Выругавшись, Кортоне сказал, чтобы она не беспокоилась, попозже об этом человеке позаботятся.
"О, Господи, что же я делаю?" - подумала Сузи.
Из большого дома на вершине холма Дикштейн зигзагообразной тропой, вырубленной в скалах, спустился на пляж. Уворачиваясь от брызг прибоя, он прыгнул в кокпит дожидавшейся его моторной лодки и кивнул человеку за штурвалом.
Взревел двигатель, и катер, разрезая волны, двинулся в открытое море. Солнце почти село. Догорали его последние лучи, и скоро в разрывах облаков, нависающих на горизонте, будут видны звезды. Дикштейн погрузился в глубокое раздумье, припоминая все, что он еще не сделал, предосторожности, которые ему предстояло предпринять, и прорехи, которые надо успеть закрыть. Он снова и снова продумывал свой план, словно человек, который выучил наизусть важную речь, но хочет, чтобы она звучала еще лучше.
Над головой навис высокий борт "Штромберга", и рулевой повел маленькое суденышко вдоль него до того места, где, почти касаясь воды, висела веревочная лестница. Дикштейн вскарабкался по ней на палубу.
Шкипер пожал ему руку и представился. Как и вся команда на борту, он служил в израильском военно-морском флоте.
Они двинулись по палубе.
- Есть проблемы, капитан? - спросил Дикштейн.
- Судно далеко не лучшее, - ответил он. - Оно медленное, старое и неуклюжее. Но мы постарались привести его в подобающее состояние.
В сумерках Дикштейн успел заметить, что сейчас "Штромберг" выглядит куда лучше, чем его близнец "Копарелли", когда последний швартовался в Антверпене. Палуба и надстройки были выдраены, все лишнее убрано по местам, и теперь он куда больше напоминал корабль.
Они поднялись на мостик, где осмотрели радиорубку, а потом спустились в кают-компанию, где команда кончала обедать. Не в пример офицерам, все ее члены были агентами Моссада, большая часть которых не имела опыта морских плаваний. Кое с кем из них Дикштейну доводилось работать раньше. Все они были, как он заметил, лет на десять моложе его: крепко сбитые ясноглазые ребята, одетые в разнообразные джинсы и свитера ручной вязки; команда была надежная, веселая и хорошо подготовленная.
Взяв чашку кофе, Дикштейн присел за одним из столиков. Он был значительно старше всех их по званию, но в израильской армии, и тем более Моссаде, чинопочитание не в чести. Четверо за столиком кивнули ему и поздоровались. Иш, мрачноватый уроженец Палестины, крупный и мускулистый, заметил:
- Погода меняется.
- Да брось ты. Я собираюсь загореть в этом круизе, - отозвался стройный, со светлыми пепельными волосами уроженец Нью-Йорка по фамилии Фейнберг, с обманчиво красивым лицом и ресницами такой длины, что ему завидовали женщины.
Называть дело, в котором они участвовали, "круизом", стало привычной шуткой. В кратком разговоре, состоявшемся сегодня днем, Дикштейн сказал, что "Копарелли" будет почти пуст, когда они захватят его.
- Вскоре после того, как он минет Гибралтар, - объяснил он, сломается двигатель. Поломка будет такого масштаба, что в море отремонтировать ее не удастся. Капитан телеграфирует владельцу о происшествии - а владельцами являемся мы. По счастливой случайности неподалеку будет другое наше судно, "Джил Гамильтон", которое сейчас болтается в заливе. Оно подойдет к "Копарелли" и снимет с него всю команду за исключением инженера. Затем после того, как дойдет до ближайшего порта и спустит команду на берег, оплатив ей проезд до дома, оно исчезнет со сцены.
Им был предоставлен целый день, чтобы обдумать инструктаж, и Дикштейн предполагал услышать вопросы. И наконец Леви Аббас, невысокий ширококостный парень - "сложен как танк и столь же обаятелен", как говорил Фейнберг, спросил:
- Вы не рассказали нам, каким образом "Копарелли" поломается именно в тот момент, когда это будет нужно.
- Ах, да, - Дикштейн отпил глоток кофе, - Вы знаете Дитера Коха из военно-морской разведки? Знал его Фейнберг.
- Он главный механик на "Копарелли". Аббас кивнул.
- Значит, мы сможем отремонтировать "Копарелли". Он будет в курсе, что там поломалось.
- Верно.
Аббас продолжил:
- Мы закрасим название "Копарелли" и напишем сверху "Штромберг", открыв кингстоны, пустим старину "Штромберга" ко дну, а на "Копарелли", которое теперь будет иметь другое название, двинем с грузом в Хайфу. Но почему бы просто не перевалить груз с одного на другое судно прямо в море. У нас же есть краны.
- Такова была и моя первоначальная идея, - сказал Дикштейн. - Но оказалось, что она слишком рискованная. Я не могу гарантировать, что операция пройдет гладко, особенно при плохой погоде.
- Если она продержится, можем все равно попробовать.
- Да, но, поскольку у нас имеются суда-близнецы, проще переименовать одно из них, чем переваливать груз.
- Тем более, - мрачно добавил Иш, - что хорошая погода и не продержится.
Четвертым за столом сидел Поруш, с прической ежиком и грудью, как бочка зля, женатый на сестре Аббаса.
- Если предполагается, - спросил он, - что все пройдет так легко, так что тут на борту делает наша отборная команда?
- Последние полгода, - объяснил Дикштейн, - я мотался по всему миру, организовывая эту операцию. Пару раз я натыкался на публику с другой стороны - чисто случайно. Не думаю, что они знают наши замыслы... но в таком случае нам придется им доказать, что мы на самом деле крутые ребята.
С листом бумаги в руке вошел один из офицеров и обратился к Дикштейну.
- Сообщение из Тель-Авива, сэр. "Копарелли" только что прошел Гибралтар.
- Ясно, - сказал Дикштейн, вставая. - Мы отходим утром.
Сузи Эшфорд и Ал Кортоне, пересев в Риме на другой рейс, прибыли на Сицилию рано утром. Двое из братьев Кортоне уже были в аэропорту, встречая его. Между ними состоялся долгий спор; в нем не было озлобленности, но все же он был громок и возбужден. Сузи не могла следить за тирадами на местном диалекте, но суть уловила: братья хотели сопровождать Кортоне, а он настаивал, что должен отправиться один, поскольку на нем лежит долг чести.
Похоже, спор остался за Кортоне. Они покинули аэропорт, разместившись вдвоем в большом белом "Фиате". Сузи сидела за рулем. Кортоне показывал ей направление по прибрежной дороге. В сотый раз она прокрутила в воображении сцену встречи с Натаниелем: она видит его худую угловатую фигуру, он поднимает глаза; он узнает ее, и его лицо озаряется радостной улыбкой; она кидается к нему; они обнимаются; он с такой силой прижимает ее к себе, что у нее болят кости: она говорит: "Ох, как я люблю тебя", - и целует его в щеку, в нос, в губы... Но ее не покидало чувство вины и испуга, и в воображении куда чаще вставала другая сцена, когда он смотрел на нее с каменным лицом и говорил: "Интересно, какого черты ты тут делаешь?"
Это напоминало ей историю времен детства, когда она плохо вела себя на Рождество, а мать разгневалась и сказала Сузи, что Санта-Клаус положит ей в сапожок, приготовленный для подарков, камни вместо печений и игрушек. Она не знала, верить ли словам матери или нет, и долго лежала без сна, одновременно и боясь утра и желая его.
Она искоса посмотрела на Кортоне, сидящего рядом с ней. Трансатлантический перелет утомил его. Сузи было трудно воспринимать "его человеком того же возраста, что и Нат, он был так толст и лыс, и... он бодрился, что могло бы показаться смешным, если бы ни говорило, что он не может справиться с грузом лет.
Когда встало солнце, остров предстал во всей красе. Сузи поглядывала на окружающий пейзаж, стараясь отвлечься, чтобы время летело быстрее. Дорога вилась вдоль берега от городка к городку, и с правой стороны виднелись скалистые пляжи и искрилась гладь Средиземного моря.
Кортоне закурил сигару.
- Я не раз откалывал такие штуки, когда был молод, - сказал он. - На самолет - и отправиться куда-то с хорошенькой девушкой, шляться, где придется, разглядывать места. Но увы... Похоже, я прочно засел в Буффало. Так вот вечно с делами - становишься богатым, но всегда есть, о чем сожалеть. И ты уже ничего не видишь, никуда не ездишь, а к тебе приходят и все приносят. Становишься слишком ленивым, чтобы получать удовольствие от жизни.
- Это был ваш выбор, - сказала Сузи. Она испытывала симпатию к Кортоне, хотя старалась особо не показывать ее: каковы бы ни были неправедные цели этого человека, он трудно и тяжело работал всю жизнь.
- Да, мой выбор, - признал Кортоне. - Молодежь не знает жалости. - Он как-то странно криво усмехнулся и затянулся сигарой.
В третий раз Сузи заметила все ту же синюю машину в зеркале заднего вида.
- За нами следят, - сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно и сдержанно.
- Тот араб?
- Должно быть. - Она не видела лица водителя за ветровым стеклом. Что будем делать? Вы сказали, что им займутся.
- Что я и сделаю.
Он замолчал. Ожидая еще каких-то слов, Сузи искоса посматривала на него. Он заряжал обойму пистолета пулями с черно-коричневыми гильзами. У нее перехватило дыхание: она еще никогда в жизни не видела настоящего пистолета.