— Фу! Какое отвратительное животное! Крысу надо убить, а не играть с ней.
Сначала голос приглушали мысли. Числа занимали Софию больше, чем надоедливый шум. Она сидела за счетной доской, с помощью которой можно было решить самые трудные примеры.
— Кристиан! Убери эту крысу! Я их терпеть не могу, — снова послышался голос Катерины.
София нахмурилась и грубо махнула рукой, будто этим могла заглушить шум. Незадолго до этого она прочитала текст Мохаммеда бен-Муза, который принес Теодор. Обычные цифры I, II и III в этом тексте были заменены странными 1, 2 и 3. И это было еще не самое необычное: Мохаммед бен-Муза говорил о новой цифре, которой прежде не было в системе отсчета.
— Сейчас же убери ее! Не смей трясти ей перед моим лицом! Как тебе удалось приручить это животное?
— Ха! — вырвалось у Софии, и она зажала уши руками.
Новое число, по мнению Мохаммеда бен-Муза, предшествовало единице. Оно не обладало значением, но тем не менее обязательно должно было присутствовать в системе чисел. Оно предшествовало всем остальным числам и сохранялось при любых вычислениях. Ведь если от V отнять V, получался 0.
«И правда, — подумала София, — разве все великие теологи не говорят в один голос, что единица является матерью всех чисел так же, как Бог — отцом всего сущего? А если вперед поставить ноль, получится, что ничто, предшествовавшее созданию, является силой, исходящей от Бога? Может ли так быть?»
— Крыса воняет!
Терпение Софии лопнуло. Он выбежала их кабинета, в котором Бертран де Гуслин искал рецепт эликсира жизни и в котором она в последние годы занималась своими разнообразными учениями, спустилась по лестнице, перескакивая через одну ступеньку, и ворвалась в гостиную.
— Хватить орать!
Катерина замолчала, обескураженная видом такой обычно сдержанной матери, а София, посмотрев вокруг, поняла причину переполоха и нахмурилась. Шум исходил не столько от дерзкой девчонки-неуча, с которой она за последние три года и пятью словами не обмолвилась, а от того, кто называл себя другом и коллегой Теодора, но кого она не считала достойным даже переступать порог ее дома.
— Кристиан Тарквам! — взревела она. — Что вы тут делаете? Вместо того чтобы защищаться, молодой человек насмешливо улыбнулся, глядя на нее, а затем вычурно поклонился.
Содержимое амулета, который он носил на шее и который был размером с кулак, загремело. Амулет был не единственным необычном элементом его внешности. В отличие от Теодора, который после низшего посвящения носил черную накидку будущего священника, как это обычно делали студенты, Кристиан любил цветные и пестрые одежды и поэтому напоминал бродягу. Сегодня он был одет в желтое и красное, а поверх — в пальто из козьей шерсти. Многие принимали его за шута, от него ждали шуток и забавы, но в то же время боялись, потому что каждый в Париже знал, что шуты появляются из мира демонов. Считалось, что при ходьбе они не оставляют на земле следов. Вместо Кристиана ответила Катерина.
— У него ручная крыса, мама, — объяснила она плаксивым, но в то же время упрямым голосом. — Она живет где-то в его вонючих одеждах и ползает по его телу. Он только что схватил эту пакость за хвост и поднес к моему лицу.
Кристиан продолжал улыбаться и отвесил новый поклон. Выпрямившись, он схватился за свой звенящий амулет.
— А там, — весело объяснил он, — я храню корм для крысы.
— Ах ты жалкий негодяй! — воскликнула Катерина. — Это так мерзко...
— Прекрати! — резко прервала ее София. — Заткнись же наконец! В моем доме не принято кричать!
Дочь побледнела и поджала губы. София мрачно смотрела на нее. Она была довольна, что крик наконец прекратился, но все же должна была согласиться с тем, что дочь была права.
Кристиан Тарквам действительно был негодяем.
Она не понимала, почему Теодор не просто позволял ему находиться рядом, но и, казалось, дружил с ним. Хотя такому благородному ученому не пристало водиться с этим паршивцем, они иногда вместе ходили на лекции на улице де Фер, бродили по саду, что-то оживленно обсуждая, и, наконец, Теодор регулярно приглашал Кристиана в дом, чтобы этот худой бродяга мог нормально поесть.
О, как была бы рада София, если бы он наконец послал его к черту! Кристиан еще не сдал тривиум — три предмета: грамматику, риторику и логику — и поэтому не мог даже называться бакалавром, хотя учился в университете уже более двух лет. С тех пор как он из провинции приехал в Париж, чтобы изучать юридические науки, все его время, казалось, уходило исключительно на развлечения и на посещения таких благочестивых домов, как дом Гуслинов.
— Я научил свою крысу многим трюкам, — сказал он. Его голос иногда был гладким, как шелк, а иногда в нем сквозила холодная насмешка. — Такого в Париже еще не видели. Я даже думаю, что...
— Тебе не следует появляться в моем доме, — прервала его София. — Это достойное место. Здесь не пристало появляться такому сброду, как ты, таким жалким игрокам и бабникам. Мне хорошо известно, что ты предпочитаешь проводить время со шлюхами, вместо того чтобы корпеть над книгами, как полагается приличному студенту.
— Ах, вот как? — пронзительно воскликнул он. На этот раз он даже не усмехнулся, а разразился смехом. Уголки рта при этом вздернулись наверх, и все его лицо превратилось в жуткую маску, а глаза заблестели от слез.
— Даже великий ученый Ален де Лилль с пониманием относится к забавам с женщинами, — ответил он, наконец успокоившись. — «Была ли женщина, с которой ты забавлялся, красивой?» — спросил он однажды и ответил: «Если да, то наказание будет уменьшено». О, глубокоуважаемая София де Гуслин! Вы, конечно, не знаете, о чем я говорю. Вы живете в этом доме как отшельница, и единственный ваш путь взглянуть на мир — это глаза Теодора. Я считаю, что это напрасно, поскольку вы — очень красивая женщина и вам не гоже прятаться от света. Как бы то ни было, правда такова: на улице де Глатини и на улице де ля Пельтри самые очаровательные девушки Франции строят глазки нам, нищим студентам, и дерзко задирают свои желтые платьица. Нашему брату такие штучки не по карману, но они все равно не отстают от нас.
Но он не просто дерзко говорил. Он подошел к Софии и начал гладить ее руку, немного небрежно, будто этот жест был для него самым обычным, но одновременно с мягким сочувствием, будто понимал, что именно ей он крайне необходим. К ней уже целую вечность не приближался здоровый мужчина.
София резко отступила в сторону, но не смогла помешать тому, что ее лицо залилось краской. С тех пор как она привела к дофине Теодора и стала избегать двора, никто не осмеливался так властно и смело преодолевать холодную дистанцию, которой она себя окружила.
— Ты жалкий бездельник! — воскликнула она. Смеясь, он опустил руку.
— Сжальтесь, достопочтимая София, сжальтесь! Я знаю, что с моей душой плохи дела, но честно заявляю, что вовсе не имею в намерениях испортить нашего Теодора, потянув его за собой.
Ведь это беспокоит вас больше всего, не так ли? Вы боитесь, что я стану на него дурно влиять! Тут я могу сказать только одно: я не стану портить его. Он уже давно получил разрешение преподавать, а скоро будет вести великий диспут в актовом зале университета и его назовут наконец доктором теологических наук.
— Именно поэтому ты для него неподходящая компания! — прошипела София.
— Но разве ему не интереснее проводить время со мной, чем торчать с нашими наследниками престола? Говорят, дофина сейчас изучает древнееврейский, если ей, конечно, удается выкроить для этого время среди важных и многочисленных обязанностей. Думаю, ее ум похож на ваш, София, хотя — спокойно, спокойно, я вовсе не хочу оспаривать вашу уникальность — ей требуется на обучение больше времени. О да, я знаю о вашем даре, Теодор рассказал мне. Не мог бы я позаимствовать его у вас на короткое время перед экзаменами? Ну, как бы то ни было, дофин в отличие от своей жены дуб дубом. Он ничего не помнит, да и понимает с трудом. Я бы сказал, в этом он похож на меня... так что плохого в том, что Теодор время от времени будет заниматься со мной? Конечно, не в те дни, когда вы держите его в ежовых рукавицах, заставляете его штудировать книги или любезничать с бледным Луи и тщеславной Бланш.
София хотела ответить на столь дерзкие слова яростной плеядой. Больше всего ей было неприятно то, что этот никчемный бездельник, несмотря на свою лень и ветреность, судя по всему, неплохо разбирался в людях и знал о них так же много, как она о разных науках.
Конечно, он не упрекал ее в том, что она строила мир по своей воле, а потом повернулась к нему спиной. Но он не мог не усмехнуться, говоря о ее бойком обращении с Теодором.
Но сегодня он зашел слишком далеко. Она не хотела больше ничего слушать, хотела крикнуть ему в лицо, что больше не желает его видеть, что он должен немедленно убраться вон, а если не сделает этого, она не побоится выпроводить его силой.
Но прежде чем она смогла произнести суровый приказ, Катерина раскрыла упрямо сжатый рот и воскликнула.
На этот раз сделать это ее заставила не ручная крыса, которая выползла из одеяний Кристиана и уселась на его мускулистой руке, а лицо Теодора. Во время перебранки он вошел в гостиную и, никем не замеченный, сел на стул. С его высокого, благородного лба стекала кровь.
София обработала рану. Она молча прижала к ней платок, смоченный в холодной воде, смазала поврежденную кожу жгучим анисовым соком и наконец обмотала голову Теодора повязкой, пропитанной белым вином. Ее прикосновения были такими же быстрыми и отчужденными, как всегда, когда она имело дело с больным человеческим телом.
Лечение больных в последние годы было единственным поводом, ради которого София выходила из дома. Сама она называла это долгом: она лечила не из сочувствия, а для того, чтобы искупить свои многочисленные грехи. И лишь очень редко она признавалась себе, что еще больше, чем это желание, ее толкало упрямство, родившееся в тот день, когда Анри Клеман не допустил ее к раненому рыцарю. Она торжествовала, видя, что люди нуждаются в ее помощи несмотря на то, что она всего лишь женщина.
София хотя и не задавалась, как некоторые целители, вооруженные мочеприемниками, которые прохаживались по переулкам и во все горло расхваливали свое искусство, но давала совет каждому, кто стучался в ее двери и просил о помощи. Она зашивала раны, исследовала кровь и мочу и восстанавливала равновесие четырех телесных соков, одному прописывая вино, а другому запрещая его. Она варила эликсир из оленьих костей, который укреплял сердце, советовала принимать полынь при головных болях, а цветки колючей сливы против заболеваний глаз. Если у кого-то болели десны, она давала ему жевать змеиный корень и плющ.
Теперь так же тщательно и безрадостно София обрабатывала рану Теодора. Она заговорила с ним только после того, как наложила повязку.
— Тебе следует быть осторожнее! — посоветовала она. — Ты ведь знаешь, что не можешь бегать, как другие. Так что двигайся тихонько, вместо того чтобы спотыкаться о свои же ноги и расшибать в кровь голову.
— Лучше так и скажите, — сказал он устало и почесал раненую голову, — что я инвалид, который ни на что не годен. Когда я был маленьким, вы мне так прямо и говорили.
— Не говори ерунду! — резко оборвала она его, внимательно вглядываясь ему в лицо, но на этот раз не для того, чтобы обнаружить на нем следы крови, а для того, чтобы понять, что он чувствует. — Одно то, что ты упал, еще не значит, что...
— О, если бы я мог поменяться с вами! — прервал он ее. — Тогда я мог бы лечить собственные раны... а вы бы сидели с Бланш и превращали ее в самую умную и ученую наследницу престола, какой еще никогда не было во Франции. Впрочем, она спрашивала о вас. Я сказал, что вы, как всегда, целые дни просиживаете за книгами и все больше отдаляетесь от простого мира, в котором вынуждены мучиться мы, обычные люди.
Его лицо было почти таким же бледным, как повязка. Она белым пятном поднималась на его волосах, окружавших тонзуру (Тонзура — выбритое место на макушке у католических священников).
— Мне кажется, ты повредился гораздо сильнее, чем можно было подумать, глядя на твою рану, — грубо заявила София, сбитая с толку его глухим, печальным голосом. — Я вовсе не бегу от этого мира. Бог мой, я стара, и это естественно, что мне нравится замкнутая жизнь, но я всегда в курсе того, что происходит. Ты ведь сам мне все рассказываешь. Я благодарна тебе и горда...
— Оставьте! — прервал он ее, и его голос зазвучал громче и решительнее. — Я делаю то, что хотите вы: я личный преподаватель наследников трона, известнейший магистр в университете и не в столь далеком будущем доктор наук. Я знаю, вам нет дела до того, что сегодня для того, чтобы получить право преподавать, необходимо просто показать свою правоверность. Умные профессора находятся под строгим надзором папы, а тот уже определил, сколько науки следует позволять. Вы знаете, кого сейчас считают великим? Магистра Жана-Альберта! Этого дурака, которому вы однажды зашили раненую голову, но не смогли вшить в нее немного мудрости. А он любит цитировать Петра Коместора и Петра Ломбардского, и уж точно не Аристотеля. Это были еще времена, когда преподавали Амальрик Венский или Давид из Динана, а их приверженцы после споров избивали себя на улице.
Теодор, кряхтя, поднялся, в то время как София беспомощно смотрела на него. В последнее время она почти никогда не видела его довольным и все время слышала его жалобы на ограниченность университета. Но она считала, что это соответствует его характеру, как и его резкие насмешки. Но насмешки куда-то исчезли, и остались только подавленность и усталость.
— Тебе вовсе не обязательно угождать профессорам, — быстро сказала София. — Ты — ближайший доверенный дофина!
Он отвернулся, но она поспешно обошла вокруг, чтобы снова заглянуть ему в лицо.
«Кристиан, — подумала она. — Может, этот ветреный, легкомысленный, неисправимый плут морочит ему голову и так пичкает его фокусами своей крысы, что Теодору уже собственная жизнь не мила!»
— Конечно, — сказал Теодор. — Луи и Бланш тянутся к знаниям. Остается надеяться, что...
Он опустил глаза и замолчал.
— Что? — требовательно воскликнула София. — Что ты хочешь сказать?
— Остается надеяться, что эта любознательность не опасна для них.
— Ха! — легкомысленно усмехнулась она. — Что опасного в том, чтобы читать книги? Он пожал плечами.
— Спрашивайте не меня, а короля.
— Ха! — повторила она. — Король! Брат Герин наверняка не смог научить его и половине того, чему ты научил дофина.
Она не могла понять перемены, произошедшей в его речи. Она вообще не понимала, почему он выглядел таким измотанным, таким недовольным. Разве он не живет на всем готовом, в то время как ей в свое время приходилось обманывать, бороться, убивать?
В такие моменты наружу выползала тщательно скрываемая зависть, грызла ее жадно и желчно, соединялась с недовольством и усталостью от его постоянного нытья, от его слабости. София скрыла зависть под мнимой заботой о нем.
«Конечно, таким угрюмым он становится под влиянием Кристиана, — с растущим гневом подумала она. — А еще Катерина болтает без умолку и мешает ему нормально заниматься. Как ему настроиться на верный путь, если эти дураки ему прохода не дают? Кристиан вообще не способен говорить о чем-либо серьезно. А Катерина, — она мечтает только о том, чтобы приклеить его к себе навсегда».
Теодор продолжал, но не упомянул ни о Кристиане, ни о Катерине.
— Король окреп, — сказал он. — Папа, который так долго в наказание не обращал на него внимания, теперь прислушивается к нему, потому что он нужен ему в борьбе против язычников на юге.
— Да, конечно, — ответила она нерешительно. — Но какое это имеет отношение к любознательности Бланш и Луи?
— А что с лицемерием и ограниченностью, царящими в университете? — спросил он в ответ. В этих словах слегка почувствовалась его прежняя усмешка. София растерянно нахмурила лоб, что, казалось, позабавило его.
— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать! — раздраженно воскликнула она.
— Может, так даже лучше, — холодно ответил он. — Пусть так все и останется, раз уже вы не в силах связать одно с другим.
— Но Теодор...
— Нет! — решительно сказал он. — Пусть будет так, как я сказал: оставим этот разговор.
София покорно вздохнула.
— Ну, раз так, — сказала она, — тогда хотя бы постарайся больше так не падать и не калечить себе голову.
— И правда, — ответил он. — Оно не стоило того. Мне даже не удалось... упасть как следует.
— Теодор!
Однако он не потрудился объяснить свои последние загадочные намеки, молча кивнул и вышел из комнаты.
Она посмотрела на таз, вода в котором стала кроваво-красной. Она стала еще темнее после того, как София резкими движениями выжала полотенце.
«Это наверняка Кристиан, — снова подумала она, — наверняка именно он отвлекает Теодора от учебы своими пошлыми историями. Конечно, он убеждает его в том, что учеба не стоит стольких усилий, и все потому только, что сам не способен ничему обучиться, а Теодор тем временем начинает ему уже верить. О, как может он верить этому негодяю, как может вообще водиться с ним! Если бы только он был хоть немного сильнее! А так я вынуждена беспомощно смотреть, как Теодор отдаляется от меня.
Она вытерла замерзшие руки, и прежде чем они успели окончательно высохнуть, в ее голове уже созрел план, как оградить Теодора от губительного влияния его дружка.
В низкой норе Исаака бен Моша царил полумрак. Выпятив вперед огромный, круглый живот, он сидел так прямо и неподвижно, что походил на винную бочку, стоящую в затхлом подвале. Только после того, как София сообщила ему цель своего прихода, он пошевелился. Он рассмеялся так, будто в его горле забулькала трясина.
— О деньгах вы и понятия не имеете, госпожа, — усмехаясь, заявил он.
— Я богата, — невозмутимо ответила она. — По крайней мере, так мне сказали после того, как умер мой супруг. Но только какой мне прок от дома и земли, украшений, ковров, если мне нужны деньги? Много денег. Они должны тотчас же привлечь внимание жадных глаз, так что нужно, чтобы казалось, будто их целый мешок.
Впервые в жизни София требовала денег. После смерти Бертрана она ни в чем не нуждалась, хотя и никогда не интересовалась, как идут дела. Она не думала о том, что в таком городе, как Париж, женщинам позволялось наследовать и что она до тех пор, пока Теодор не достигнет зрелого возраста, обязана вести домашнее хозяйство и руководить состоянием. Ей повезло: у него не было ни отца, ни брата, которые могли бы отнять у нее ее владения и вынудить снова выйти замуж.
Она была благодарна мужу Аделины Бриенской, сестры Бертрана, за то, что он вызвался заботиться о ее и Теодоровых интересах, а это означало, что она и не видела денег, поскольку они попадали прямиком в руки Изидоры и кухарки.
Только сегодня она поняла, что в этом был и недостаток: чтобы попросить у Бриена большую сумму денег, требовался предлог, а его не было. Ей не оставалось ничего иного, как брать у него впредь деньги в рассрочку, а сейчас занять всю сумму у Исаака.
Исаак не стал спрашивать, зачем ей нужны эти деньги, а просто усмехнулся. Такого рода дела случались с ним не впервые. Ведь к нему в узкую, вонючую, не видную с улицы комнату приходили только такие, как София. Все они презирали деятельность Исаака, потому что она была грешной, но именно поэтому была так необходима.
— Я предлагаю вам двадцать парижских ливров, — предложил он, подойдя к сундуку, который казался прямо-таки роскошным по сравнению с убогой мрачной комнатой. Сундук запирался на несколько замков, по одному с каждой стороны. — Часть суммы я выплачу в су, по двадцать су за ливр, а часть в денье, по двенадцать денье за су. У вас будет тяжелый мешок... и высокий процент.
— Пусть будет так, я все выплачу, просто велю экономить на хозяйстве! — ответила она и поспешно поднялась, глядя, как он пересчитывает монеты.
— Мне кажется, что раньше вы считали ниже своего достоинства иметь дело с деньгами, — заметил Исаак с легкой насмешкой, на мгновение прекратил считать и почесал свою остроконечную бородку.
— Для этого ведь есть вы, не так ли? — неприветливо ответила София.
Ей здесь не нравилось. Софию смущала даже не сама цель ее прихода, а то, что ей пришлось прийти к еврею, то есть к отверженному.
Но Исаак вовсе не думал о том, чтобы сделать ей приятное и укоротить время ее пребывания в его лачуге. Пересчитав монеты, он неторопливо потянулся к книге, которая была истрепана и покрыта пятнами. На одном из вложенных листочков он записал цифры.
— Да уж, мы всегда рады помочь хорошему христианину, — ехидно пробормотал он. — Мы так этому рады, что даже порой забываем, как двадцать лет назад нас прогнали из этого самого города. У вас дом где — на площади де Грев или в Жермен-Локсеруа? Вполне может оказаться, что вы живете в моем доме, который у меня украли.
— В любом случае, виноват в этом мой муж, а не я, — сказала София и поспешно протянула руку к мешку с деньгами.
Но Исаак крепко держал его. Тусклый свет отражался в его лице.
— Вам не стоит испытывать укоры совести, — продолжал он насмешливо, но его взгляд при этом был ледяным. — Когда короля Ричарда короновали на царство, нашему брату в Англии стали прорубать черепа топорами, нас сгоняли в деревянные дома и поджигали. А теперь осквернители причастия и богоубийцы отнимают у нас имущество.
— Имя моего покойного мужа — Бертран де Гуслин, и если он и убивал евреев, то не в Париже, а в Палестине.
— Гуслин? Вы — родственница Теодора?
Впервые с его лица исчезла усмешка, и его жирное тело вздрогнуло. Презрение, которое до этого сквозило в каждом его слове, в каждом жесте, пропало так быстро, что Софии показалось, что перед ней сидит совершенно другой человек. Она больше не была для него одной из высокомерных парижанок, которые сегодня приходят к нему за помощью, а уже завтра, если представится удобный повод, готовы унизить его.
— Конечно, — ответила София, сбитая с толку его странным поведением. — А вам какое до этого дело?
Он снова почесал бородку, но на этот раз не для того, чтобы испытать ее терпение, а потому, что впал в задумчивость.
— Теодор хороший человек, — размеренно сказал он. — Да, именно: хороший человек. Он говорит с нами, совершенно не укоряя нас в том, что мы убили Христа. В то время как остальные только и думают, как бы запихнуть всех нас в один квартал и не позволять более жить в центре Парижа, он относится к нам так, будто мы живем в одном мире, а не в разных. Мне нечасто приходилось встречать столь образованного, разумного христианина, да к тому же почти без предрассудков. Он цитирует Пьера Абеляра, который сказал, что евреи не повинны в распятии Христа, что они действовали по неведению, что означает — без злого умысла. Да, так говорит Теодор де Гуслин, и по нему видно, что он действительно так считает и действует в соответствии с этим. Однако...
София хотела гордо поддакнуть и обратить внимание на то, что всеми названными добродетелями Теодор обязан ей, хотя она и не могла вспомнить, чтобы хотя бы раз разговаривала с ним на эту тему.
Но Исаак поднял руку, призвав ее к молчанию.
— Однако... Ему следует быть осторожным. Наш брат всегда задолго чует беду. Я не знаю, каковы планы короля... и не знаю, касаются ли они нас. Но Теодору стоит смотреть, перед кем он высказывает свое мнение.
— Теодору нечего бояться короля! — решительно воскликнула София. — Он — учитель дофина!
Исаак только пожал плечами.
— Думаете, это защитит его? — с сомнением спросил он, затем подвинул к ней мешок с деньгами и больше не сказал ни слова.
Она взяла мешок, но гордость помешала ей пересчитать его содержимое. Кроме того, ей не терпелось как можно скорее покинуть это место.
— Глупая болтовня, — пробормотала она, поднимаясь по лестнице между покрытыми плесенью стенами. Что бы ни значили слова Исаака, прежде всего ей нужно было решить собственные проблемы.
Нужно избавиться от Кристиана Тарквама. Она заплатит ему в обмен на обещание никогда больше не подходить к Теодору и не отвлекать его своими разговорами.
Она закрыла лицо капюшоном, чтобы никто не видел, что она выходит от еврея, и сняла его только тогда, когда вошла в дом и увидела, к своему великому удивлению, прямо перед собой врага. Кристиан не только находился в ее доме в совершенно неподходящее время, но держался при этом так уверенно, что ее тщательно обдуманный план уже не казался ей столь эффективным.
Заметив Кристиана, София остановилась и пристально посмотрела на него. Затаив дыхание, она рассматривала его профиль. Хотя она и не была мастером читать по человеческим лицам, она тотчас же поняла, что привлекло его внимание настолько, что он, обычно такой подвижный и беспокойный, стал похож на статую.
Взгляд Кристиана был направлен в сад, в котором однажды маленький, хромой Теодор пытался поднять над головой тяжелый меч и кричал, что станет рыцарем. Теперь, двадцать лет спустя, он, уже знаменитый ученый, ходил по саду взад-вперед, используя ритм своих медленных шагов для того, чтобы еще раз повторить только что выученное. Сегодня он был не один. Рядом с ним шла Катерина, которая, как всегда, беззаботно щебетала, рассказывая о том, что произошло с ней за день, или предлагая ему приготовить укрепляющий суп или смешать вино с пряностями.
Вместо того чтобы подойти к ним и поприветствовать их, протянув свою грубую руку, Кристиан стоял в стороне, не тряс перед лицом визжащей Катерины ручной крысой, но смотрел на нее широко раскрытыми глазами каким-то странным, изумленным взглядом. В его глазах не было насмешки, сквозь которую, как сквозь тонкие очки, он постоянно смотрел на мир. И улыбался он не язвительной улыбкой, а мягко и преданно.
София, ничего не понимая, покачала головой.
«Какой дурак! — подумала она. — Как могло случиться, что этот бродяга, который водится с самыми дешевыми проститутками, потому что на более дорогих у него нет денег, положил глаз на ее дочь? Допустим, она была действительно привлекательна, унаследовав от брата Герина светлые волосы, но ей не хватало его зоркого взгляда и благородной осанки. Она была похожа скорее на дерзкую служанку, чем на дочь ученой, а этот безумец смотрел на нее так страстно, будто она — самое большое сокровище на свете!»
София забилась поглубже в угол, из которого она, оставаясь незамеченной, могла наблюдать за Кристианом так же, как он наблюдал за Катериной.
«И правда, — подумала София, упрятав мешок с монетами в складки своей юбки, — можно было ожидать, что этот необразованный болтун гораздо больше ценит розовые щечки с прелестными ямочками, нежели пронзительный ум».
София тихонько улыбнулась. «Так пусть же она будет его, — подумала она с яростью, но и не без удовольствия, — так пусть же будет его».
Тем временем Теодор завершил прогулку, отослал Катерину и вошел в дом. Кристиан сделал вид, будто только что вошел в комнату, но не направился к другу радостно и восторженно, как обычно, а остался стоять в задумчивости.
Он сухо поприветствовал Теодора. София из своего угла могла слышать все, о чем они говорили, но не видела при этом их лиц.
— Она... она должна знать, — начал Кристиан тихо. Теодор не ответил, но Софии показалось, будто он решительно покачал головой.
— Должна! — пылко настаивал Кристиан. — Должна! Я так хочу сказать ей об этом! Я больше не хочу продолжать эту комедию.
София подумала о визжащей Катерине, о том, как Кристиан пугает ее своей крысой и разговаривает с ней как с младшей сестренкой. Теперь она поняла, что он все это время притворялся, чтобы только девушка не узнала о его любви!
— Нет, — возразил Теодор. — Я не хочу этого. Ты мой друг и обязан мне, а не ей.
— Но...
— Я сказал — нет. Если ты скажешь ей правду, она не будет знать, что делать. Она и понятия не имеет о жизни. Это... только собьет ее с толку.
София решилась нагнуться немного вперед и теперь могла видеть, по крайней мере, лицо Кристиана. Он раскраснелся, а его спутанные волосы еще больше топорщились после того, как он несколько раз запустил в них руки.
— Бог мой, я ведь мужчина и прекрасно знаю, что сбивает женщин с толку, а что — нет! Твоя осторожность кажется мне чрезмерной!
Она еще никогда не видела, чтобы Кристиан так сердился на Теодора.
Однако она впервые за время, что знала его, внутренне встала на его сторону и испытывала такую же ярость, что и он. Как может Теодор быть таким глупцом, чтобы чернить сестру перед другом? Как осмеливается решать за нее?
«Так пусть же она достанется ему», — решительно подумала София во второй раз.
— Я все же считаю, — продолжал настаивать Теодор, — что еще слишком рано...
Он повернулся, Кристиан последовал за ним, а София осторожно выбралась из своего убежища и крадущимися шагами поднялась наверх. Тяжелый мешок тянул ее к земле. Только очутившись в своей комнате, она поставила его на пол. Еще час назад с его помощью она хотела заставить Кристиана убираться ко всем чертям и наслаждаться лучше дорогими проститутками и хорошим вином, а не мешать Теодору учиться.
А теперь монеты должны были послужить другой цели.
В последующие недели Кристиан Тарквам часто бывал в доме Гуслинов. София приглашала его и приказывала Катерине садиться с ними за стол. Раньше София старалась избегать совместных трапез, питалась аскетической пищей и предпочитала есть в одиночестве и как можно быстрее. А теперь она с дружелюбной улыбкой настоящей хозяйки угощала гостя темным вином, смешанным с редкими и дорогими пряностями. Парижанам они были не известны, потому что их привозил купец из дальних стран, у которого покупал их в свое время еще Бертран. Экзотические пряности стоили дорого. Среди них были не только мускат, анис и корица, но и корень галганта и кардамон.
Кристиан оказался любителем и знатоком вин. Он с наслаждением щелкал языком и умел ценить их высокую стоимость.
— А вы как будто богаты, — заметил он однажды насмешливо. — Я слышал, что мускатный орех стоит столько, сколько семь быков.
Теодор и Катерина недоверчиво и растерянно смотрели на вдруг изменившуюся мать, которая не только большими глотками пила дорогое вино, но и, казалось, с неподдельным удовольствием общалась с тем, кого совсем недавно считала врагом.
— Ваша семья, — начала она однажды, слегка покраснев. — Ваша семья должна гордиться тем, что сын учится в Париже.
Кристиан рассмеялся так ехидно, что Теодор вздрогнул.
— Моему отцу наверняка это неважно, — ответил он, прыснув от смеха. — Он умер много лет назад.
Судя по тому, что он смеялся, это не особенно печалило его.
— Ах, — сказала София, — мне очень жаль.
— Бывают дела и похуже. Мне все же удалось избежать войны. Люди короля много лет назад пришли в нашу деревню и забрали каждого, кто был молод и силен, имел две ноги и член между ними.
— Кристиан! — раздраженно воскликнул Теодор. Лицо Катерины стало пунцовым, как вино.
Кристиан же только рассмеялся звонко, почти по-женски.
— Ах, простите, я просто думал, что вам не привыкать к таким словечкам, София. Вы ведь познали жизнь во всех ее проявлениях, хотя и пытаетесь сейчас всячески спрятаться от нее. Однако вернемся к делу: моя мать два месяца прятала меня в копне сена, на мне лежала подушка и я не мог пошевелиться. Однако... я был единственным мужчиной в доме, и поля стояли незасеянные, и нам было нечего есть. Скудный кал, который мы выжимали из своих тел, был твердым, как камень. Многие не выжили и...
— Кристиан! — снова воскликнул Теодор.
София сидела, спокойно улыбаясь, не позволяя его смеху смутить себя, так же, как и его взгляду, в котором была не только насмешка, но и вызов и доверие, будто Кристиан видел в ней не старую женщину, которую нужно шокировать, а человека одной с ним породы, которому приходилось проходить по жизни с борьбой, хотя и немного по-другому.
— Почему ты позволяешь этому бездельнику столь вежливые речи в нашем доме? — плаксиво спросила Катерина. — Я уверена, в то время как он сейчас сидит тут и пьет дорогое вино, по его телу бегает отвратительная крыса.
— Вы хотите посмотреть на нее? — усмехнулся Кристиан, глядя на Софию.
Теодор опустил голову, София же подняла свою.
— Не думайте, будто я боюсь крыс, — с улыбкой сказала она. — В монастыре, где я провела детство, нам часто приходилось убивать их собственными руками, чтобы они не строили гнезда в пергаменте. А в доме моей тетки Берты — так там крыс было даже больше, чем людей.
Кристиан впервые промолчал, не рассмеялся.
— Слава богу, что вам удалось вырваться оттуда, — заметил он серьезно.
— Разумеется, — ответила София. — Жизнь, которую я веду сегодня, гораздо больше мне по душе.
— Я думаю, — сказал Кристиан. — Особенно вам повезло в том, что у вас есть Теодор, который делает вместо вас все, что вам запрещено. Мне интересно, знаете ли вы...
— Кристиан! — в третий раз вскричал Теодор, на этот раз строго, едва переводя дыхание.
Катерина обеспокоенно посмотрела на него. Однако Кристиан послушал его, замолчал и прервал напряженную тишину, нависшую над столом, новым взрывом хохота. Амулет, в котором он носил пищу для своей крысы, громко звенел на его шее, качаясь то вправо, то влево, пока Кристиан наконец не успокоился и не поднес к губам стакан с вином.
София сочла этот вечер неудавшимся, поскольку у нее так и не получилось хоть как-то сблизить свою дочь с бродягой Кристианом. Но она не сдавалась, приглашала его снова и снова, но не позволяла распускать язык. Вместо этого она просила дочь рассказывать о себе.
Поначалу та стеснялась, то и дело бросала вопросительный взгляд на Теодора, который сидел перед богато обставленным столом скромно, как монах, и не осмеливалась говорить.
Но спустя несколько недель она поверила в то, что ее строгая мать и впрямь превратилась в общительную гостеприимную женщину, начала время от времени открывать рот и говорить так откровенно и свободно, как до этого времени могла только наедине с Теодором.
София тайно закатывала глаза, слушая эту пустую болтовню, но жестами просила дочь продолжать. Тогда Катерина рассказывала о ковре, который ткала, — о, как это возможно, что ее пальцы были настолько проворнее мозга! — о серебряной посуде, которую она натирала до блеска, — о, как только такая работа может нравиться! — или о покупках, которые она делала вместе с Изидорой, — о, почему только одноглазая сарацинка заботится об этом ребенке так, будто он ее собственный!
Ни молчаливый Теодор, ни болтливая Катерина, ни смеющийся Кристиан не подозревали, что значит для Софии это гостеприимство. Никто не понимал, почему она стала намного чаще, чем раньше, тихонько прохаживаться по дому, наблюдать и прислушиваться, ища возможности сбагрить надоевшую дочь не менее надоевшему Кристиану, чтобы избавиться сразу от обоих. Только сарацинка следила за ней взглядом, ставшим недоверчивым и мстительным с того самого дня, когда Мелисанда покончила с собой.
София старалась не попадаться ей на глаза и целиком посвятила себя одной цели: она должна добиться того, чтобы Катерина перестала относиться к Кристиану с презрением. Нужно сделать так, чтобы она стала вежливой и любезной. И наконец нужно, чтобы Теодор наконец позволил другу открыто говорить о своих чувствах.
Но однажды ей все-таки не удалось избежать встречи с сарацинкой. Погруженная в раздумья об этих глупых, глупых детях, она чуть было не столкнулась с Изидорой. Несмотря на свою древность, одноглазая держалась прямо, как молодая женщина. В ее черных волосах было не больше седины, чем в каштановой косе Софии. Только ее лицо из-за юности, проведенной в сухой песчаной пустыне, напоминала дубленую кожу.
— Что это вы крадетесь за мной, как вор среди ночи? — прошипела София и только тогда заметила, что в руках у Изидоры был таз, в котором плавала окровавленная повязка.
— Бог мой! Что произошло? — вырвалось у нее прежде, чем старуха успела что-либо объяснить.
Изидора смотрела на нее с таким презрением, будто собиралась плеснуть ей в лицо окровавленной водой.
— Теодор, — наконец сказала она, — Теодор... поранился.
— Он что, опять споткнулся из-за своей ноги? Я разве не говорила, что ему следует быть осторожнее? И почему он не пришел ко мне, не попросил помочь?
Изидора горько рассмеялась.
— Думаю, он не хочет говорить вам правду. А она заключается в том, что в него вселился злой дух. На моей родине его называют шайтан, и не кто иной, как вы, госпожа, натравили его на Теодора.
Ее враждебный голос усилил недовольство Софии, но прежде всего ее обвинение.
— Что вы хотите этим сказать? — сердито воскликнула она. — Что тут вообще происходит?
Изидора опустила таз на пол.
— Это ведь вы хозяйка, София де Гуслин! — ответила она. — Разве это я виновата в том, что вы — единственная, кто понятия не имеет о несчастиях, которые происходят в этом доме?
— О каких несчастиях? Я знаю, что Теодора ожидает блестящее будущее. Я знаю, что у него много учеников, которые с восхищением увиваются вокруг него, и один из них — наследник трона! Он будет великим преподавателем теологии, его посвятят в священники, а затем он станет ближайшим советником будущего короля.
Единственный глаз Изидоры сверкал ледяным светом.
— Это его воля? — спросила она.
— Годись он на что-нибудь еще, вам не пришлось бы бегать с тазами и менять ему повязки! — пронзительным голосом защищалась София. — Он инвалид, он даже ходить нормально не может. Он никогда не смог бы стать рыцарем, и он понял это, когда был еще маленьким. Он прекрасно знает, чем обязан мне, после всего, что я для него сделала. Кто еще мог позаботиться о нем? Его папаша-колдун? Или медленно гниющая мать?
Изидора теперь смотрела на нее с еще большим презрением. Софии на какое-то мгновение показалось, что она сейчас плюнет ей в ноги.
— Это блестящее будущее, которое вы ему пророчите... это убивает его.
— Чепуха! — воскликнула София. — Он всегда слушался меня, и именно благодаря этому столького достиг. Он мог бы быть доволен, если бы кое-кто не сбивал его с пути. Катерина, это никчемная девчонка, не отходит от него как нимфоманка...
— Никакая она не нимфоманка! — строго прервала ее Изидора. — Она любит Теодора!
— А это ей не положено! Она ведь его сестра!
Внезапно ей стало жутко под суровым взглядом сарацинки. София не знала, догадывается ли сарацинка о супружеской измене, искала ли она в ее лице черты сходства с Бертраном и нашла ли их.
София согнулась и опустила взгляд.
— Да, я знаю, — сказала она быстро. — Катерина липнет к Теодору с тех пор, как начала ходить, и наверняка мечтает о том, чтобы он был не родственником, а будущим мужем. Но скоро я выбью этот вздор из ее глупой головы. Она достанется Кристиану.
— Кристиану?! — с отвращением воскликнула Изидора. — Этому бездарю в шутовском одеянии? Вы сами до недавнего времени смотрели на него так, будто хотели испепелить взглядом.
— Ну и что? Кажется, она нравится ему. И поэтому он женится на ней, а я дам за ней приличное приданое.
— Значит, вы решили выдать Катерину замуж? — в отчаянии спросила Изидора.
— Ах, избавьте меня от подобных вопросов! — возразила Катерина. — Он получит ее, если пообещает оставить Теодора в покое. А если он не хочет благопристойной жизни, тогда должен будет просто сделать из нее шлюху.
— Госпожа! В вашей голове сидит шайтан!
Пронзительный крик ужалил Софию. Она почти находила удовольствие в том, чтобы приводить почтенную женщину в ярость.
— Мне плевать на девчонку! Она ничего не значит для меня! — воскликнула она. — И так было всегда, я не могу вспомнить ни минуты, когда бы она тронула меня или я любила ее. Она родилась глупой, как пень, и годится только для того, чтобы мешать Теодору. Да, Кристиану будет не за что платить мне, скорее уж я заплачу ему хорошую цену, чтобы он только забрал ее. Главное — Теодор избавится от них обоих, да и мне не придется больше смотреть на нее!
Она торжествующе рассмеялась в лицо Изидоры и была уже готова рассказать ей про тяжелый мешок с деньгами и посвятить в свои планы. Однако Изидора не ответила на ее взгляд, а смотрела куда-то в сторону. София, заметив это, последовала за ее взглядом, обернулась и увидела растерянное, мертвенно-бледное лицо Катерины.
Софии не удалось схватить дочь и объяснить ей, почему она так зло и презрительно говорила о ней с Изидорой. Не слушая ее, Катерина убежала из дома и теперь мчалась по улицам так, будто за ней гнался сам дьявол. Софии не оставалось ничего другого, как последовать за ней. Ее не беспокоило то, что Катерина теперь, возможно, будет бояться и презирать ее больше, чем прежде. Она только не хотела, чтобы девчонка рассказала Теодору о жестокой, бессердечной матери и чтобы он ужаснулся этого.
— Остановись! — кряхтела она, отвыкнув от быстрого шага. Белый чепец, под который были убраны волосы, развязался, и косы Катерины метались по ее спине, как тонкие змейки.
Она остановилась.
— Как долго, — вскричала она с пылающим лицом. — Как долго ты не выходила на улицы Парижа, мама? Ты знаешь, где следует хорошей хозяйке делать покупки, а какие лавки лучше обходить стороной?
София смотрела на нее растерянно.
— Сейчас не время говорить о...
— Теперь мое время говорить, мама! — кричала Катерина. — Ты уже несколько лет не выходишь из дома и понятия не имеешь о том, что происходит в мире, и при этом осмеливаешься заявлять, что я ни на что не гожусь? На самом деле все совсем наоборот!
— Катерина, пойдем домой, а там...
— Домой? Куда? Ты никогда не могла сделать наш дом уютным, это делала я все эти годы! Там, у рынка, можно купить лучшую муку и белый хлеб, сочную свинину и ощипанных кур. А на другой стороне, прямо напротив, у Пьера, продается лучшее в Париже молоко, пенистре, жирное и густое.
— Катерина...
— Ты ничего этого не знаешь! — кричала девушка все громче. — Ты, может, и суешь нос во все книги этого мира, но не делаешь ничего из того, что следовало бы делать женщине, из высокомерия и чванства. Но я не такая! Не такая! Посмотри туда, у Сен-Жан-де-Грев мы покупаем сено для лошадей. На улице Ломбар продаются самые благородные материи, а у ворот Сен-Оноре я видела самые прекрасные ковры! Обо всем этом ты и понятия не имеешь! Ты ничего не знаешь об этом, потому что это тебя никогда не интересовало! Такие женщины, как ты, только напрасно небо коптят!
Произнося последние слова, она снова пустилась бежать, и София последовала за ней, хоть это и давалось ей нелегко. Она подумала, не оставить ли дочь, пусть побегает и поостынет. Но та, будто прочтя мысли Софии, произнесла имя Теодора с таким же восторгом, будто это было имя лучшего купца в городе.
— Теодор! — начала она, когда они проходили мимо наполовину построенного Лувра, замка, который несколько лет назад начали строить на правом берегу Сены. Затем они взошли на мост, ведущий к острову Сите. — Теодор набожный и скромный, но ему все равно нравилось, когда я нагревала ему комнату или готовила горячую пищу. Он ни в чем не должен был испытывать нужды, после того как выходил из твоей ледяной комнаты, в которой ты сидишь как паук и отравляешь ему жизнь!
— Прекрати! Сейчас же! — взволнованно вскричала София. — Что ты понимаешь в Теодоре?
— Мне не обязательно понимать его, чтобы обеспечить ему радостную, приятную жизнь. Я, может, и правда глупа как пень и не владею науками, которые тебе кажутся столь важными, зато я никогда его не мучила, ни к чему не принуждала, никогда не делала его несчастным, как ты!
— Несчастным? О чем это ты?
— Я ненавижу тебя, мама, ненавижу от всего сердца! — в исступлении вскричала Катерина.
У Нотр-Дама на улице стояли несколько человек. Некоторые из них изумленно смотрели на вышедших из себя женщин. Но София не обращала на них внимания.
— Ну хорошо, — усмехнулась она, устав от упреков. — Ну и ненавидь на здоровье! Тебе вовсе не обязательно меня любить. Но выйди замуж за Кристиана.
— Кристиана? — в истерике вскричала Катерина.
— Да! — ответила София. — Он любит тебя. Он бы давно объяснился с тобой, если бы Теодор не удержал его от этого. Он считает, что ты еще слишком мала для таких вещей, слишком впечатлительна и наивна.
— Ха! — громко воскликнула Катерина. — Ха! Если бы это было так, Теодор никогда бы не стал мешать моему счастью. Но это не так! Единственное, чего от него хочет Кристиан, так это... чтобы он сказал тебе правду.
На мгновение София потеряла дар речи. Ей показалось, что вокруг все стихло. Люди больше не проходили мимо с деловитым видом, а стояли на месте и смотрели на ссорящихся женщин.
Обычно возле собора Нотр-Дам всегда царило оживление. Уже несколько лет шла работа над фасадом, и для этой цели построили деревянные леса и мешали цемент, поднимали кирпичи в баках и доделывали детали. Но в этот момент на стройке было тихо.
— О чем ты говоришь? Какую такую правду должен сказать мне Теодор? — воскликнула София и внимательно осмотрелась по сторонам. Не только каменотесы и перевозчики раствора оставили свою работу, но и представители других профессий собрались на площади: кузнецы, ткачи, сапожники. Они выглядели как-то напряженно, будто изо всех сил старались оставаться незамеченными. Все молчали, и было слышно только кудахтанье кур, которые продавались неподалеку на рынке.
Катерина рассмеялась, и этот смех в наступившей тишине показался ужасно громким. Он был таким же пустым, как и смех Кристиана.
— Когда ты в последний раз говорила с дофиной? — наконец спросила она холодно.
София удивленно смотрела на нее.
— Какое это имеет отношение к Кристиану?
— Ты не знаешь ничего из того, что происходит вокруг, не так ли? — усмехнулась Катерина. — Ты такая ученая, все записываешь. Меня называешь глупой, никчемной и необразованной. А сама даже очевидного не замечаешь!
Она снова рассмеялась, Пожала плечами и хотела пойти прочь.
Но София не позволила дочери сбежать от нее. Она догнала Катерину, схватила за руку и собиралась ударить по лицу, когда вдруг заметила что-то еще помимо напряженного молчания людей.
Все они смотрели в одном направлении, и там поднимался тяжелый, темный столб дыма, расплываясь по пасмурному небу. Вместо того чтобы держать Катерину, София поспешно зажала нос рукой. Дым уже начинал щекотать ей горло. Она закашлялась.
— Боже мой! Где это горит? — воскликнула она растерянно. — Кажется, будто весь Париж охвачен огнем!