- Вы не заказали столик?
Я должен был бы это сделать, пришло ему в голову, но он признался:
- Я не знаю лондонских ресторанов.
- На Кингс-Роуд, - велела Сузи водителю. Когда машина снялась с места, она глянула на Дикштейна и сказала:
- Привет, Натаниель.
Никто еще не называл его Натаниелем. Ему понравилось.
Небольшой ресторанчик в Челси, который она выбрала, был погружен в уютный полумрак. Когда они шли к столику, то Дикштейну показалось, что он видит несколько знакомых лиц, и в желудке у него возник ком; минуту спустя он понял, что это популярные исполнители, фото которых мелькают на страницах журналов, после чего снова расслабился. Он с удовольствием отметил, что в зале люди всех возрастов, ибо слегка опасался, что окажется среди них самым старым.
Они сели, и Дикштейн спросил:
- Вы водите сюда всех своих молодых людей? Сузи одарила его холодной улыбкой.
- Это первая глупость, которую я от вас услышала.
- Я исправлюсь. - Ему хотелось провалиться сквозь землю от стыда.
- Что вы хотите заказать? - спросила она, и неловкость прошла.
- Дома я питаюсь просто и незамысловато, тем, что и все. В отлучке я живу в гостиницах, где мне вечно подсовывают какие-то загадочные блюда. А больше всего мне нравится то, чего здесь не подадут: жареный бараний окорок, пудинг из почек с зеленью, ланкаширская похлебка.
- Знаете, что меня в вас больше всего привлекает? - улыбнулась она. Вы не имеете представления, что является изысканностью, а что нет, но в любом случае она вас совершенно не волнует.
Он коснулся лацканов пиджака.
- Вам не нравится этот костюм?
- Нравится, - сказала она. - Хотя, скорее всего, он вышел из моды, уже когда вы его покупали.
Он остановился на куске мяса с вертела, а она на тушеной печенке, которую ела с завидным аппетитом. Он заказал бутылку бургундского, ибо это тонкое вино как нельзя лучше подходило к печенке, мягко дав ей понять, что хоть в винах он разбирается, поскольку такова его работа. Сузи опустошила добрую половину бутылки, что он ей с удовольствием позволил: у него же не было аппетита.
Она рассказала ему, как в свое время принимала ЛСД.
- Это просто незабываемо. Я чувствовала все свое тело, словно я в нем и вне его. Я слышала, как бьется сердце. Кожа просто пела от счастья, когда я прикасалась к ней. И вокруг полыхание красок... А я все задавалась вопросом: то ли наркотик в самом деле показывает мне эти красоты, то ли он привел меня в такое состояние? Это был новый путь осознания мира или же он просто усиливает ощущения, которые всегда присутствуют в вас?
- Но потом у вас не возникало потребности в нем? - спросил он.
Она покачала головой.
- Я не могла позволить себе настолько терять над собой контроль. Но я рада, что познала такое.
- Поэтому я не люблю пить - теряешь контроль над телом и мыслями. Хотя, конечно, это не то же самое. Как бы там ни было, пару раз, когда мне случалось напиваться, я отнюдь не считал, что обретаю ключ от вселенной.
Она рассеянно отмахнулась. У нее была длинная тонкая рука, точно как у Эйлы и такой же грациозный жест.
- Я не верю, - сказала Сузи, - что наркотики могут решить все проблемы мира.
- А во что вы верите, Сузи?
Медля с ответом, она, улыбаясь, смотрела на него.
- Я верю в то, что вам больше всего на свете нужна любовь. - Тон у нее был чуть вызывающий, словно она боялась ответной иронии.
- Эта философия, скорее, подходит утомленному жизнью обитателю Лондона, чем закаленному в драках израильтянину.
- Я даже не буду пытаться переубедить вас.
- Я был бы счастлив.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
- Вы никогда не знали счастья. Уставившись в меню, он пробормотал:
- Я бы предпочел клубничное желе.
- Расскажите мне, кого вы любите, Натаниель, - внезапно попросила она.
- Одну пожилую женщину, ребенка и привидение, - тут же ответил он, потому что не раз сам задавался этим вопросом. - Пожилую женщину зовут Эстер, и она еще помнит погромы в царской России. Ребенок - это мальчик по имени Мотти. Ему нравится "Остров сокровищ". Его отец погиб в Шестидневной войне.
- А привидение?
- Вы хотите клубничное желе?
- Да, спасибо.
Стоял июнь, и клубника была великолепна.
- А теперь расскажите, что вы любите, - предложил Дикштейн.
- Ну... - сказала она и задумалась. - Ну... - она бросила ложку, - о, черт, Натаниель, думаю, что люблю вас.
Первой ее мыслью было: "Что за чертовщина мне взбрела в голову? Чего ради я это брякнула?" Затем она подумала: "Ну и пусть, это правда". И наконец: "Но почему же я влюбилась в него?" Она не знала, почему, но знала, когда. Ей представились две возможности заглянуть в него и увидеть подлинного Дикштейна: один раз, когда он говорил о лондонских фашистах тридцатых годов, и второй, когда упомянул о мальчике, чей отец был убит во время Шестидневной войны. Оба раза с него спадала маска. И она смогла увидеть за ней не маленького, испуганного, прижавшегося в угол человечка. На самом же деле перед ней предстал сильный, решительный и уверенный в себе человек. И в эти минуты она уловила исходящее от него ощущение мощи, словно сильный неодолимый запах. Она даже слегка содрогнулась от неожиданности.
Этот человек был загадочен и интригующе властен. Ей захотелось сблизиться с ним, понять, о чем он думает, проникнуть в его тайные мысли. Она хотела, притрагиваться к его мускулистому телу, чтобы его сильные руки ласкали ее, и глядеть в грустные карие глаза, когда он будет кричать от страсти. Она хотела его любви.
Ничего подобного с ней раньше не случалось.
Нат Дикштейн понимал, что ничего этого не должно быть.
Он любил Эйлу, которая умерла. И было что-то неестественное в его отношениях с ее подросшей дочерью, смахивающей на нее, как две капли воды.
Он был не столько еврей, сколько израильтянин, не столько израильтянин, сколько агент Моссада. И из всех окружавших его женщин он ни в коем случае не мог полюбить девушку, в которой наполовину арабской крови.