Трибуна, которую построили в честь турнирного дня, была яркой и блестящей.
Золотые пластинки, пришитые к одежде, отражали солнечный свет. Похожие на сети нити жемчуга, пряжки, скреплявшие меха на груди и броши из драгоценных камней, украшавшие платья, сверкали так, будто прошел золотой дождь. Хозяин мебельного магазина или булочной, парикмахер, музыкант или писатель, — каждый стремился показать все, что у него было, и завистливо косился на представителей более высокого класса, разодетых еще пышнее.
Внизу на турнирной площади качалось разноцветное море. У рыцарей были различные гербы: простые перекладины желтого и белого цветов на голубом или красном фоне, ромбы на черном фоне, кресты на фиолетовом, а также короны, звери и цветы. Темными пятнами выделялись только скромно одетые монахи, которые недоверчиво морщили лбы и про себя думали, что турниры вызывают только ненависть и насилие среди сражающихся, а среди зрителей — тщеславие и кокетство.
Однако никто не осмелился высказаться против, потому что турнир устроила королевская чета.
Голубая шаль дофины, пронизанная серебряными нитями и покрывавшая ее голову, была самым ярким пятном на трибуне. Она была такой тонкой, что сквозь нее просвечивались светло-рыжие локоны, которые придворные дамы завили специальными щипцами. В тон шали было выполнено нижнее платье, которое украшали серебряные лилии. Верхнее платье из сине-зеленого шелка было таким узким, что мешало дышать. Через плечо была небрежно переброшена накидка из лебяжьего пуха.
Дофина Бланш громко хлопала, на ее щеках проступили красные пятна. Завершилась первая часть турнира, игра наездников, когда противники группами выступали друг против друга и затевали массовую борьбу. Наступила короткая пауза, и зрители могли подкрепить свои силы закусками: теплыми пирожками с мясом, запеченными яблоками и инжиром, посыпанными клоповником и розмарином. Теперь, после того как поле боя было очищено и булавы отложили в сторону, последовала вторая часть турнира.
— Смотрите! — воскликнула Бланш. — Рыцари готовятся к бою на копьях!
София благосклонно наблюдала за ней. Она сидела неподалеку и смотрела больше на Бланш, чем на турнир. Копыта лошадей, доспехи и цветные ленты наводили на нее тоску, как и рев зрителей, пронзительные крики женщин и голоса герольдов, которые при таком шуме могли объявить только имена всех рыцарей. Зато она с гордостью констатировала заметные перемены, произошедшие с наследницей трона, которая еще недавно была совсем ребенком. После тяжелых родов около двух лет назад она ничуть не прибавила в весе, и на ее овальном лице по-прежнему торчали острые скулы. Но ее глаза больше не были наполнены слезами, а светились живым интересом.
Не все, к чему она стремилась, вызывало одобрение Софии. Бланш легко обучалась, ее ум был живой и быстрый, и иногда ей даже нравилось сидеть за книгами. Но их бесцветный мир не мог насытить неусидчивую наследницу. Силу и чувство собственного достоинства, которые старалась привить ей София, она предпочитала использовать для того, чтобы придать серому парижскому двору, на который король не обращал никакого внимания и которому не хватало заботливой руки королевы, роскошь и блеск.
Раньше развлечения устраивались крайне редко, теперь же регулярно: соколиная охота, в которой принимали участие и дамы, турниры, во время которых они дрожали от страха за своих фаворитов, наконец, празднества, где выступали дрессировщики медведей и под громкие крики заставляли угрюмых зверей с огромными когтями выполнять всяческие упражнения.
Этот крик всегда казался Софии слишком пронзительным и назойливым. И когда Бланш схватила ее за руку и прокричала ей в ухо: «Как своевольно! Герб Альберта де Турне украшает не только его щит и попону лошади, но сверху на шлеме видны маленькие флажки с этим гербом», она сжалась и с тоской подумала о своем тихом, уютном мире книг. Но, бросив взгляд на ложу для высокопоставленных господ, она довольно расправила плечи.
Короля на турнире не было. Он или отправился в один из своих охотничьих дворцов, или пытался покорить Иоанна Безземельного. Поэтому великие люди этой страны и те, кто занимал высокие посты, вертелись не вокруг него, а возле молодой пары наследников престола. А из них именно Бланш выделялась из толпы и притягивала к себе восхищенные взгляды рыцарей, в то время как дофин Людовик, не унаследовавший ни недоверчивого взгляда, ни неприступной манеры короля, тяжело сидел на стуле и преданными собачьими глазами наблюдал за восторгом посвежевшей супруги.
Не было никакого сомнения в том, что именно Бланш являлась центром двора, и в том, что София была наиболее близка к ней. Ни одна из придворных дам не сидела так близко от нее, ни одну из них не приглашали так часто сопровождать наследницу в таких мероприятиях, как этот турнир или месса. Когда София проходила по коридорам, все уважительно умолкали, а некоторые даже кланялись, чтобы, немного погодя прийти к ней по делу, с которым они хотели обратиться к наследнику престола.
— Смотрите, Альберт де Турне занял свое место, его противник — Тибо де Конш! — прокричала Бланш.
София позволила себе улыбнуться. Радость дофины во время турниров казалась ей пошлой и ребяческой, так же, как и любовь к благородным нарядам, заменившая страсть к черным оливкам и козьему сыру.
Однако она и сама с радостью нагнулась бы, чтобы украсить кайму юбки красивой тесьмой, если бы в награду ей пообещали такой момент, как этот. Когда двое рыцарей направляли лошадей в указанное место, ее взгляд упал на черную фигуру с краю трибуны. Брат Герин был также приглашен четой наследников, и ему не оставалось ничего иного, как принять приглашение. Но его неподвижное лицо, оживляемое только нервным подергиванием века, показывало, что это мероприятие не было ему по вкусу и отвлекло от более важных дел.
София пыталась поймать его взгляд. Хотя неприязнь к такого рода смешному, бесполезному времяпрепровождению, а также желание как можно скорее сбежать из этого утомительного общества и объединяла их, она чувствовала себя победительницей в так и не объявленной войне.
«Вы еще увидите! — думала она с усмешкой. — Вы сидите как раненая ворона, с краю, а я в это время управляю Бланш, как хочу! Вы пресмыкаетесь перед огорченным королем, время которого давно вышло и единственным стремлением которого осталось избавиться от безумной супруги, а я в это время определяю будущее Франции! Может, я и не стала самым великим ученым Франции, но тут я самая могущественная женщина!»
Рыцари подняли копья, каждое почти шесть метров длиной и еще тяжелее, чем доспехи, которые весили шестьдесят фунтов. Чтобы научиться держать его вертикально, сидя верхом на лошади, требовалось пройти длительное обучение и постоянно тренироваться.
«Я больше не ваша посыльная, которую можно отправить к Изамбур, — про себя злорадствовала София. — Ха! Чтобы снова уговорить меня совершить нечто подобное, вам придется упасть передо мной на колени, как вы это делаете перед Филиппом, и даже тогда я отклоню вашу просьбу и рассмеюсь вам в лицо!»
Рыцари сближались. Тибо де Конш целился в подбородок своего противника, чтобы точным ударом выбить его из седла, Альберт де Турне, напротив, метил в другое слабое место — в центр щита, где четыре гвоздя указывали, что именно тут с внутренней стороны расположена ручка.
«Больше мне не придется стыдиться себя, как тогда, когда вы оттолкнули меня! Я...»
Ее мысли прервал громкий треск. Копье одного рыцаря выбило второго из седла. Но оно поразило Альберта де Турне не в подбородок, так что победа была бы только кажущейся, а павший остался бы целым и невредимым, а прошло сквозь узкое отверстие в шлеме. Острие копья пронзило глаз, и несчастный лежал на земле, громко крича от боли, а кровь фонтаном била из раны.
София вскочила на ноги, еще раньше чем раздался крик Бланш, полный ужаса, а некоторые из придворных дам со стоном опустились на пол, чтобы в обмороке найти защиту от страшного зрелища. Бланш проявила больше мужества, но краска исчезла с ее лица, и она продолжала дрожать даже тогда, когда ее супруг, голубые глаза которого были широко распахнуты, ласково положил руку на ее плечо, хотя это и противоречило всем придворным законам.
Но у Софии не было времени наблюдать за ними. Она пробилась к раненому, едва не попав под копыта благородных лошадей.
Она стала доверенной Бланш, и в последние месяцы люди не решались спрашивать у нее медицинского совета или призывать к постели больного. Последний раз снимать жар и устранять боли ей пришлось, когда она лечила заболевшего младенца Бланш — маленького Филиппа, которого она, когда тому исполнилось полгода, с трудом вырвала из лап смерти.
Но теперь, когда жуткий вопль мужчины наполнил весь двор, она, не мешкая, бросилась ему на помощь. Она подбежала, опустилась рядом с ним на землю, вспаханную копытами лошадей, и внимательно осмотрела рану
Ее вид был ужасен. Острие копья не просто пронзило глаз, а так глубоко вошло в голову, что выглядывало со стороны затылка. То, что несчастный, кровь которого капала ему в рот, еще мог кричать, было чудом. Однако вскоре его вой перешел в жалобное всхлипывание. Здоровый глаз закатился, открыв белок, и он опустил голову, чтобы милостивая тьма избавила его от земных мук.
— Нет! — решительно закричала София. — Не вытаскивайте острие копья, иначе он потеряет еще больше крови! Лучше перенесите его в спокойное место, где я могла бы исследовать его!
Вокруг нее мгновенно собралась небольшая толпа, загородившая трибуну и Бланш. Нечастный Тибо де Конш, ранивший Альберта, тоже подошел к ней. Его лицо было бледным, колени подгибались. То же самое происходило с несколькими оруженосцами, одного из которых стошнило от ужаса, а другой стал вопить. Потом подошли и другие мужчины, которых София не знала, но благородные одежды которых показывали, что они принадлежали к кругу избранных.
Один из них вышел вперед, когда она хотела ощупать лицо раненого. Сначала она решила, что он хочет помочь ей, удалив назойливых любопытствующих. Но потом почувствовала, как он крепко и больно схватил ее за плечо, а затем решительно оторвал от раненого.
— Что вы делаете? Я ведь только хочу... — пыталась она защититься.
Ворчливый голос мужчины был еще более грубым, чем его хватка.
— Убирайтесь отсюда, София де Гуслин! Вам тут нечего делать!
Они отнесли раненого во дворец, где вскоре вокруг него собрались врачи короля и принялись, оживленно жестикулируя, обсуждать его положение. Они были готовы обработать мелкие раны, возникающие при любом ранении копьем, — контузию и растяжения, ссадины и кровоизлияния. Однако они не решались взяться за самую серьезную рану Альберта де Турне. Никто из них не знал, как остановить кровь.
— Вы в своем уме? — рассерженно воскликнула София. Она последовала за ними, несмотря на строгий приказ удалиться, но грубый незнакомец до сих пор не позволял ей приближаться к больному. — Нужно обработать рану, иначе он истечет кровью! Лучше всего прижечь ее раскаленным железом.
— Господа справятся и без вашей помощи!
— Если они будут продолжать в том же духе, думаю, не справятся!
— Вы здесь никому не нужны, госпожа! — прошипел незнакомец. — Вы — позор всего двора!
София смотрела на него, ничего не понимая. Тем временем раненый, придя в себя, слабо застонал. Но она не обращала на него внимания, задетая несправедливым обвинением.
— Как вы смеете так со мной говорить? Я — ближайшее доверенное лицо дофины и...
— Именно поэтому! — прервал ее мужчина, и в уголках его рта от ярости выступили капельки слюны. — Вы вбиваете в голову принцессы сплошной вздор! Если бы дело было только в том, что она носит дорогие платья и приказывает кухаркам готовить изысканные блюда, которые они и готовить-то не умеют... Всем известно, что женщинам иногда можно позволить немного побаловаться. Но вы заставляете ее читать книги, вмешиваться в политику, советовать мужу, кого ему следует принять в отсутствие короля, и...
Он прервался, показывай, что такое поведение настолько возмутительно, что у него даже нет слов. София едва заметно улыбнулась. До сих пор она и подумать не могла, что ее наставления вызвали такие очевидные последствия.
— Прекратите улыбаться! — прошипел мужчина. — Я Анри Клеман, сын воспитателя короля Филиппа, и когда его нет при дворе, именно я рассказываю ему обо всем, что тут происходит. Я не позволю вам насмехаться над ним, его невесткой и всей королевской семьей. Одно мое слово значит больше, чем все слова Бланш, вместе взятые. И если вы осмелитесь превысить свои полномочия, я позабочусь о том, чтобы ноги вашей здесь больше не было!
Насмешливая улыбка исчезла с губ Софии. Она даже не замечала отвратительных испарений, исходящих от раненого, кишечник и мочевой пузырь которого освободились из-за страшных болей.
— Разве вы не знаете, чем мне обязана дофина? — воскликнула она.
Некоторые врачи с любопытством подняли головы: неожиданная ссора интересовала их куда больше, чем раны несчастного рыцаря.
— Я знаю только то, что женщина — неполноценное существо, созданное не по образу и подобию Божию, — ответил Анри Клеман. — Мир устроен так, что женщина должна безоговорочно подчиняться мужчине. А дофин Луи постоянно делает то, что говорит супруга.
— Ого! — воскликнула София. — Я и не знала, что в ближайшем окружении короля есть люди, которые могут цитировать отца церкви Августина.
— Не смейте насмехаться надо мной! Вам должно быть стыдно от одного сознания того, кто вы.
— Да что вы? — усмехнулась София. — Может, мне стоит стыдиться еще и того, что я могу доказать вам обратное тем, что спасу жизнь этого несчастного, в то время как у ваших шарлатанов он просто истечет кровью?
— Я предупредил вас! Вы думаете, что, завоевав сердце Бланш, обеспечили себе при дворе прочную позицию. Но это не так. У вас много влиятельных врагов, не только я. Исповедник короля уже...
— Я не сделала ничего дурного! — горячо прервала она его.
— Королю больше нравится, когда его сын ведет себя тихо и покорно!
— А ему бы понравилось, если бы Бланш отправилась на тот свет, а вместе с ней и его внук? Не вам управлять моей жизнью, Анри Клеман!
— Правда? — спросил он угрожающе. — Я собрал все сведения о вас, София де Гуслин. Я знаю, кто вы такая. Вы не парижанка. Когда-то вы сопровождали принцессу Изамбур Датскую. Я был тогда там, в тот дождливый августовский день, когда король встретил вас в Амьене и принцесса упала в грязь на глазах у всех. Ваше лицо запомнилось мне. Думаете, королю Филиппу понравится, если придворная дама его ненавистной жены станет вертеться вокруг его невестки?
До этого София с вызовом смотрела ему в лицо, уверенная в том, что ее позиция достаточно прочная. Но теперь, побледнев, отпрянула назад.
— Тогда я подтвердила, что Изамбур заколдована! — начала она, ненавидя себя за то, что ее губы дрожали, а голос прерывался. — Я всегда говорила, что брак не был совершен. Без меня бы...
— Ха! — рассмеялся Анри Клеман. — Одно то, что ваше имя связано с ней, способно погубить вас. Мне ничего не стоит ускорить ваше падение, повлияв на короля. Тогда вы больше никогда не увидите Бланш.
— Вы не осмелитесь, нет, не осмелитесь! Ее голос звучал почти жалобно.
Анри Клеман злобно рассмеялся.
— Убирайтесь отсюда, госпожа, ведите себя впредь тихо и смирно и не вздумайте давать дофине советы. Тогда я, может, и разрешу вам время от времени видеться с ней. Но горе вам, если вы думаете, что сможете править через нее!
София побледнела еще больше. Врачи внимательно смотрели на нее. Даже раненый, находящийся в сознании, повернул здоровую половину головы в ее сторону. Но огорчало Софию вовсе не это обилие свидетелей.
От ворот упала черная тень. Никто не знал, сколько этот человек простоял там и слышал ли всю ссору, но вмешался он только теперь.
— Что тут происходит? — спросил брат Герин с непроницаемым лицом.
Дофина Бланш улеглась в свою огромную постель и впервые за несколько месяцев заявила, что плохо себя чувствует. Ее мучил жар, хотя лицо было бледным, как простыни.
София не противоречила ей, а стояла неподвижно у ее постели, не в силах произнести ни слова.
Облака, которые во время турнира были похожи на крошечные пятнышки, сгустились. Небо затянулось, стал накрапывать дождь. Когда София поспешила обратно к трибуне и ей сказали, что Бланш, испугавшись, удалилась к себе, на нее упали первые капли. Но они не могли охладить ее лицо, прежде мертвенно-бледное, а теперь багровое от гнева. Унижение, которое ей пришлось пережить, накрыло ее таким тяжелым облаком гнева, что ей было тяжело дышать.
— Скажите, — начала Бланш жалобным голосом, каким не говорила уже давно, — как чувствует себя Альберт де Турне? Он умер, сражаясь для меня?
Под чепцом Софии собрались капельки пота, более крупные, чем капли дождя.
— Его нельзя было спасти... — неохотно призналась она. Бланш вздрогнула и опустилась на подушки.
— Но вы ведь сделали все, что могли?
— Конечно, — поспешно ответила она. — Но иногда даже я ничем не могу помочь.
София не могла признаться, что даже не пробовала ничего сделать. Она с отвращением вспоминала лица, увиденные за последние несколько часов. Они были похожи на мерзкие гримасы: лицо раненого, который в конце концов истек кровью, властное лицо Анри Клемана, которому удалось своими угрозами заставить ее замолчать, и наконец лицо брата Герина, которое ранило ее больше всех остальных.
До этого, сидя на трибуне, она торжествовала, глядя на него, думая о своем положении и влиянии, которого добилась рядом с Бланш. А теперь он, как судья, требовал, чтобы Анри Клеман объяснил ему ситуацию, и он смог бы вынести свой приговор.
Вспомнив об этом, София так сильно сжала кулаки, что ногти впились в плоть и выступили капли крови.
Но присутствие Бланш заставляло ее держать себя в руках.
— Вам не в чем упрекнуть себя, моя дофина, — спокойно сказала она. — Такие несчастные случаи происходят очень часто... Это послужит уроком другим рыцарям, и они станут лучше отличать мужество от глупости.
Она не позволила брату Герину судить себя. Ей было тяжело пережить угрозу Клемана, а еще тяжелее насмешку Герина, когда ее власть при дворе оказалась смешно раздувшимся пузырем, который сдулся от малейшего укола. Чего еще можно было ждать от мужчины, который однажды велел стражникам вывести ее под руки, как не того, что он снова унизит ее перед врачами-халтурщиками?
Она убежала, не услышав его слов, и теперь в наступившей тишине ей приходилось представлять их себе. Конечно, он думает так же, как Клеман. Конечно, он похвалил его...
Чтобы отвлечься, София потрогала ладонью лоб Бланш. Он был горячим, но жара у принцессы не было.
— Епископ из Парижа посоветовал впредь использовать только безопасное оружие, — сказала Бланш и невольно добавила. — Это правда, что вы поссорились с Анри Клеманом? Мне сказала об этом одна придворная дама-София неслышно простонала, удивляясь, что одного часа, который потребовался ей для того, чтобы прийти в себя, оказалось достаточно, чтобы распространить слух о ссоре по всему двору. Значит, о моменте ее слабости теперь знают все...
Она постаралась не показывать волнения, а просто опустила руку. Она говорила с равнодушным видом, чтобы принцесса, которая хоть уже и знала о ее унижении, не поняла, насколько оно глубоко, как болезненна была эта мысль: «Даже мой триумф оказался недолговечным. Я даже не могу задеть брата Герина».
— Да, я и правда говорила с Анри Клеманом, — осторожно начала она. — Он считает, что женщине не подобает разбираться в медицине...
Бланш села на кровати. Ее голос звучал не просто жалобно, а как-то напряженно.
— А может, он прав?
Софии снова стоило огромного труда совладать с собой. Ее вывели из себя не слова Бланш, а то, какой жалкой она становилась, когда не была в чем-то уверена. Тогда она походила на ребенка, ноющего, во всем сомневающегося, немного упрямого.
— Возможно, — ответила она равнодушно. — Может, и правда было лучше, если бы я не мешала хорошим врачам... Может, мне просто не стоило вмешиваться во все это!
Бланш нахмурила лоб, удивленная, что София не возражала ей, что в ее голосе не слышалось насмешки, которая все же крылась в словах.
А София продолжала горячо говорить, и с каждым словом ей становилось все очевиднее, что она может ответить на унижение гораздо большим, нежели слепой яростью. В ее голове стал вырисовываться план, как отомстить за свой позор. Этот план, как часто случалось в ее жизни, родился мгновенно, вызванный ситуацией, а не трезвым и длительным раздумьем.
— Да, — продолжала она. — Может, я и правда слишком много на себя беру, раз уж обо мне шепчется весь двор...
— Но... — начала Бланш, сбитая с толку неожиданным поведением своей доверенной.
— Если хорошо подумать, — прервала ее София. — Если хорошо подумать, то я вас и научить-то ничему как следует не смогла бы. Это был бы жалкий отблеск того, чему учат сейчас в университете!
Она намеренно сделала паузу, чтобы ее слова звучали еще более выразительно.
— Тем не менее вы — будущая королева. У вас есть право знать как можно больше, научиться разбираться во всем. Да и вашему супругу необходима опытная, умная советчица, чтобы он умел не только управлять страной, но и понимать мир и божий замысел. В последние два года мы много времени проводили вместе, но если приглядеться внимательнее, это все была по большей части женская болтовня. А тем временем вам не хватает настоящей опоры и опытного учителя.
— Что... что вы хотите этим сказать? — спросила Бланш. Она была так поражена переменой, произошедшей с Софией, что даже забыла о своем болезненном, детском страхе перед всем миром.
— Конечно, я не такая, как другие женщины, — властно продолжала София. — Однако мы слабы и нерешительны, наш пол — неудавшаяся копия мужского совершенства. Вас я не имею в виду, ведь вы вскоре будете обладать званием, дарованным самим Господом Богом. Для вас и закон совсем другой. Но я... я иногда кажусь себе такой жалкой.
Было приятно хоть чем-то оживить отвратительный день. Она с радостью позлорадствовала бы в адрес Анри Клемана и брата Герина.
— Да, жалкой... И поэтому я считаю, что будет лучше, если вас вместо меня будет обучать мужчина, который станет самым великим из ученых, которых когда-либо видел Париж, — продолжала София, стараясь, чтобы ее голос звучал не только увлеченно, но и горько, чтобы был слышен не только триумф об удавшейся задумке, но и давно известная, пожиравшая ее зависть.
Бланш закрыла глаза.
— Вы правда так думаете? — спросила она, удивленная словами, которых никак нельзя было ожидать от Софии.
— Никто так рано не стал магистром семи искусств, как он, — продолжала София, борясь не только с собственной горечью, но и с нерешительностью Бланш. — Его ждет блестящее будущее. Он научит вас намного большему, чем я. Он станет вашим лучшим советчиком. Я хочу представить вам Теодора де Гуслина, моего пасынка.
Когда она позднее пришла домой, ее щеки уже не пылали, дрожь прекратилась, а план казался таким привлекательным, что ей хотелось немедленно привести его в исполнение.
«Да, — радостно думала она, вытирая со лба холодный пот, — я так и сделаю. Теодор займет мое место. Против него, уважаемого сына бывшего крестоносца, они ничего не смогут сделать, не найдут никакого слабого места, вроде моей истории с Изамбур. Они примут его и не станут думать, кто стоит за ним, кто нашептывает ему некоторые слова. Он — инструмент, с помощью которого я отомщу им всем! Ха! Они наверняка думают, что я так слаба и хрупка, что несколько обидных слов уничтожили меня. Но я не слабая, а гибкая. Я исчезну тут, чтобы внезапно появиться совсем в другом месте».
София сняла накидку и только тогда поняла, что в доме как-то необычно тихо. Она ненавидела шум и запрещала всем, кто здесь жил, производить его под угрозой наказания. Но то, что в доме не было слышно ни шагов, ни звона посуды, ни голоса Катерины, которая, несмотря на приказ, всегда считала себя вправе кричать, смеяться и рыдать, когда ей вздумается, — было необычно.
— Теодор! — позвала София и стала подниматься наверх по круглой лестнице.
Никогда нельзя было угадать, где он находится. Много времени он проводил, слушая или читая лекции, участвуя в научных спорах. Часто к нему приходили студенты, чтобы позаниматься риторикой не на улице, как это иногда случалось, а в приятной тишине большого дома.
— Теодор! — снова позвала София.
Ответа не последовало, но с верхнего этажа донесся шепот. София ничего не разобрала, но место, откуда он доносился, вселило в нее такой ужас, что она стала опасаться самого худшего. Она тотчас же забыла и о неприятностях прошедшего дня, и о плане мести, а поспешно преодолела оставшиеся ступени.
— Теодор! Катерина! Изидора! Где вы?
Шепот усилился, а вместе с ним неприятное предчувствие, откуда он доносился и что мог означать.
Когда наконец на лестнице появилась Катерина, София обрадовалась, увидев ее. Девочка была бледна, как мел.
— Что произошло? — вскричала София и схватила ее за плечи. Катерине было всего десять лет, но она была уже ростом с мать. Она стояла перед ней, глядя ей прямо в глаза, хотя казалось, что она ничего не видит, кроме страшной картины, которая только что предстала перед ней.
— Что случилось? — снова вскричала София, подняла дрожащую руку и тяжело опустила ее на лицо девочки. Она делала так всегда, когда хотела, чтобы та прекратила кричать или чтобы прогнать ее из комнаты Теодора. Но сегодня это был способ вывести девочку из оцепенения и заставить ее говорить.
— Теодор сказал, что... что...
— Что? Ну говори же, глупая девчонка!
— Что... что все бессмысленно. Что он больше не пойдет в университет. Что... ему всегда хотелось быть врачом.
София ожидала совсем другого — что раскроется страшная тайна, которую она и Изидора скрывали уже много лет, хотя одному Богу известно, как им это удавалось!
— Ха! — воскликнула она, оттолкнув Катерину так сильно, что та ударилась головой о стену. Это помогло девочке окончательно прийти в себя.
— Мама, — пробормотала она, оправдав, хотя и с запозданием, самые худшие опасения Софии и показав, что ее план находится под угрозой срыва. — Теодор... Теодор обнаружил ее. И я ее видела... Скажи, мама, ты знала, что в нашем доме живет прокаженная?
София думала, что найдет в лице Мелисанды еще более ужасные следы разрушения, чем в последнюю из встречу. С тех пор пошло почти десять лет, и было в высшей степени удивительно, по мнению Софии, что первая жена Бертрана все еще была жива.
Каждый день она надеялась, что Изидора наконец сообщит о ее кончине. Но не лапы смерти вытащили Мелисанду из ее убежища, а Теодор.
Это случилось неделю назад, и только сейчас София нашла в себе силы отправиться к Мелисанде. Она закрыла рот промасленным полотенцем, чтобы не вдыхать отравленный воздух, и, быстро взглянув на прокаженную, поняла, что ей не придется увидеть, насколько продвинулась болезнь. Изидора обмотала все ее тело тряпками. Даже лицо было похоже на белую маску, на которой краснели только губы и ноздри.
— Как вы могли допустить, чтобы Теодор обнаружил вас? — спросила София приглушенным голосом из-под промасленного полотенца.
Она даже была готова к тому, что прокаженная не ответит, что болезнь уже давно уничтожила все ее чувства, и она не только ослепла, но и оглохла и онемела.
Но Мелисанда вдруг с тихим стоном подняла голову.
— А как я могла помешать этому, если ноги сами привели его сюда? — спросила она на удивление четко. Все ее тело было разрушено, но язык остался цел.
— Вы не должны были говорить ему, кто вы такая!
— Ну, теперь уж ничего не изменишь. Не сердитесь! Я попросила его никому об этом не говорить. Вашей дочери — ее зовут Катерина? — сказали, что я — дальняя родственница.
— Что... что вы хотите от Теодора?
София заставила себя войти в эту страшную комнату только для того, чтобы задать этот вопрос. Она уже несколько дней хотела рассказать юноше о своем намерении, которое должно сгладить ее унижение при дворе, о своем плане поместить его в центр власти и влияния, но он, до сих пор жадно ловивший каждое ее слово, отказывался говорить с ней. Он повторял только одно и то же: что его учения были напрасны, что намного лучше быть врачом. О боже мой, если бы он только знал, что его мать жива!..
София никогда не слышала, чтобы он говорил о ней. Но с тех пор, как он обнаружил ее (это случилось совершенно случайно, он искал свои рукописи, разбросанные по всему дому), его мир, казалось, стал вращаться только вокруг Мелисанды. Он чувствовал отчаяние, жалость, но прежде всего он впервые понял, что в его жизни что-то не так.
— Даже если бы ты знал о ней... даже если бы был врачом, тебе все равно не удалось бы вылечить мать от проказы! — нетерпеливо воскликнула София. — Лечить ее так же бесполезно, как твою больную ногу!
— Я бы все отдал за то, чтобы иметь возможность хотя бы избавить ее от боли! Не думайте, София, что только ее вид поверг меня в такое отчаяние. Вы ведь даже не представляете, что происходит в университете с тех пор, как к нему были присоединены монастырские школы. Вы были так заняты дофиной Бланш, что не слушали меня! А там происходит вот что: узколобые профессора обрушиваются на Аристотеля, усложняют всем жизнь. О, благословенны те времена, когда Тьерри Шартрский, Жильбер Порретанский или Адам дю Пти-Пон преподавали в Париже. Их конкуренция оживила науку. Они оставались при своем мнении даже тогда, когда папа был с ними не согласен. Но об этом сегодня не может быть и речи... Вы думаете, достаточно получить как можно больше знаний, потому что именно в этом и заключается ваш великий талант. Но я считаю, что знания необходимо правильно скрепить, и каждый день наталкиваюсь на протесты тех, кто следует по ограниченному пути. Бессмысленно, боже, как бессмысленно все, что связывает меня с университетом. Насколько более я был бы полезен, если бы сидел с матерью и... менял ей повязки!
София не хотела продолжать тот спор. Нет, говорить с ним сейчас было невозможно. Но через несколько дней у нее появилась надежда, что прежняя соперница поможет вернуть его внимание и направить на путь разума.
Решительным шагом она отправилась к прокаженной, чтобы задать ей один вопрос:
— Итак, что вам нужно? Что заставило вас заговорить с ним, вместо того чтобы просто отправить прочь?
Теперь, когда Мелисанда доказала, что вполне способна разговаривать, София ожидала от нее разумного ответа. Та начала говорить, но вовсе не для того, чтобы ответить на вопрос Софии. Она обратилась к совершенно неожиданной теме.
— Вы слышали о том, что прокаженные начинают испытывать страстные плотские желания? — спросила Мелисанда глухим голосом.
От удивления София чуть было не выронила платок, который прижимала к губам.
— Да, это так, — горько продолжала Мелисанда. — Бог карает нас не только бичом болезни, но и ненасытным желанием! Я не слишком любила Бертрана. Он был таким бешеным... диким. В первую брачную ночь его одолело такое желание, что он пролил семя на мой живот и больше не мог войти в меня.
София снова крепко прижала платок к губам, но все ее тело было охвачено дрожью. В комнате было очень холодно, наверное, из-за того, что прокаженная сильно потела под многочисленными тряпками, в которые было замотано ее тело.
— Мелисанда, — начала она, не понимая, зачем больная рассказывает ей столь интимные вещи.
— Слушайте меня! — пронзительно приказала Мелисанда, показывая, что теперь ее черед говорить. — Я знаю, кто вы такая, несмотря на утонченную ложь Изидоры. Бертран женился на вас, хотя он и не имел на это права, покуда я жива. Ну бог с ним. Не перебивайте меня!... В первые годы нашей совместной жизни я под разными предлогами пыталась избежать близости с ним. Но когда я впервые обнаружила в подмышках уплотнения, а руки и ноги покрылись мокрыми ранами, которые стали прилипать к одежде, о, тогда я все отдала бы за то, чтобы он взял меня так неистово, как раньше, только чтобы знать, что проклятая болезнь не ослабила его страсть.
— Мелисанда! — снова крикнула София. Она пришла сюда не для того, чтобы выслушивать все это, но прокаженная решительно продолжала свой рассказ.
— Я сказала: послушайте меня! Он тщательно скрывал это, но мое тело стало вызывать у него отвращение. Его член оставался бледным и мягким, будто на него легло злое сарацинское проклятье. Он заставлял себя гладить мое лицо, но все его существо избегало меня. А на следующий день он подарил мне золотую цепь с рубином — для него знак того, что он любит меня несмотря ни на что и будет любить всегда, а для меня — доказательство того, что все кончено.
София опустила глаза. Было непросто смотреть на белую, неподвижную фигуру. Голос, исходивший от нее, был единственным, что в ней оставалось живого, но он казался голым, потому что лица ее не было видно и нельзя было понять, бледна она или нет, хмурится или улыбается. Кроме того, София знала, что находиться в этой комнате долго просто опасно: заразиться можно было от одного только дыхания прокаженного. Тогда печень начнет вырабатывать слишком много черной желчи, и она разрушит весь организм.
— Я не виновна в том, что с вами произошло, — поспешно сказала София, желая поскорее прекратить этот разговор. — Но дело не в этом. Я здесь потому, что Теодор...
— Я и сегодня ношу эту цепочку, — невозмутимо прервала ее Мелисанда, которая, судя по всему, и не думала прекращать рассказ. Она принялась рыться в своих повязках и извлекла оттуда украшение. Рубин блестел матовым блеском, но на фоне бесцветной фигуры казался ярким, как пятно крови. — Эта цепочка — мое проклятие. Знаете... у меня на родине принято читать реквием по прокаженному, прежде чем прогнать его из общества. Я должна была лежать в центре, мое тело покрывала белая простыня. Я слышала каждое слово, которое произносили священники, молившиеся о спасении моей души, а мои сестры плакали. Ревы! Они всегда завидовали моей красоте... Но теперь я должна была потерять красоту, здоровье, привычную жизнь. Также я должна была потерять любовь Бертрана, его страсть, желание. И сына — от него мне тоже пришлось отказаться. Потому что раз уж супруга пугает мой вид, то разве можно смотреть на меня ребенку?
София от смущения даже перестала замечать тошнотворный запах.
— Что... что вы хотите мне сказать?
Мелисанда горько рассмеялась, но тотчас же схватилась за грудь, будто почувствовав острую боль.
— Изидора боялась сделать мне больно и скрывала от меня правду. Но я знаю это, знаю! Я потеряла все, а вы живете моей жизнью! Это самое ужасное! Вы украли у меня супруга! Родили ему дочь, которую должна была родить я! Вы отняли у меня его страсть! Его член снова стал твердым между ваших ног! Скажите, он был таким же несдержанным, как и прежде?
София опустила голову, загнанная в ловушку ложью, которой ей пришлось воспользоваться, чтобы заставить Изидору совершить убийство. На какое-то мгновение она даже решила рассказать Мелисанде правду, чтобы та знала, что только тело Бертрана проявляло желание, но не его дух. Может, он и питал к ней отвращение, но именно она была его женой.
— Я ничего не знала о вас... до тех пор, пока не забеременела, — сказала София.
Мелисанда не заметила, как нерешительно прозвучал ее голос.
— Мы обе были обмануты, — сказала она. — Но Изидора говорила, что вы мучаете моего сына, силой заставляете его учиться и используете в своих целях.
— Это не так, у меня на его счет большие планы! — защищалась София. — Он будет не просто ученым, а ближайшим советником Бланш и Луи. Он станет...
— Мой сын обнаружил меня! — прервала ее Мелисанда. — Он нашел путь ко мне. И в его лице я не увидела отвращения Бертрана. Вы получили все остальное, но он — он пришел ко мне! Это значит, что он мой, что я теперь снова стала его матерью, а вы больше ему не мать!
— Что за чепуха! — вскричала София, и ярость вытеснила в ней страх перед прокаженной. — Теодор — инвалид, потому что вы даже не были способны родить здорового ребенка! А я сделала из него того, кем он сейчас является. Я занялась его воспитанием, вследствие чего он получил возможность жить так, как живет! Уж наверняка он обойдется без такого гниющего куска плоти, как вы!
Под тряпками теперь был виден только раскрытый рот, а не губы. Софии показалось, что Мелисанда смеется над ней, а ее слепые глаза внимательно смотрят на нее.
— У вас нет права управлять его жизнью, — холодно сказала она. — Я попытаюсь убедить его в том, что он должен сам определять свой путь.
— Но...
— Мы с ним вместе подумаем над тем, что для него будет правильно, и он больше не будет делать то, что требуете вы.
София растерянно смотрела на нее. Внезапно резкий запах, исходивший от разлагающегося тела Мелисанды, вызвал у нее тошноту. Она больше не сказала ни слова, не стала угрожать или просить. Зато мысль ее работала с бешеной скоростью.
«Она хочет отнять у меня Теодора. Именно в это тяжелое время, когда он мне так нужен, она хочет забрать его себе. Я должна избавиться от нее».
Два дня спустя София познакомилась с Люком Арно, и он оказался самым отвратительным человеком, с который ей когда-либо приходилось встречаться.
Его лицо рассекал разбухший шрам, похожий на жирного, синего червя, который сжимался, когда он говорил. Из-за шрама один глаз подвинулся влево, а верхняя губа — вправо, что создавало впечатление, будто сшили два разных лица.
Несмотря на это уродство, он смеялся громко и много, больше всего над лицом Софии, на котором отражалось явное отвращение.
— Такой даме, как вы, еще не доводилось видеть такой рожи, не так ли? — хихикал он, почесывая без всякого смущения не только в голове и подмышками, но и между ног. — Бог мой, случилось это под Лохе. По лицу мне рубанули секирой, и каждый, кто видел меня с рассеченным черепом, позже, когда я снова смог ползать, принимал меня за воскресшего. Война наконец закончилось, будь она проклята, и я теперь живу в больнице для престарелых. Смерть забыла про меня, хотя она входит к нам каждый день и уносит кого-нибудь. Наверняка она уверена, что уже забрала меня.
На его правой руке не хватало двух пальцев, обрубки были красными и гноились. София тотчас же спрятала свои руки за спиной.
— Да не бойтесь вы! — рассмеялся Люк. — Ну, вы же сами пришли, хотя на это отваживаются немногие из парижской знати.
Он выплюнул желтую, зловонную слюну.
София быстро опустила голову, чтобы больше не смотреть на жалкое жилище. Еще в повозке она хотела покрепче задернуть окно, чтобы не видеть несчастных на улице: проповедников в забрызганных грязью рясах, фокусников и шпильманов, нарисовавших себе чесотку, инвалидов и нищих, которые издалека были похожи на голые деревья и усталые стоны которых напоминали карканье птиц. Большинство из них направлялись к стенам Парижа, и никто не шел из Парижа, как София, и хотя она всячески старалась прогнать страх перед незнакомым, волосы на ее голове все равно шевелились от ужаса.
— Да уж, благородные парижане не осмеливаются приходить в квартал Магдалены, и менее всего красивые женщины, — продолжал Люк Арно.
Он протянул руку, и она с отвращением отпрянула в сторону.
— Не смейте! — прошипела она.
— А я думал, вы хотите войти в мое знатное жилище. Стены тут прочные. У каждого жильца свой угол, и, кроме того, зимой в печи горит огонь. На самом деле, в этом доме очень строгие правила. Перед каждой едой нужно пять раз прочесть «Отче Наш» и пять раз «Аве Марию». Когда я, хозяин богадельни, отправляюсь спать, все остальные тоже должны идти спать, а моемся мы два раза в неделю. Сегодня у нас как раз банный день и...
— Заткнись, дурак! — прервала она его нетерпеливо, впервые не глядя ему в лицо.
Она всячески хотела избежать посещения дома для прокаженных, и теперь ее охватил не только ужас, но и стыд. Окна были забиты досками и смотрели на нее как слепые глазницы. Возле дома и влажной поляны протекал небольшой ручей, и перед ним сидели жалкие существа, завернутые не в белые простыни, как Мелисанда, а в серые лохмотья, как было предписано, и обмывали, постанывая и кряхтя, свои мокрые, гнойные раны и одежду. У каждого с собой была трещотка прокаженного, чтобы предупреждать незадачливых прохожих, а ступни их были обернуты куском дубленой кожи, поскольку прокаженным запрещалось ходить босиком. У каждого на поясе висела миска, из которой они ели и пили.
— Не хотите ли заглянуть внутрь моего дворца? — рассмеялся Люк Арно и опять почесал между ног, а потом протянул ей руку.
София снова отпрянула назад.
— Не смейте прикасаться ко мне!
— Ах, госпожа, не беспокойтесь! Я не заразен. Я много лет живу под одной крышей с прокаженными, но Господь миловал меня. Пальцы, которых не хватает на моей руке, вовсе не сгнили и не отвалились. Они точно так же попали под удар секиры, как и мое лицо. А все остальное у меня прекрасно функционирует, можете быть в этом уверены!
— Вы вовсе не пугаете меня, просто вы мне отвратительны! — ответила София. — Думаете, я больна?
На этот раз он почесался задумчиво.
— Ну, проказа ведь не различает богатого и бедного, — ответил Люк Арно. — Ей подвержены и короли. И здесь нет различия между служанками и герцогинями. Мы живем все вместе, как братья и сестры, и все чисты и открыты друг перед другом. Здесь все больные защищены от голода и холода, да и стыдиться им себя не приходится.
София снова неотрывно смотрела на коричневый пол. Ужас, который она испытала ранее, перешел в дрожь, но именно это заставило ее быстрее выложить, зачем она явилась сюда. Она говорила так торопливо, как будто забыла и об отвращении, и о сожалении, и о муках совести. Этот план она вынашивала последнюю ночь, пока ходила взад-вперед по своим покоям, думала, как избавиться от Мелисанды, и снова и снова приходила к одному и тому же решению. На рассвете она начала бояться саму себя.
Не было ли это нарушение сделки, заключенной с Изидорой, страшнее ее прежних грехов? Разве она более тяжким грузом опустилась на ее плечи, чем пожар в монастыре, ложь об Изамбур, убийство Бертрана?
В конце концов она так утомилась, что не могла стоять на ногах.
Она опустилась на кровать, и ее последней мыслью было то, что она — несмотря на все дурные расчеты — просто толкала Мелисанду к ее неизбежному концу.
Теперь ей не хватало всего нескольких предложений, чтобы назвать свое намерение и исполнить его.
— Жаль, — усмехнулся Люк Арно, после того как она закончила. — Я рад такому гостю, как вы!
София была вынуждена взглянуть на него.
«Слава богу, Мелисанда уже давно ослепла, — подумала она, так что ей не придется смотреть на этого страшного человека. А если внутри действительно сухо и тепло... то ей это и впрямь подойдет... Нет, я ничем ей не обязана, независимо от того, что обещала Изидоре... Мелисанда могла бы вечно жить в доме Гуслинов... если бы не вбила себе в голову отнять у меня Теодора...»
— Я хорошо заплачу вам! — сказала она, истово кивая, будто благословляя свой поступок.
Люк Арно усмехнулся и на этот раз не стал чесаться, но потер окривевший глаз.
— Я уже сказал вам, жить тут хорошо. Иисус сам был расположен к прокаженным, и мы не отстаем от него, зарабатываем так свой хлеб. Нет, если уж мне и правда выпадет счастье оказать вам эту услугу, я попрошу у вас вовсе не денег.
Его улыбка была еще более жалкой, нежели серые лохмотья, скрывавшие его тело.
— Что вы хотите? — враждебно спросила София.
Он подошел к ней, и когда она собиралась отстраниться, схватил ее за плечо.
— Красавица, не будьте так жестоки со мной! Конечно, я живу тут самой лучшей жизнью, какой только может жить такой, как я, и не хватает мне только красивых девушек, которые бы лизали мою грудь и не только. Я бы отнял у прокаженных все деньги и отдал бы их шлюхам, чтобы они удовлетворили мои фантазии. Но Богу угодно так, что по закону я считаюсь больным и никто не прикоснется ко мне. Я уже устал собственноручно доставлять себе удовольствие!
София почувствовала, как к горлу ее подступила тошнота. Она испугалась, что ее вырвет прямо на голые ноги мужчины.
— Еще одно бесстыдное слово, и я прикажу кучеру избить вас!
— Да что вы! — рассмеялся Люк Арно, засунул руку в штаны и стал играться с членом. — Ваш кучер побоится даже подойти ко мне! Не беспокойтесь, красавица! Я не осмелюсь запятнать вашу честь. Даже в таком месте, как это, я не забыл приличий. Только... если я соглашусь сделать то, о чем вы просите, смею получить за это...
Он замолчал и подошел совсем близко к ней.
— Смею за это спустя все эти годы потрогать теплую, мягкую кожу вашего лица. А воспоминания об этом хватит мне еще на многие-многие годы!
Когда Люк Арно пришел со своими мужчинами за Мелисандой, София заперлась в скриптории. Слугам она приказала помогать мужчинам, а Изидоре втихаря подмешала в пищу сок из листьев тростника, корня мандрагоры и мака. Вскоре после обеда Изидора заснула и должна была проспать еще несколько часов. Теодора и Катерину она отправила к сестре Бертрана Аделине Бриенской, младший сын которой умер во времена интердикта. С тех пор женщина родила еще троих детей, но они все были девочками, и мать, которая никак не могла прекратить горевать по некрещеному ребенку, не решалась прикасаться к ним. Но для того, чтобы она в случае болезни была вооружена, — и это был повод отправить к ней Теодора и Катерину, — София послала ей травяную смесь.
Теперь она сидела без дела. Она было собралась читать и писать, но поставила локти на стол и опустила лицо в ладони. Несмотря на темноту, было тяжело отвлечься от того, что происходило в доме. Конечно же, Люк Арно возьмет несчастную женщину. Конечно...
София почувствовала, как его руки жадно скользят по ее лицу. Она не смогла отказать ему в этом удовольствии, и он сначала слегка дотронулся до ее кожи, а потом положил на лицо ладонь. Стон, вырвавшийся при этом из его груди, был не жадным, а страстным, мягким и исполненным тоски. Только после этого он начал гладить ее, и это было еще отвратительнее, чем его прикосновения и вид его перекошенного лица. Он не был грубым. Но она подумала, что последним, кто трогал ее так, был брат Герин. Затем она резко оттолкнула Люка Арно. Но вместо облегчения на ее душу тяжелой пеленой легла тоска, отчаяние, потому что она вдруг поняла, что не знает, что делать дальше.
— Чепуха! — громко воскликнула она, выпрямилась и взялась за перо.
«Я должна быть сильнее, — написала она, — Я не допущу, чтобы Герин насмехался надо мной. Я не отдам Теодора...»
Она отложила перо. В доме было необычно тихо. Неужели Мелисанда безропотно приняла судьбу, уготованную ей Софией? Неужели она спокойно позволила увести себя из дома?
Софии это казалось невозможным. Она ожидала, что прокаженная начнет шуметь, кричать, сопротивляться, каким бы истерзанным и прогнившим не было ее тело. Но сверху не доносилось ни звука. Не было слышно ни шагов, ни насмешливого голоса Арно.
Она подождала какое-то мгновение, потом решилась открыть дверь и прислушаться.
Ничего.
Она осторожно поднялась наверх, в надежде убедиться, что все прошло, как следовало, и она может со спокойной душой вернуться к себе.
Когда она вышла в коридор, в конце которого находилась комната Мелисанды, она не нашла там прокаженной, а только мужчин, которые пришли забрать ее.
— Что вы тут стоите? — обратилась она к Люку Арно', с отвращением глядя на его шрам. Он казался еще более темным, кровь оживленно пульсировала в нем. — Почему вы никак не уведете ее?
Он громко рассмеялся, но не насмешливо, а беспокойно.
— А я уже было обрадовался новому гостю, — хихикнул он. — Но мне кажется, ей не хочется ко мне во дворец. Она дерзко отклонила мое приглашение.
София последовала за его взглядом. Мелисанда, ковыляя, вошла в комнату, эркер которой выходил на улицу. Окно из тонкой бумаги она выбила обрубком руки и теперь так сильно наклонилась наружу, что София решила, что она упала вниз.
— Бог мой! Мелисанда! — отчаянно вскрикнула она, не в силах поверить в то, что у прокаженной хватило сил идти и стоять.
Из-за резких движений тряпочная повязка, скрывавшая гниющее тело, развязалась. От него повеяло отвратительно-сладковатым запахом. Лохмотья колыхались на ветру, из-за чего вся фигура напоминала столб белого дыма, готовый улетучиться в любой момент.
Мелисанда даже не повернулась на ее крик.
— Проклятая, проклятая женщина! — прошипела она.
Охваченная паникой, София попыталась отправить к ней мужчин.
— Ну сделайте же что-нибудь! — вскричала она. Люк Арно пожал плечами.
— Пусть прыгает. Все быстро кончится. И поверьте — для такой, как она, это лучший выход.
София подбежала к Мелисанде, но не решилась схватить израненное тело.
Мелисанда горько усмехнулась.
— Мое больное дыхание навсегда отравит вашу жизнь! — крикнула она и еще дальше выглянула из окна. — Пусть вас постигнет участь более страшная, чем моя!
На этот раз София не стала колебаться и попыталась удержать ее, но схватила лишь лоскут ткани и золотую цепочку с красным рубином, которую носила Мелисанда и которую ей подарил Бертран, когда перестал желать ее и понял, что больше никогда не возжелает. Цепочка порвалась в тот момент, когда Мелисанда вывалилась из окна и головой вниз упала на мостовую. Раздался омерзительный треск и шлепок, когда разбились кости ее головы.
— Бог мой! — с отвращением промолвил Арно, как всегда почесывая между ног.
Вокруг распластанного тела уже начали собираться люди, под головой Мелисанды образовалась лужа крови, а белые лохмотья колыхались на ветру.
— Ну давайте же! — крикнула София мужчинам, прежде чем люди успели с интересом посмотреть наверх. Холодный, чистый воздух, наполнивший комнату из открытого окна, освежил ее голову. — Убирайтесь! На улицу выйдете через заднюю дверь. Никто не должен знать, что вы тут были!
Она еще никогда не видела Теодора в таком состоянии.
Целыми днями он сидел, мертвенно-бледный и неподвижный, в своей комнате, отказывался от еды и не мылся. Воздух вокруг него стал тяжелым и наполнился запахом пота. София снова и снова подходила к нему, пытаясь растормошить и поговорить с ним. Он не смотрел на нее, и она не просто беспокоилась за него, но и мучилась при мысли о том, что он позволяет Катерине бывать у него и утешать его. Он и с ней не произнес ни слова, но разрешал ее маленьким ручкам обхватывать его ладони и крепко сжимать их, точно так, как тогда, когда они вернулись домой от тети Аделины и увидели, как с мостовой счищают бренные остатки Мелисанды.
Теодор не издал ни звука, в отличие от Изидоры, которая начала кричать сразу, как только очнулась ото сна, а лишь возбужденно дышал. Затем он оперся на Катерину, которая поддержала его и проводила в дом. Несмотря на ужас и на предчувствие, что Мелисанда была кем-то большим, нежели просто дальней родственницей, Катерина, уходя, бросила на мать торжествующий взгляд.
София не решилась отругать или ударить дочь, как делала всегда, когда та вела себя столь вызывающе. Она почувствовала облегчение от того, что Теодор, по крайней мере, был открыт перед ней. Он прервал свое молчание только через неделю.
Перед тем как войти в его покои, она приготовилась снова солгать, погружаясь все глубже в море грехов и вины, в которое превратилась ее жизнь.
— Это... это разбило ей сердце, то, что ты увидел ее, — начала она, в который раз поблагодарив Бога за то, что Люк Арно успел покинуть дом Гуслинов до возвращения Теодора. Ее интриги никогда не раскроются. Никто никогда не узнает, что именно она толкнула Мелисанду на смерть.
— Она могла бы перенести все, все, — продолжала она. — Но после того, как ты стал свидетелем ее жалкого состояния, она не хотела больше жить.
Теодор вздрогнул. Он поднял голову и позволил ей посмотреть ему прямо в лицо, которое могло бы быть красивым, если бы не ввалившиеся щеки и мертвенная бледность. Хотя он постоянно повторял, что нога мешала ему ходить, но не болела, его лицо постоянно выражало мучение и имело нездоровый вид.
София осторожно положила руку на его плечо.
— Все, что я сделал, — прошептал он едва слышно, — кажется мне таким незначительным в сравнении с ее ужасной смертью. Как же ей приходилось страдать, раз она решилась на такое!
София сильнее нажала на его плечо, хотя обычно очень редко прикасалась к нему. Она осторожно подняла другую руку и провела ею по его щеке, так же, как это делал Люк Арно, когда трогал ее лицо. Но она не хотела вспоминать о его отвратительных пальцах. Она хотела поймать на крючок пасынка, которому никогда не дарила тепло. А теперь она ласкала его и жалела, пользуясь его горем и отчаянием, чтобы разбить сопротивление, и обняла его. С удовольствием, хотя и с легким отвращением, она заметила, что его движения стали мягче.
— Ты не должен губить свою жизнь только потому, что это сделала твоя мать! — мягко сказала она, не выпуская его из своих объятий. — Конечно, я понимаю твою тоску. И мне больно видеть тебя таким. Но я думаю, что Бог примет ее несчастную душу и простит ей то, что она сама лишила себя жизни. Хотя это и смертный грех, но мне кажется...
Он напрягся, освободился от нее и встал.
— Замолчите, София! — прошипел он. — Сочувствия вы никогда не ощущали, оно вам просто незнакомо. Даже я всегда был для вас только средством для достижения цели!
— Это неправда! Это не так, даже твоя мать признала это.
Он недоверчиво посмотрел на нее. Она не решилась снова коснуться его лица и обнять его, но оперлась на его плечи.
— Да, да... — прошептала она, и ложь — сколько ее уже было в ее жизни — легко слетела с ее губ. — Она очень волновалась за тебя и доверилась мне. Больше всего ее беспокоило твое желание стать врачом. «Это ужасно, — сказала она мне, — видеть, как гниет твое собственное тело. И меньше всего мне хочется, чтобы мой единственный сын провел всю жизнь у постели больных. Он заслуживает лучшей доли».
— Я не верю вам!
— Так оно и было, — невозмутимо подтвердила София. — Я даже могу доказать тебе это...
Она сделала шаг назад, порылась в складках темного платья и достала золотую цепочку, которую сорвала с шеи падающей Мелисанды. Она взяла руку Теодора и вложила цепочку в его ладонь.
— Эту цепочку Бертран подарил твоей матери после того, как она родила тебя, — уверенно начала она. — Она передала ее мне в знак того, что вверяет тебя моим заботам. Теперь я должна стать твоей матерью, решать твою судьбу, печься о твоем благе. Я должна добиться того, чтобы ты занимался тем, что у тебя лучше всего получается, — наукой.
Теодор, широко раскрыв глаза, смотрел на украшение. Ей показалось, что он побледнел еще больше, хотя это было, скорее всего, невозможно. София снова заставила себя обнять его. Может, так ей удастся прогнать его печаль. А может, и избавиться от чувства вины за все совершенное.
Каким же он был худым и хрупким!
Он был почти отвратителен ей. Она уже собралась оттолкнуть его и сказать, что никогда не любила его, что его слабая натура всегда оставалась для нее чужой. Она уже хотела как можно скорее убежать от него и его растерянности.
Но ей вовремя удалось взять себя в руки. Все-таки он был нужен ей. Не как сын, не как ученик, а как маска, которую она могла надеть и действовать незаметно как при дворе, так и в университете.
Она не оттолкнула его, а мягко отпустила и продолжала говорить.
— Я всегда повторяла, что буду руководить твоей судьбой до тех пор, пока ты не узнаешь столько, сколько знаю я, — сказала она быстро. — А ты решил поступить по-своему. Дело в том, что... Нужно выполнить ее желание, Теодор, даже если тебе по душе что-то другое. Сделай это не для меня — для нее! Сделай это ради твоей несчастной, покойной матери Мелисанды де Гуслин! И если тебе не достаточно учебы в университете, я придумала для тебя задание, даже, скорее, должность, в которой гораздо больше смысла и которая откроет тебе прекрасное будущее. Я понимаю, что ты страдаешь от узколобости некоторых профессоров. Но именно поэтому тебе следует достичь большего, чем они, подняться выше их.
Он тяжело опустился на стул, показывая, что ослабело не только его тело, но и сила воли.
— О чем ты говоришь? — спросил он. Она улыбнулась, увидев, что он поддался.
— Позже, — мягко ответила она. — Об этом я расскажу тебе позже.
Выйдя из покоев Теодора, София наткнулась на Изидо-ру Единственный глаз не смотрел жестко и настойчиво, как обычно, а покраснел и опух от слез. Она охрипла от долгих рыданий. Никто в доме не горевал о Мелисанде так сильно, как она.
— Что вы наделали! — горько сказала она. — О, что вы наделали! Я думала, что, идя с вами на сделку, обеспечу Мелисанде спокойное существование. Вы поклялись мне! Вы поклялись мне в этом, рыдая у меня на плече!
София выпрямилась, готовясь перейти к обороне. Она полагала, что обмануть одноглазую сарацинку будет так же просто, как Теодора. Но укор, который отразился на морщинистом лице старухи, помешал ей возразить, напомнив о тех минутах, когда она, рыдая, лежала в руках Изидоры и пообещала ей заботиться о благополучии Мелисанды.
— Я не выбрасывала Мелисанду из окна! — горячо воскликнула она, и ей захотелось согнуться и пробежать мимо сарацинки.
— Но вы ведь говорили с ней, вы подтолкнули ее на это! — хрипло воскликнула Изидора. — Вы сделали это, несмотря на соглашение, которое мы заключили перед смертью Бертрана.
София испугалась, что Теодор может услышать их.
— Тихо! — шикнула она. — Вам не в чем упрекнуть меня. А я могу подумать, уж не вы ли указали Теодору путь к ее комнате, чтобы он обнаружил смертельно больную мать...
Изидора не стала оспаривать это.
— Я поступила так, потому что волновалась за него. Потому что вы уж точно не позаботитесь о его счастье.
— Думайте, что хотите, — горько сказала София. — Но мы договаривались, что Мелисанда будет жить в своей комнате тихо и незаметно и не станет отнимать у нас Теодора. Впрочем, если вы скажете ему лишнее о Мелисанде, я прогоню вас из дома и вы подохнете от холода и голода на грязных парижских улицах. И не думайте, что Теодор спасет вас. Мы ведь обе знаем, что он слишком слаб, чтобы помешать мне.
Изидора выдержала ее взгляд.
— Десять лет назад вы поклялись жизнью вашего ребенка, жизнью Катерины.
София опустила глаза, ситуация нравилась ей все меньше. Она не хотела вспоминать о клятве, о которой вспомнила взбешенная Изидора. Она хотела, чтобы ужас последних дней как можно скорее остался позади, она больше не хотела спрашивать себя, на что еще была способна, почему совесть не давала ей покоя, напоминая обо всех нехороших делах, которые она совершила.
— Жизнь моего ребенка не слишком-то мне дорога! — холодно ответила она, тихо радуясь тому, что эти слова задели Изидору даже больше, чем то, что она нарушила клятву. — Катерина глупа, болтлива и ни на что не способна...
«И напоминает мне от предательстве Герина», — добавила она про себя. Это была единственная причина, по которой она презирала дочку.
Вслух она продолжала:
— Так что клятва не имеет для меня значения. Мне было очень просто нарушить ее.
На мгновение сарацинка замолкла, сраженная бессердечием Софии.
— Проклятая женщина! — наконец промолвила она едва слышно, не подозревая, что именно эти слова произнесла перед смертью Мелисанда. — Проклятая женщина! Думаете, что вы завладели Теодором и можете навязывать ему все, что угодно. Но вы ошибаетесь. Вы сильно ошибаетесь.
Она замолчала. Поджав губы, она оставила остальные злые слова при себе, но они были написаны на ее лице. Она прошла мимо Софии к комнате Теодора, чтобы поддержать его.
«Я не должна этого записывать, — с ужасом подумала София. — Только бы не записать это. Ни об Анри Клемане, который толкнул меня на это, ни о Люке Арно, который гладил меня по щеке, ни о цепочке Мелисанды, которую я схватила, когда она прыгала в окно.
Нет, я не должна записывать это. Мне не больно, совсем не больно.
Я должна отделять важное от второстепенного».