живет, его обслуживают и вообще… Из короткого столбняка его выводит вопрос Канделаки:
— А как он сам мотивирует свои притязания на Хомутова?
— Знал прежде его родителей… — бормочет врач. — Туманные причины. А если он снова появится? Как мне с ним?
— Не подавайте виду! Попрошу все документы, которые есть у вас на Хомутова.
Тон у Канделаки непререкаемый. Главврач шаркает к шкафу за историей болезни и думает: «Но что же будет с наследством?.. Поскольку Хомутов недееспособен… Спросить или не спросить?..»
На следующий день после того, как Руслан сливает компру на Коваля, он получает деньги под терпимый процент. Босс от собственной щедрости размякает.
— А не потешить ли нам свои телеса? — спрашивает он. — Есть что новенькое в области разврата?
Руслан готов отслужить:
— Ребята хвалили одно местечко. Лунный массаж.
— Поехали, посмотрим.
В помещении, оформленном в стиле известного магазина «Чай» на Мясницкой, их встречает пышечка в кимоно.
— Господа присядут, — говорит она, — хозяйка сейчас выйдет, — и голосом провинциального экскурсовода заученно рассказывает: — Тайна эксклюзивного лунного массажа родилась в гареме китайского императора. Она была куплена бабушкой хозяйки и передается только по наследству. Массаж основан на использовании трех энергий для семи наслаждений…
— Ладно заливать, — прерывает Ландышев, хлопая ее по заду. — Приступим к первому наслаждению. Скажи, чтоб нам дали водки и соленых огурцов.
— Да, господин, — пышечка удаляется.
Вскоре приносит водку и огурцы. С низким поклоном ставит на столик.
Обычно сначала Ландышев пьет быстро, раз за разом, почти без закуски. Потом притормаживает. Может и перестать, может и отпустить вожжи — смотря по ситуации. Но на памяти Руслана он не надирался до потери рассудка и таскать его на себе не приходилось.
Достигнув определенной кондиции, Ландышев потребует музыки, потом поесть, ну и все остальное. Девушки составят, так сказать, десерт. Впрочем, он в сексе может и сымпровизировать: в кабинете кого-нибудь трахнет, в машине на скорости — как взглянется. Потребность у него всегда есть, но несколько петушиная. Девочки тишком посмеиваются, очень тишком: сам босс о себе высочайшего мнения.
— Музыку можешь завести? — спрашивает Ландышев пышечку. — Поставь мне «Лили Марлен». Есть такая немецкая песня. Поищи давай.
— Нету, господин.
Руслан выходит к машине — у босса постоянный запас любимых мелодий. Пышечка с почтением принимает кассету и семенит прочь.
— Жизнь есть игра, а сегодня ты сдал мне козыря. Выпьем за удачу.
Чокаются, Руслан пригубливает: он практически на работе.
Включается музыка. Звучит «Лили Марлен». Ландышев подпевает. Далась ему эта песенка сопливая… Вдруг взглядывает пристально:
— Ты как к немцам относишься?
— Нормально, — говорит Руслан.
— Фюрер был крепкий мужик. Наплевать, говорит, что мои сапоги в крови, мне важно в них дойти до победы. И марксизм так же учил: критерий истины есть практика… Считаешь, для чего мне нужно сломать Авдеева? — Хмелеет помаленьку.
— Большие деньги на кону.
— Нет, не понимаешь. Я его разорю, и я его фирму заберу. За гроши. Понял? Больно жирный для него кусок. Он как был таксистом, так и остался.
Томин, служа в Интерполе, слегка помотался по свету и видел кладбища на разных широтах — как правило, вылизанные, просторные, с регулярно расположенными надгробиями. Вероятно, красивые с тамошней точки зрения. Но елки-палки, до чего же неуютные!
То ли дело на Родине: немножко мусорно, но зато лежат покойники живописно, разнообразно, кто под плитой, кто под плечистым памятником. Кто под крестом, который уже в землю врос. И у каждого своя «каморка» с оградой, иногда «квартирка» на несколько могил; с кем жил, с теми и лежит, оно приятно. И лица на портретах сплошь приятные. И в каждой оградке своя эстетика: где лавочка и песочком посыпано, где незабудки, где венок жестяной с розами. Деревья не рубят, слава богу, на них гужуется птичий народ, добавляя в тишину свое движение, щебет, изредка раскатистое «кар-р». Конечно, когда похороны, печально. Но пока похорон нет, гулял бы да гулял.
Что Томин и делает, умудряясь одновременно морочить голову Тимофеевне. Та под градусом и охотно хихикает по любому поводу: Томин ей нравится.
— На мой бы вкус, — говорит он, помахивая ободранным кейсом, — я бы, конечно, тетку Евгению к себе взял. Я бы ее похоронил у себя на кладбище в Туле. За милую душу! Ни рубля бы не стоило!
Томин совершенно точно чувствует, чем взять Тимофеевну.
— А кем ты на кладбище в Туле-то?
— Незаменимый человек. Могу памятник срубить, могу оградку сварить, могу крест поправить. Только могил не рою. Потому как, знаешь, не рой другому яму.
Тимофеевна, посмеявшись, спрашивает:
— А тетка не хочет?
— Хочет в Москве. Она еще, когда жива была, все меня упрашивала. Я говорю: тетечка, поедем ко мне, я тебе какую хошь мимозу посажу, оградку буду каждый месяц красить! Нет, говорит, Ванечка, хочу с сестрой Соней лежать. Это, говорит, моя последняя воля.
— Какая покойница капризная, — остроумничает Тимофеевна и покатывается.
Томину тоже «очень смешно».
— Ну и что ты надумал?
— Я там около ее сестры старую могилу присмотрел. Срок вышел, можно опять туда класть. Пошли покажу.