Вилли кончил переговоры с оркестром и поет.
— Вилли, когда уезжал, думал, насовсем? — спрашивает Катерина.
Коваль кивает.
— А вот вернулся…
И Макс вернется! Ей хочется сказать: «Я буду ждать тебя», но она чувствует, что это прозвучит как в кино. А главное, нет уверенности, что ему это нужно, чтобы она ждала. Катерина умнеет. Она быстро-быстро учится понимать, что не следует навязываться, всюду таскаться за Максом хвостиком, пытаться хитрить или взбрыкивать: от этого ему делается скучно.
Закончив, Вилли направляется обратно мимо столика Коваля.
— Возвращайтесь! — говорит он.
— Если бы не уехал, кем бы ты сейчас был? — спрашивает Катерина. — Демократом или кем еще?
— Я был бы олигархом.
Катерина строит гримаску:
— Они противные.
— Ты знакома с олигархами?
Девушка смеется.
— Я был бы разумным олигархом.
— Они разве дураки?
— Зря разбазаривают страну. Нельзя продавать сук, на котором сидишь… Впрочем, разговор для тебя неинтересный.
— Почему это? Я все-таки понимаю. Был Советский Союз. Нас весь мир боялся. А что теперь?
— Ты в нем жила — в Союзе? — добродушно подсмеивается Коваль.
— Конечно. До второго класса!
— Дурочка ты, Катя. Россия — чудесная страна. Здесь великие возможности. Все кипит, меняется.
Катерина таращится изумленно. Она не подозревала, что живет в чудесной стране.
— Макс, почему же ты уехал?!
— Так сложилось…
Оба замолкают, задумываются. Он против воли вспоминает Веронику. Однажды они вот так же сидели в ресторане, и он пошел к роялю и играл для нее. Оркестр уловил мелодию, подхватил. Это было красиво. Вероника слушала, распахнув глаза, и отвернулась, когда подступили слезы…
Катерине не нравится, что у Макса отсутствующий взгляд.
— По-моему, ты жалеешь, что уехал, — нарушает она затянувшуюся паузу. — Возвращайся скорей.
— Помолчи! — обрывает ее Коваль.
И Катерина умолкает. Без обиды. Нечего лезть, если человек задумался. С каждым днем она взрослеет.
Юрьев взял в архиве дело об убийстве девушки по имени Вероника, прочел от корки до корки, сделал для Пал Палыча закладки: протокол задержания подруги с описанием изъятых у нее, принадлежавших убитой, вещей; постановление о предъявлении обвинения А.Г. Марголиной, первые показания обвиняемой, приговор суда, кассационная жалоба адвоката. И еще несколько уже вбок торчащих листков с обозначением мест, которые привлекли его внимание: «2-й абзац», «пятая строка снизу».
«Хорошо с Юрьевым работать, надежно», — думает Знаменский, пока тот излагает свои новости:
— Беда, что около подъезда нет лавочки, Пал Палыч. Была бы лавочка, сидели бы пенсионерки и смотрели, кто к кому ходит. Сейчас не возникало бы проблем. А то я показываю фотографию Янова, мне говорят: «Что вы, сто лет прошло!» Только одна сказала: «Кажется, он». Кажется.
— А на суде его не видели?
— Нет, спрашивал.
— На похоронах?
— Не было похорон. Эта Вероника — убитая девушка — она из Касимова. Туда и увезли… Да, еще деталь, возможно, не случайная. Любовник Вероники, как и Янов, ездил на белой «Волге».
Пал Палыч отмечает деталь.
— Больше в доме ничего приметного?
— У меня только на это убийство сердце ёкнуло.
— Так… Ну а что злодейка подруга?
— Отбыла срок, работает в торговой конторе курьером.
— Вы даже успели с ней поговорить? — изумляется Знаменский.
— Нет, Пал Палыч, когда же? Вызвана сегодня на четыре.
— У меня как раз окошечко, — закидывает удочку Знаменский.
— То есть… вы сами допросите?
— Мы с Томиным. Если не возражаете?
— Что вы, Пал Палыч, это ваш случай.
От Марголиной словоохотливости ждать не приходится. Здесь нужно личное обаяние и умение разговорить хоть немного — как раз Пал Палычу карты в руки.
— Томину я вкратце сообщил результаты, — добавляет напоследок Юрьев.
— А он в министерстве?