- Польза общая будет, если исчезнут некоторые коварные пятна. Кушнарев не мог убить Демьяныча. Он со мной в это время был. И зачем?
- Про Демьяныча я вам рассказал.
- А эксперт? Забыл? Демьяныч-то в речке мертвый оказался.
- Напутал эксперт, ошибся.
- Бывает и такое, к сожалению. Так за что ты его?
- Нервы сдали.
- А конкретнее?
- Это личное.
- Догадываюсь. Но ты мне вот что поясни сначала. Помнишь, я тебе носовой платок возвратил?
- Опять тайм-аут берете? Темп сбиваете?
- Да нет, темпом я доволен. Где ты тот платок взял?
- Сам удивляюсь, откуда он у меня в кармане взялся. По виду - это отцовский платок, из мастерской. В краске.
- Отцовский? Не ты его выпачкал?
- Нет. Наверно, я захватил его случайно в мастерской Но хоть убейте, не помню когда! Да чепуха это! Зачем вам?
- Вспомни, когда ты его в первый раз увидел?
- Что за смысл?
- Будет и смысл, если вспомнишь.
- Я наткнулся на этот платок, когда вы с Сосновским пошли наверх, к отцу. С пасечником. Я вышел тогда и, проходя мимо вешалки, достал его из кармана куртки. Но как он попал туда?
- Не помнишь? А потом?
- Потом ничего особенного. Убедился, что он грязный, бросил в хижине. Там вы его подобрали. Вернули.
- И что?
- Опять ничего Где-то валяется.
- Сажу ты им не вытирал?
- Что?!
- Все. Спасибо.
Валерий покачал головой.
- На здоровье. Так о чем вы догадываетесь?
- Разговор у вас с пасечником о Марине Викторовне был?
- Игорь Николаевич!.. Откуда.
- Секрета нет, Валерий Демьяныч говорил мне о ваших отношениях.
- Отношениях? Не было отношений, не было! Ох, мало я его ударил! Куда грязную лапу протянул, а?!
- Любите?
- Называйте так.
- Не ожидал.
- Почему это?
- Говорят, молодежь упростила эти отношения.
- Упростила? Десять тысяч лет никто упростить не смог, а мы на глазах у вас переиграли? Чушь собачья! Подонки треплются. Впрочем, я сам такой был. Пока не обжегся.
- Больно обожглись?
- Хоть кричи... Что делать? Ну, скажите, что делать? Вы же все знаете! А тут воды в рот наберете. И никто не скажет. Не любит она меня. И хорошо это. Если б полюбила, совсем бы запутались. При отце отвратительно, а теперь невозможно. Но не легче ж мне от этого! Крутился, паясничал, как шут гороховый. И все. Ничего больше не было. Да и не могло. Не знаете вы Марину.
- Трудно узнать человека за два дня.
- Может быть, и вообще невозможно. Никогда. До конца. Теперь особенно. Много ли людей сами себя знают?
Думаете, Марина за отца из расчета пошла? Любила она его по-своему, хотя не осознала себя, вот что. Час ее не подошел. А внутренне она человек. И меня поняла, наверняка поняла, что за поведением моим ненормальным, скоморошьим настоящее есть, поняла и то, что нельзя, и меня понять заставила. Как Татьяна, если хотите, если смеяться не будете.
- Не буду.
- Это хорошо. Вы хорошо говорили. Но не упростили мы ничего. Это неважно, что сейчас с девчонкой переспать легко... Смотря с какой опять-таки... Люди людьми остаются, и настоящих полно, хоть и циниками представляемся. А каждый надеется сквозь мишуру свет увидеть, не неоновый, настоящий. Да вы поглядите! Здорово-то как!
Мазин посмотрел туда, куда протянул руку Валерий, и увидел между деревьями взметнувшуюся над ущельем арку. Празднично яркие цвета солнечного спектра, неразъединимо переходя один в другой, перекинулись от хребта к хребту над речкой, лесом, снеговыми пиками, высоко и низко, так что вершина радуги трепетала там, где тянулись самолетные трассы, а основания упирались в видимые простым глазом расщелины.
- Хорошая примета, - заметил Мазин.
- Да вы смотрите, смотрите...
И Валерий улыбнулся Мазину, забыв на минуту тревоги, опасения, невеселые раздумья.
"После такой улыбки мне придется поверить всему, что он наговорил", подумал Игорь Николаевич, дожидаясь, пока художник вернется на грешную землю. И он вернулся.