Густые клубы дыма проплывали над площадью перед собором Парижской Богоматери, разлетались кроваво-красные искры, пепел поднимался ветром в воздух, а потом опускался на землю черным дождем. Сначала София крепко зажмурилась, чтобы защититься от пламени и не показать слез, собравшихся между веками.
Но привыкнув к резкому запаху, она принялась искать очаг возгорания, пробиралась сквозь толпу людей, стоявших вокруг него. Протискиваться сквозь них было невероятно сложно, потому что зеваки стояли неподвижно, как деревья, которые не могут оторваться от своих корней. Ей пришлось смириться с тем, что время от времени она получала толчки локтями, пока наконец ряды не стали менее плотными и она не увидела страшную картину.
В первых рядах голоса стали громче. Люди не просто восклицали и кричали, но и обсуждали происходящее.
— Я видел уже такое в Болонье! — крикнул молодой человек в темной одежде студента. — Я надеялся, что в Париже с нами такого не случится.
— Да что вы! — ответил другой. — То, что здесь происходит, наверняка законно.
Теперь София увидела костер высотой с человеческий рост, который уже не загораживали головы любопытных. Костер поддерживался хворостом и, жадно потрескивая, поглощал все, что кидали в его пасть, и в знак растущего аппетита извергал в воздух еще больше дыма.
Она стояла как вкопанная. Только теперь София заметила, что Катерина последовала за ней, и не только она. Сквозь толпу глазевших на пожар людей проглядывало еще одно знакомое лицо. Кристиан Тарквам, который еще более ловко пробил себе дорогу, подошел к Катерине и стал что-то взволнованно говорить ей. Девушка побледнела еще больше, но ничего ему не ответила.
София поспешно подошла к ним.
— Скажите же, ради всего святого, что тут происходит? — воскликнула она. Дым высушил ее горло. — Что это там горит?
Глаза Кристиана были налиты кровью от дыма, усталости и сдерживаемых слез.
— К счастью, не люди, — ответил он, и в его голосе прозвучали такие безнадежные нотки, каких она от него даже не ожидала услышать. — Пока не люди. Сейчас это только... рукописи.
Он закрыл лицо руками, будто мог таким образом защититься от дыма, отравлявшего воздух.
— Рукописи? — воскликнула София и увидела сквозь мерцающий воздух, который, как зеркало, искажал и людей, и костер, чем питали огонь. — Но чьи рукописи?
— Амальрик Венский. Вероятно, это имя знакомо вам, — мрачно заметил Кристиан.
— Конечно, знакомо. Теодор прочитал все его произведения и часто цитирует его. Он познакомил с его работами и дофина.
— Вот именно, — сказал Кристиан. — И именно поэтому сейчас его книги сжигают.
Софии стало дурно. Она подозревала, что ей следует как можно скорее осознать, что тут произошло, но одновременно ей так хотелось укрыться в утешительном незнании.
— Но я не понимаю...
Она снова резко повернулась к костру. В огонь шли не только витки пергамента, но и драгоценные книги с обложками из шелка, укрепленные металлом. От них оставались только обугленные металлические края, черные замки, которые когда-то были золотыми, и гвозди, которые морщились в пекле как маленькие черные червяки. Среди многочисленных незнакомых лиц, столпившихся у костра и сжигавших книги, она заметила знакомое лицо мужчины, который выполнял свою грязную работу с явным удовольствием: магистр Жан-Альберт, которому она однажды залатала расшибленную голову.
— О, у этого шарлатана небольшой комочек ума, который у него был, уже давно превратился в золу, вроде той, что он теперь так рьяно создает, — возмущенно воскликнула она, узнав его. — Делает вид, что служит святой церкви, а сам только преклоняется перед алтарем, на котором стоят слепые невежды и глупцы!
— Горят не только книги Амальрика Венского, — продолжал Кристиан, даже не усмехнувшись над ее презрительными словами. — Горит и Давид из Динана, Мавриций Испанский, различные естественно-научные труды. И, разумеется, переводы Аристотеля. Это коснулось всех, кто когда-либо цитировал его. Провинциальный синод, возглавляемый Робертом де Кур-соном, только что объявил все эти книги запретными, и угодливые профессора университета вроде этого глупого магистра Жана-Альберта с готовностью согласились. Только посмотрите, с каким удовольствием он сжигает то, что ему не было дано понять! Он слишком туп, чтобы осознать, что речь здесь идет не об Аристотеле и возможных лжеучениях, а о...
Он прервался, но так сильно потряс головой, что амулет на шее забренчал.
София не стала спрашивать, что он хотел сказать. Страх, намного более темный и грозный, чем дым, сжал ее горло.
— Теодор, — с трудом произнесла она, — где Теодор? Что он говорит обо всем этом?
Кристиан незаметно вздрогнул, когда не только София требовательно подошла к нему, но и Катерина, будто ища помощи, взяла его за руку и побледнела еще больше.
— Я не знаю, где он, — сказал Кристиан. — Я думал, вы знаете. Мне нужно поговорить с ним, я должен как можно скорее предупредить его о мести короля!
Катерина вскрикнула.
— Мести короля? — растерянно повторила София. — А какое он имеет отношение...?
— Прямое, — резко ответил Кристиан. — Король затеял все это.
— Но почему он должен причинить Теодору вред? Почему...?
Она замолчала, почувствовав, как некоторые сверкающие взгляды обратились в ее сторону. Не владеющая собой сварливая баба привлекала гораздо больше внимания, чем пылающие книги.
Кристиан отвернулся от нее.
— Теодора осудили сегодня на одном из диспутов и исключили из университета, — мрачно сказал он. — Так все началось, а час спустя на этом месте загорелись первые книги. Так велел король: все было тщательно продумано и, скорее всего, заранее спланировано. Теодор и сам уже давно догадывался об этом, и в каком-то смысле он стал причиной этого. Он осознанно полез на рожон...
София торопилась домой.
Катерина с Кристианом собирались обыскать все места в Париже, где мог находиться Теодор, а София решила отправиться домой, чтобы ждать там его возвращения. Она все еще не понимала угрозы, нависшей над ним. Она все еще не могла осознать смысл того, что рассказал ей Кристиан.
Но независимо от того, каким образом связаны ужасное сожжение книг с исключением Теодора из университета и гневом короля, она надеялась, что дом окажется первым прибежищем, где она сможет с ним спокойно все обсудить.
Обрывками, беспорядочно и быстро, Кристиан еще на площади сожжения рассказал ей о диспуте, в котором принимал участие Теодор. Теперь, когда она торопливо шла домой, его слова эхом отдавались в ее голове. С каждым шагом она старалась привести их в порядок, а также наконец овладеть ситуацией и справиться с растерянностью, отравлявшей душу подобно тому, как дым отравляет легкие.
Рано утром, едва рассвело, Теодора вызвали в актовый зал диспута. Там уже присутствовали все профессора, в том числе магистр Жан-Альберт и канцлер Роберт де Курсон. Теодор выступил перед ним, бледный и напряженный. Можно было подумать, будто он уверен в себе и горд тем, что теперь ему представилась возможность доказать свои знания. Но он хромал сильнее обычного, будто влачил упрямую, больную ногу на экзекуцию.
Диспут, по словам Кристиана, начался как всегда, как все диспуты, на которых должны присутствовать студенты теологии, решившие стать докторами. Канцлер раскрыл Библию и определил предложение, на которое упал его взгляд, темой собрания. Это был стих из Евангелия от Иоанна: «Никто не приходит ко Мне, если не привлечет его Отец Мой». (Евангелие от Иоанна, 6 гл.)
Далее начались обычные рассуждения. Теодор объяснил, как это предложение трактуется традиционно. Он процитировал святого Августина, который указывал на то, что сам человек не имеет возможности повернуться к спасению, а его на это избирает Бог или обрекает его на проклятие. Каждый, кто говорил иначе — Пелагий, Винсент Леринский, Фауст фон Рид или сам Иоанн Кассиан, — все были приговорены церковью.
Да, так набожно он говорил. А потом спросил, почему вообще существуют проклятые, почему считается, что их на свете гораздо больше, чем избранных, раз это в руках Бога — избирать людей для спасения? Раз у человека нет свободы повернуться к Богу и он может быть только «ведомым» им, почему Всевышний произвольно выбирает одного для спасения, а другого обрекает на проклятие? Значит ли это, что Бог не заботится о человеке, что ему безразлично его благополучие?
И разве не давали понять святой Дионисий, Скот Эриугена... и Амальрик Венский, что Бог мог бы разрушить весь мир?
Один из профессоров вскочил.
— Это ересь! — воскликнул он.
Теодор не отрицал, но сделал еще более дерзкое заявление. В то время как начались перешептывания и пересуды, и все возбужденно зашаркали ногами, одни от радости, что талантливый студент наконец проявил слабость, а другие от растерянности, не понимая, как он может так спокойно говорить, он продолжал:
— Если решение, делает человек добро или зло, зависит от Бога и Бог — единственный судья спасения и проклятия, разве тогда не может быть, что Бог сам решает, что добро и что зло, что правда, а что ложь? Когда говорят, что Бог создал мир добрым, может, имеется в виду, что он создал его не потому, что мир был добрым, а что он, уже создав его, понял, что это так? Что он мог бы, даже если бы мир был злым, своим словом сделать его добрым?
Крики в зале стали громче, а щеки Теодора приобрели нездоровый багровый оттенок.
— Это что же получается, что правоверность может быть ересью и наоборот, если бы Бог так решил? — спросил один из профессоров.
— Конечно, — ответил Теодор на этот раз почти с издевкой. — Может, некоторые законы на этом свете возникли случайно, рожденные не безграничной волей Бога, а его сиюминутным настроением. Например, закон, в соответствии с которым мужчина обладает разумом, а женщина только чувствами. Что только мужчина может учиться, а женщина должна подчиняться ему.
— Мир — не игра, — воскликнул какой-то профессор. — Многие истины существуют уже много веков, и к ним относится та, что женщина — это неудавшийся мужчина, вследствие чего она гораздо более греховна, чем он.
— Если Бог, — ответил Теодор, — может выбирать между спасением и проклятием, значит, у него также есть власть в любой момент изменить свое мнение.
После этих слов зал взорвался. Все его противники повскакивали со своих мест и принялись что-то выкрикивать, пытаясь перекричать друг друга. Они вопили, что свобода в прежних кафедральных школах привела к возникновению подобной ереси, что много лет каждый мог делать все, что ему заблагорассудится, что университет по воле папы не место для забав, а приют правоверности.
— О, трусливые создания! — неосторожно воскликнул Теодор. — То, что когда-то считалось истиной, по вашему мнению, не имеет права меняться, независимо от того, что происходит?
Многие вскричали «Я знаю этого Теодора де Гуслина!», обрадованные, что наконец могут высказать против него все, что в них накопилось. «Он из тех, кто читает Аристотеля!» А те, кто всегда боялся этого имени, потому что Платон уже тысячу лет считался важнейшим языческим философом, добавляли: «Все, кто отравлен этой ересью, утверждают, что форма, идея, высший принцип не имеют большего значения, нежели индивидуальное. Да, они говорят даже, что отдельный человек обладает теми же достоинствами, что и самый совершенный по мнению Бога».
— И к этой мысли они пришли только потому, что будто Бог находится в каждом сущем, а значит, в каждом человеке, — злился другой. — Ха! Может, Бог есть и в камне, просто потому, что камень существует? О нет, Бог не в вещах, но над миром.
— Тьфу, дьявол! — ругался следующий. — Эти ослепленные даже водятся с язычниками и евреями и утверждают, что они достойны этого. А разве этот только что не заявил, что у женщин есть разум?
— А почему нет? — спросил в ответ Теодор. — Omnes hominess namque hominess natura aequales sumus. Мы, люди, по природе своей все одинаковы. Так говорил Григорий Великий. Почему вам так трудно в это поверить?
Роберт де Курсон вскочил с места. Его холодный голос зазвучал громко, перекрывая все остальные голоса. Ректор университета запретил Теодору произносить еще хотя бы слово, на сегодня и навсегда.
«О, какой глупец!» — горько подумала София.
От ярости она перешла на бег. Воздух на ее улице, хотя и затхлый, но не наполненный черным дымом, глубоко проник в ее грудь и прояснил сложные, спутанные мысли. К тому времени, как она вошла в дом, они уже оформились в одно стремление: заставить Теодора объяснить свое провокационное поведение, а не спрашивать, как это происшествие вызвало все остальное, что произошло сегодня.
Это может подождать. Пусть сначала объяснит, зачем устроил этот скандал. Он должен ответить за то, что забыл об осторожности, хотя знал об ограниченности некоторых профессоров!
Она не заметила, что слуги молча и немного смущенно обходят ее стороной. Только когда она спросила, вернулся ли Теодор домой, а те в ответ поджали губы и торопливо прошли мимо, она почувствовала неладное.
— Что, весь мир, что ли, сегодня с ума сошел? — вскричала она, а затем позвала Теодора.
Теперь, когда слуги убежали от нее, в доме наступила тяжелая тишина.
София попыталась справиться с охватившим ее ужасом. К счастью, на лестнице появилась Изидора.
— Где Теодор? — воскликнула София, испугавшись паники, звучавшей в ее голосе.
Лицо Изидоры было серым, щеки впали. Ей не нужно было ничего говорить, чтобы дать понять, что произошло нечто ужасное.
— Что... что случилось?
Голос больше не слушался Софию. Перед глазами все поплыло. Ей показалось, будто комнату окутал черный дым, а сквозь него ей стали мерещиться страшные картины.
Теодор с разбитым черепом. Кровавые повязки. В последнее время он постоянно падал из-за своей ноги и наносил себе увечья, хотя прежде с ним такого никогда не случалось.
— Вернувшись домой, он захотел побыть один, — объяснила
Изидора запинающимся голосом после долгого, изнурительного молчания. — Он строго-настрого запретил входить в его комнату.
Она избегала смотреть Софии в глаза, что еще больше пугало последнюю.
Она бросилась вверх по лестнице, схватила Изидору и принялась трясти ее. Та не издала ни звука. Только после того, как София повернулась и пошла обратно вниз по лестнице к комнате Теодора, Изидора продолжила:
— Я ведь уже говорила вам однажды. Злые духи... шайтан закрался в него. Они пытаются выжать из него жизнь, а он даже не сопротивляется, будто ему все равно. Я никогда не видела, чтобы молодой человек его возраста выглядел таким уставшим...
София хотела ворваться в его комнату, но теперь она внимательно прислушалась к словам Издоры.
— Нет, нет! — она не хотела больше слушать такие слова. Поначалу удивленный, испуганный взгляд Изидоры стал ядовитым.
— Мне не следовало позволять вам губить сына Мелисан-ды! — заявила она. — Катерина — ваша дочь. Я не должна была спокойно смотреть, как вы превращаете его в орудие для своих действий. Это сломало его!
Поскольку она не стала дальше ничего объяснять, София начала барабанить в дверь.
— Теодор! — кричала она, охваченная паникой. — Теодор!
— Он вас не слышит, — холодно сообщила Изидора, и София на какой-то миг подумала, что случилось худшее и юноша лежит в своей комнате мертвый.
Когда она наконец ворвалась к нему, стало ясно, что Теодор спит. Глаза его впали, лицо было бледным, как простыня и толстые повязки на запястьях. Взглянув на него, София почувствовала, как ее собственная кровь покинула ее члены. Обессиленная, она упала на колени.
— Я только что нашла его, иначе он истек бы кровью, — говорила Изидора, которая последовала за ней в комнату. — Год назад он был у лекаря — с вами он не решился говорить об этом — и спросил у него, как избавиться от депрессии. Врач, который, по моему мнению, был обычным шарлатаном, сказал, что существует только одно средство избавиться от душевных страданий: заставить страдать тело, чтобы телесная боль вытеснила боль душевную. Теодор последовал его совету. Он бился головой об стену, втыкал в половой орган раскаленные иголки и сегодня так глубоко перерезал вены, что чуть не истек кровью, как забитая свинья.
У Софии не было сил, чтобы подняться на ноги. Она хотела броситься к нему, осмотреть раны, заново обработать их, но с каждым словом Изидоры становилась все более неподвижной и тяжелой.
— Ха! — рассмеялась сарацинка. — Так вы и помочь ему не можете? Теперь, после того как он оказался негодным на то, что вы считаете самым важным для себя, вы дадите ему умереть?
— Я просто хотела помочь ему... стать счастливым.
— Ха! — снова горько усмехнулась Изидора. — Ха!
Она прошла мимо Софии и осторожно потрогала щеки больного.
— Он должен был вместо вас стать величайшим ученым. Он должен был вместо вас сформировать личности наследников короля. Но это сломило его. Он осознанно уничтожил ваши планы, и теперь... теперь он, возможно, погибнет.
София не отходила от Теодора, но так и не смогла обработать его раны. С отсутствующим видом она наблюдала за тем, как Изидора меняет повязки. Вид черной, запекшейся крови, коркой закрывшей разрезы, вызывал невольное отвращение и страх. Смерть стучалась в дверь не как могущественная, величественная фигура, а прокрадывалась сквозь все щели как душный туман. Он обволакивал ее со всех сторон своими ядовитыми парами, так что у нее не оставалось сил противостоять ему.
Наконец смерть беззвучно покинула комнату, не забрав с собой жизнь молодого человека. Наверное, этот слабый юноша показался ей слишком скудной добычей.
К вечеру Теодор пришел в себя. Его лицо было по-прежнему мертвенно-бледным. Он посмотрел на Софию, удивленный тем, что жив, а еще больше тем, что она сидит у его изголовья. Катерина, вернувшаяся к тому времени домой, тоже с нетерпением ждала его пробуждения и теперь первой заговорила с ним.
— О, Теодор! — воскликнула она. — Как тебе могло прийти в голову оставить меня одну... с ней!
Она говорила так, будто Софии не было в комнате. Он бессильно поднял раненые руки и снова опустил их.
— Позже, Катерина, позже... оставь меня одного... с Софией. Сестра неохотно повиновалась. Но, оставшись наедине с Софией, Теодор замолчал.
Она смотрела на него, по-прежнему ничего не понимая. Ее проворный ум все еще был затуманен страхом.
— Я не понимаю, что произошло! — сказала она наконец. — Книги некоторых ученых объявили запрещенными и сожгли. Значит, король позволил это, даже хотел этого. А ты... как получилось, что... и почему...?
Он прервал ее голосом, который был таким же темным, как кровь. Из всего его тела двигались только губы. Простыни в желтоватом свете масляной лампы напомнили Софии полотенца, в которые было завернуто тело Мелисанды с тех пор, как она покинула общество здоровых людей.
— Я полностью разрушил свою карьеру в университете.
— Чепуха, — пылко опровергла она его слова. Хотя она знала, что произошло во время диспута, следствие его казалось ей слишком жестоким. — Тебя простят, если ты покажешь, что сожалеешь о своих дерзких словах. Студенты не позволят выгнать тебя из университета. Они ценят тебя!
Теодор горько усмехнулся, но это причинило ему боль, и он весь сжался.
— Ха! Студенты! Они протестуют, когда закрываются хорошие кабаки и ночлежки, и уж точно не станут тратить время на меня.
— Но...
— Ах, София! Поверьте, я намеренно разрушил свою карьеру. Я знал, что делаю.
Она не хотела верить этому и покачала головой. Теодор пришел ей на помощь и сам озвучил неприятную истину.
— Знаете, София... с того самого дня, как я знаю вас, мне всегда хотелось понравиться вам и услышать вашу похвалу. Но в то же время я думаю, что смогу быть счастливым только тогда, когда буду действовать вам наперекор.
— Не говори ерунду! — резко прервала она его.
— Ученость была моим единственным оружием против вас.
— Не хочешь же ты сказать, что ведешь против меня борьбу!
— Я и правда воевал против вас. Но так, чтобы вы не заметили. Я перечеркнул ваши планы, но при этом всячески показывал вам свое уважение. Я ведь сказал профессорам, что женщина способна на то, чтобы стоять вместо меня в актовом зале и вести диспут! Потому что это то, что я знал всегда: вы можете поспорить с любым магистром. Ваши знания глубже и обширнее, чем у любого ученого. Если бы был закон, позволяющий каждому, независимо от его пола, говорить и думать все, что ему захочется, то вы стояли бы на том месте, куда отправили меня, и я был бы свободен от тяжкого долга делать то, что запрещено делать вам.
Вначале он говорил сбивчиво и неуверенно, но затем его слова стали похожи на плавный холодный поток.
Ей стало жутко. Он хладнокровно разбивал ее представление о нем.
— Но... даже твоя мать хотела... — начала она, не стыдясь снова солгать, напомнив ему, будто якобы мать доверила его Софии и не желала для него никакой иной жизни, кроме как жизни ученого.
Но это не помогло. С лицом, перекошенным болью, он прервал ее и продолжал свою исповедь.
— Да, так вы сказали. Но не думаю, что она действительно хотела, чтобы я провел свою жизнь в затхлых помещениях университета, вместо того чтобы дышать свежим воздухом. Я, как видите, открыто не противился ни ее, ни вашей воле, а сделал так, что меня прогнали оттуда после того, как я в последний раз прилюдно заявил о своем уважении к вам. Вы часто говорили, что я должен стать таким же умным, как вы, чтобы самому решать свою судьбу. А уж в учености я сегодня не испытываю недостатка.
— В отличие от хитрости, которой обладает даже самый последний крестьянин! — прошипела она. — Как ты можешь отказаться от единственного пути, для которого годишься?
— Кто сказал, что нет иного пути?
— У тебя больная нога! — воскликнула она.
— Ну, тогда бы я погиб в первом же сражении.
— Но твой талант...
— Кто сказал, что он у меня есть? Вы вдалбливали в меня теологию, ругаясь, чертыхаясь и даже отвешивая оплеухи. И я провалил ваш замысел не по своей глупости и не из-за лени, а из-за кучки профессоров, против которых я бессилен.
Она в отчаянии всплеснула руками. О, если бы она только могла схватить его и встряхнуть так, чтобы в его голове все стало на свои места и он вернулся бы к своим обязанностям.
— Все было хорошо, пока рядом с тобой не появились бездельники вроде Кристиана. Слава богу, что ты в таких хороших отношениях со двором. Может, Луи или Бланш смогут тебе помочь.
Теодор усмехнулся.
— Вы что, еще не поняли, что мой план удался потому, что я увлек за собой на гибель и наследников трона? Сегодня, София, у короля настоящий праздник.
— Да что ты все про короля говоришь? Я не понимаю! Как связаны между собой король и университет и...
Она не смогла договорить. В коридоре раздались громкие шаги. Дверь распахнулась, и в душную комнату потянуло свежим воздухом.
— Теодор! — властно вскричал Кристиан, не обращая внимания на то, что его друг лежал в постели, являя собой жалкое зрелище. В его голосе не было и намека на легкомыслие, зато он был наполнен ужасом. — Теодор, ты должен сейчас же бежать из Парижа. Я думал, они не управятся так скоро... Но я только что слышал, что они собираются схватить тебя!
— Кто? — взволнованно спросила София.
— Люди короля, разумеется! — быстро ответил Кристиан.
— Но ведь это же невозможно... И куда ему бежать? Где жить, как не здесь? Ведь Теодор — ученый!
Кристиан горько усмехнулся.
— Сейчас уже нет! Поймите же наконец! Там, у городских ворот, сжигают не только книги. Десять парижских мужчин приговорены к сожжению, потому что их подозревают в том, что они придерживаются учения Амальрика Венского, который с сегодняшнего дня считается еретиком. И в Амьене происходит то же самое. Теодор должен бежать. Это вопрос его жизни и смерти.
Изидора попыталась накормить обессиленного юношу горячим супом. Несмотря на уговоры остальных, она не могла отказаться от того, чтобы дать ему это последнее подкрепление. В бегах ему понадобятся силы. Катерина сидела позади него и поддерживала, чтобы он не подавился. Перед этим она с мольбой обратилась к Кристиану:
— Ты ведь пойдешь с ним? Ты ведь не оставишь его одного?
Кристиан выдержал ее взгляд и серьезно кивнул. Будто в подкрепление своей клятвы, он взял ее руку и легко поцеловал ее.
«Значит, он все-таки ее любит, — подумала София, — и даже готов ради любви спасти ее любимого брата и помогать ему во всем».
То, что она, по крайней мере, в этом не ошиблась, было приятно. Пока Теодор глотал укрепляющий суп, она беспокойно ходила по комнате, а потом схватила Кристиана за руку и вывела его в коридор.
— Я до сих пор не понимаю, что произошло, но я дам вам денег, чтобы хватило на первое время! — сказала она и впервые за весь день почувствовала себя полезной. Она передала ему тяжелый мешок, взятый в долг у Исаака Моше. Предназначение этих денег менялось уже во второй раз.
Кристиан не поблагодарил Софию, а молча посмотрел на нее. Она даже почти надеялась, что он засмеется своим рокочущим смехом и докажет, что он — насмешник и бездельник и нет в мире никакого порядка. Но он молчал.
— Проклятье! — вырвалось у нее. — Проклятье!
Она схватилась за голову, будто ей стало плохо. Она с самого утра была на ногах, ничего не ела и не пила.
Кристиан, который, прижав мешок к себе, уже повернулся обратно к двери, заботливо вернулся к ней и вздохнул.
— Я спрашиваю себя, как вы могли навлечь такое на Теодора... и на себя, — печально сказал он. — Вы ведь так начитанны и так талантливы. И вы очень красивая женщина — вам когда-нибудь говорили это?
Она быстро опустила руки.
— Прекратите болтать чепуху!
— Это не чепуха, — убежденно ответил он. — Конечно, вы не так прелестны, как некоторые молодые девушки. Но у вас правильные черты, лицо открытое и чистое. Губы мягкие и пухлые. А взгляд ваших светлых глаз такой живой, такой ищущий, а иногда такой потерянный и грустный.
— Прекратите! — снова воскликнула она.
— Я понимаю, чего хочет Теодор, — невозмутимо продолжал он. — Но я знаю, что вы задумали для него карьеру, которую сами не можете сделать потому, что родились женщиной. Я знаю, что он не просто перечеркнул ваши планы, но отрезал вас от мира ученых, от королевского двора. Мне жаль вас.
Он подошел еще ближе, требовательно, как раньше, когда подшучивал над ней или пил за ужином вино. Она никогда не могла признаться себе в мягкой тоске и сейчас спрятала ее под непроницаемым взглядом.
Но Кристиан не обращал на это внимания, притянул ее к себе, не грубо, по-мужски, а мягко, как друг, и невинно, потому что им двигала не страсть, а доброта. Это было так убаюкивающе, что София даже забыла, почему считала его бездельником и лентяем. Его объятие было крепким, уверенным и здоровым. В нем не чувствовалось ни колебания, ни стыда, ни принуждения, будто его подталкивала незнакомая безудержная сила. Он прикасался к ней, потому что хотел этого, и делал это без стыда и сожаления. У нее пересохло во рту, в горле появился ком, а когда глаза наполнились слезами и слезы повисли на ресницах, она подумала, как же хорошо, когда тебя вот так обнимают, и как горько, что до Кристиана этого никто не делал. Он ласково поцеловал ее в лоб, несмотря на то что ее кожа больше не была молодой и гладкой. Она хихикнула, потому что не знала, что сказать, целиком поглощенная желанием прижаться к нему еще крепче и забыть в его объятиях об ужасе последних нескольких часов. Но она почувствовала его сопротивление, вызванное не тем, что он не хотел этого, а тем, что амулет, который он постоянно носил на шее, соскочил и упал на пол. Она как следует и не разглядела, что выпало из него. Это было что-то белое. Кристиан поспешно нагнулся и закрыл амулет.
— Что вы там носите? — спросила она, и короткое волшебство, окутавшее ее, испарилось.
Его губы уже не были мягкими, а скривились в насмешливую улыбку.
— Я ведь уже говорил — корм для моей крысы.
— А почему вы так быстро нагнулись — не хотели, чтобы я разглядела, что там внутри?
Он пожал плечами и промолчал. Она быстро вытерла то место, куда он ее поцеловал, — о, она поступила как старая, плаксивая баба, бросилась на грудь мужчине, про которого думала, что он любит ее дочь Катерину и ради нее готов помочь несчастному Теодору выбраться из города.
Она уже хотела сказать ему, как сильно она жалеет о проявленной слабости, но Кристиан, взяв мешок с деньгами, уже вышел из комнаты.
В коридоре он столкнулся с Катериной.
— Мы слишком долго ждали! — отчаянно вскричала она. — Четыре рыцаря стучат в ворота! Они требуют выдать им Теодора!
София вышла им навстречу, не зная, как себя вести. Трое мужчин еще сидели верхом, только четвертый спешился, чтобы постучать в ворота. Она шла к ним невероятно медленно, выигрывая время, необходимое Кристиану для того, чтобы взвалить на плечи Теодора, который был почти без сознания, и выбраться из окна в задней части дома.
София не знала, куда он собирается отвести его: было уже темно и городские ворота закрыты. Может, Кристиан спрячет его в своей убогой комнатенке, которую снимает у площади де Грев, а может, в публичном доме, потому что среди шлюх ученого уж точно никто искать не станет. София не могла точно сказать, сообщал ли он ей заранее о своих планах.
С тех пор как раздался стук в ворота, в ее голове стало пусто. Сегодня произошли события, которые София не успевала осмысливать, и теперь ей просто хотелось избавиться от всего этого, вместо того чтобы пытаться понять.
София молча смотрела на мужчин. Сначала она только видела, как они открывали рты. Только после того, как они повторили свое требование в третий раз, она поняла, что они сказали.
Они требовали выдать им Теодора де Гуслина — его обвиняют в предательстве короля. Он читал его сыну Луи запрещенные книги, согласно которым в мире не существует никакого порядка и которые позволяли дофину подняться против своего отца, несмотря на все христианские запреты, и потребовать у него корону еще при его жизни.
София не знала, чем возразить на это обвинение. Как было бы хорошо, если бы можно было просто промолчать! И как было бы хорошо позволить им делать свою работу!
Усердие, с которым Кристиан, Катерина и Изидора помогали Теодору, не оживило ее. Она чувствовала только невыносимую усталость. Ей казалось, что все потеряно и не осталось ничего, за что стоит бороться.
— Госпожа! Вы меня слышите? Мы пришли за Теодором де Гуслином.
Второй мужчина спешился и угрожающе подошел к ней. На нем была кольчуга, надетая поверх коричневого кожаного жилета, а на широком поясе висел меч.
— Это сын моего покойного супруга, — вяло сказала София. — Да, это правда. Но только его здесь нет.
Она понимала, что следует говорить больше, чтобы противостоять их настойчивости, а сама не могла решить, что лучше: чтобы Теодор был брошен в темницу и потом сожжен или чтобы истек кровью на руках у Кристиана.
Потеряно... все потеряно.
— Позвольте нам самим поискать его! — угрюмо приказал мужчина.
София беспомощно кивнула. Пока она открывала тяжелые ворота, в глубине дома появилась тень, намного более живая и бесстрашная, чем София. Прежде чем люди короля успели понять, какая фурия мчится на них, Изидора уже стояла посреди улицы, готовая защищать сына Мелисанды.
Ее темное платье сливалось с темнотой. Повязка на глазу была похожа на глубокое отверстие, как и раскрытый рот. Он выкрикивала проклятия на непонятном языке, страшно размахивая руками.
Мужчина, который намеревался пройти в ворота, смотрел на нее растерянно, как на безумную. Два других рыцаря, которые собирались было спешиться, крепко вцепились в поводья, потому что лошади при виде кричащей женщины отпрянули в сторону.
— Изидора! Что ты делаешь? — воскликнула София.
— Только троньте Теодора — и ваши руки сгниют и больше никогда не смогут держат меч! Только причините ему вред — и этому преступлению не будет прощения!
Мужчины недоверчиво переглянулись, испугавшись не столько ее слов, сколько колдовских движений и незнакомых звуков, больше похожих на бульканье, чем на крик.
— Убирайтесь отсюда! — прошипел один из рыцарей, в то время как другой пытался успокоить испуганную лошадь, не выпав при этом из седла. Животное трясло головой, на губах выступила белая пена.
— Если вы войдете в этот дом, мужская сила навсегда покинет вас! — продолжала Изидора мрачным голосом. — Бросьте на Теодора злой взгляд — и вы ослепнете навеки!
Солдат, стоявший возле ворот, начал ворчать.
— Не обращайте на нее внимания! — прошипел он нетерпеливо и в то же время испуганно. — Спускайтесь и следуйте за мной!
— Бойтесь, бойтесь! — воскликнула Изидора, и ее черное платье взметнулось, как крылья летучей мыши, в то время как она, наступая на лошадей, оттесняла их все дальше от ворот. Одно животное засопело, зафыркало и встало на дыбы. Рыцарь по-прежнему отчаянно пытался успокоить коня, но Изидора бегала под копытами перепуганной лошади, пока мужчина наконец не выронил поводья, не соскользнул со спины животного и не упал на землю как мешок с мукой.
Через некоторое время он, кряхтя, поднялся на ноги, но когда снова хотел схватить поводья, было уже поздно. Лошадь брыкалась, подпрыгивала, бегала по кругу. Наконец она ударила задним копытом, попала в лицо Изидоры и несколько раз наступила на упавшую женщину.
София никогда не видела одноглазую сарацинку без повязки. Теперь она съехала набок, открыв отвратительный шрам. Пустые веки морщились будто красные черви, засохшие под палящими лучами солнца. Вскоре кровь, струившаяся из раны на голове, залила отверстие. Кровь текла и из носа, а после того как тело Изидоры несколько раз изогнулось, — и изо рта.
— Теодор, — прошептала она, когда София поспешила к ней и опустилась рядом на мостовую. — Теодор должен бежать.
Мужчины испуганно и беспокойно стояли возле умирающей и, вместо того чтобы ловить Теодора, прислушивались, не произнесет ли она еще каких-нибудь проклятий.
Но проклятия теперь предназначались не им.
— Беда вам, если Теодор умрет по вашей вине! — прохрипела Изидора, глядя на Софию. — Беда вам, если не удастся избавить его от этих несчастий!
Вид скорчившегося от боли лица и свежий ночной ветерок освежили мысли Софии.
— Но я никогда не хотела ему ничего плохого... ты должна верить мне, — беспомощно забормотала она. Она попыталась поднять голову Изидоры, но та из последних сил отстранила ее руки.
— Злая... злая, — прошептала она. — Вы злая женщина. Я уже давно знаю, что Катерина не дочь Бертрана. Она совсем на него не похожа. Вы совершили измену... а не он...
София опустила глаза и невольно содрогнулась. Однако несмотря на ситуацию, в которой она находилась, София не смогла побороть упрямства.
— Тогда я удивлена, что вы не отравили меня, как его, — сказала она так тихо, что мужчины не могли этого слышать.
Изидора сплюнула, и изо рта ее еще сильнее полилась кровь. Лужа, собравшаяся возле ее головы, в темноте казалась черной, а не красной.
— А Мелисанда... вы толкнули мою красавицу Мелисанду на смерть!
София вздрогнула.
— Тогда она уже не была красавицей! — все же пыталась она защититься. — Она превратилась в комок гнилой плоти! Смерть, безусловно, была для нее освобождением!
— Не думайте, что вы избавитесь от меня, когда я умру, — кряхтя, сказала раненая, в то время как кровь намочила ее волосы, будто покрыв их темным платком. — Мое проклятие всегда будет сопровождать вас, с сегодняшнего дня и навеки. Моя месть будет жить дольше, чем вы можете себе представить. Взойдут всходы, которые я посеяла... и они принесут дурной урожай.
Мужчины не сводили глаз с умирающей.
— Может, священника позвать? — испуганно спросил один из них.
Последние слова Изидоры были обращены к нему, а не к Софии.
— Только никакого священника! — прошипела она, и голос ее заглушило бульканье, будто она захлебывалась собственной кровью. — Из-за этих гнусных священников я умерла бы, не спаси меня Мелисанда.
Последние слова были едва слышны. София хотела поддержать ее голову, чтобы облегчить дыхание, но знала, что женщина лучше задохнется в мучениях, чем умрет у нее на руках. Так она сидела неподвижно, до тех пор пока за ее спиной не вскричала прибежавшая Катерина. То, что она появилась на улице, означало, что Теодор покинул дом и смерть Изидоры не была напрасной.
— Теодор, — прошептала София. — Теодору удалось сбежать.
Единственный глаз Изидоры стал неподвижным и пустым. Но София все равно решила, что она услышала ее последние слова, потому что лицо ее вдруг разгладилось и просветлело.
Коридоры в королевском дворце изменились. В них больше не воняло ни испражнениями, ни сгнившим тростником. Холодные стены покрывали красивые ковры, а пол — кожаные дорожки. Дым от факелов и ламп был наполнен приятным запахом пряностей, которые подбрасывали в огонь.
София в последний раз была здесь в день свободного турнира. Теперь сразу бросалось в глаза, как сильно Бланш изменила двор. Влюбленный в красоту, голодный и внимательный глаз превратил мрачный замок в средоточие хороших манер, придворной поэзии и музыки и, наконец, — образования. «Напрасно, — подумала София, — все пропало». Она всю ночь не сомкнула глаз, ранним утром пришла сюда, и натолкнулась на мертвую тишину. Несмотря на то что она чувствовала себя тут чужой, люди узнавали ее. Женщину, спасшую жизнь дофине, окружали легенды.
Однако никто не хотел говорить ей, в каком настроении сегодня находится принцесса. Она должна была сама узнать это, вошла в ее покои и увидела сидящую Бланш.
Вначале показалось, будто она спала, так неподвижно она сидела. Окруженная одними женщинами, она даже не велела сделать себе прическу. Толстые рыжие пряди волос были распущены и неприкрыты, а небольшое круглое лицо, которое несмотря на прибавившиеся годы, выглядело по-детски, будто тонуло в этом мягком венце.
София подошла ближе и вспомнила ту, прежнюю Бланш, роженицу, хрупкую, грустную, но все же такую сильную и упрямую.
Худое тело принцессы содрогнулось, когда она подняла глаза и увидела Софию.
— Я пришла из-за Теодора, сына моего покойного супруга, — поспешно объяснила София. — Его объявили предателем короля. Ему пришлось бежать.
Взгляд Бланш не стал теплее, и София снова невольно съежилась, как в ночь, когда потух взгляд Изидоры, а прибежавшая Катерина смотрела на нее с нескрываемым укором. Она обвинила ее во всем случившемся. В жалком крушении карьеры Теодора в университете. В его побеге, в смерти Изидоры. Бланш, по крайней мере, не начала с упреков.
— Вы сказали, — начала она твердо и в то же время ворчливо, — что книги не опасны...
София нервно сглотнула. Бланш не приказала своим дамам покинуть комнату. Они стояли неподвижно и смотрели на Софию с недоверием и легким укором.
— Вообще-то, — продолжала Бланш, — не только Теодор считается предателем, но и мой муж Луи.
— Но он же наследник!
— Именно поэтому! — твердо сказала Бланш. По ее хрупкому телу снова прошла судорога. В прошлом году она носила двойняшек, но потеряла их задолго до ожидаемого срока. После этого она больше не могла зачать, и ее фигура оставалась по-мальчишески угловатой, как в юности. Ее тело было похоже на тело маленького пажа, который склонялся перед ней вместе с другими дамами, наученный нарезать ей мясо кусочками во время трапезы и гладить ее собак.
Дофина больше не сказала ни слова, предоставив Софии возможность сделать выводы из сказанного прежде.
Наследник... подозрение в предательстве... как по заказу... на руку королю...
Такого не случалось ни с одним другим дофином. Сначала король с нетерпением ждал сына, гордо и торжественно праздновал его рождение, а потом начал ненавидеть собственное чадо и бояться его, с тех пор как сын подрос и мог претендовать на трон.
«Король полон недоверия», — как-то сказал брат Герин. Разве удивительно, что теперь он подозревает и сына? Все знали, что он с радостью отсылал его из Парижа на сложные задания и толкал на самые опасные сражения.
Губы Бланш задрожали. Хотя она и решила упрямо молчать, но горестные мысли не позволили ей продлить раздумье Софии.
— Оглянитесь вокруг! — воскликнула она громко и властно. — Прошли годы с тех пор, когда вы не боялись приходить сюда сами, вместо того чтобы присылать своего сына как лакея. Уже тогда этот серый двор начал просыпаться и расцветать, чтобы превратиться в последующие несколько лет в блестящий дворец. Мой муж и я изменили здешнюю жизнь. О да, я придерживалась вашего совета искать то, к чему лежит сердце. И я делала это, прогоняя вонь и дым, требуя от своих дам, чтобы они обучились чтению и письму. Когда при дворе устраивали пир, я приглашала лучших музыкантов и певцов Парижа, а также рассказчиков, которые захватывали внимание всех слушателей и даже акробатов, пожирателей огня и других фокусников. Ни один из иностранных послов не смеялся над маленькой Францией и провинциальным Парижем. Вдруг случилось так, что обычаи, царящие здесь, блюда, приготовленные при дворе, одежда наших самых красивых женщин и храбрых рыцарей стали считаться образцом во всей Европе, как когда-то во времена великой Элеоноры Аквитанской. И это еще не все: мой муж и я последовали также и совету Теодора учиться не только у него, но и общаться с другими учеными мужами. Мы говорили с ними о философии и теологии и, разумеется, о политике. Я делала все это потому, что вы сказали, будто у меня есть на это право!
Стоя перед Софией, она возбужденно подняла руку, будто хотела добавить что-то, но снова замолчала. Под равнодушными взглядами придворных дам, которым было все равно, мучается ли она в родах или борется за власть с королем, она села на стул и опустила голову так низко, что ее лицо закрыли упавшие волосы.
София смотрела на согнутую фигуру, совершенно забыв, что торопилась сюда для того, чтобы задать Бланш несколько тревожных вопросов. Намного раньше еще она хотела спросить, потребовать от Теодора отчета о том, что происходит при дворе, насколько сильна партия, которая, не таясь, спрашивала о заслугах Филиппа и сравнивала стареющего короля с молодой, честолюбивой наследной парой.
Был ли тот, кто столько лет не хотел ничего иного, кроме как избавиться от своей супруги Изамбур, хорошим королем? — думали некоторые. Разве он не обрек страну на длительную безнадежную войну с Англией? И разве не стал двор намного уютнее с тех пор, как там правила деловитая Бланш?
Ответив на эти вопросы, люди могли потребовать, чтобы Луи был коронован еще при жизни отца и перенял власть!
— Госпожа, — начала она.
Что-то теперь стало ей ясно, но что-то по-прежнему было окутано туманом. Очевидно, королю удалось заранее отделаться от возможных соперников, и он использовал для этого борьбу папы за правоверность Парижского университета. Но она все еще не понимала, каким образом ему это удалось.
Бланш же не собиралась ничего ей объяснять.
Однако она убрала волосы с лица и заговорила глухим голосом. То, что она сказала, прозвучало грубо и в то же время горько:
— Убирайтесь к черту, госпожа!
— Я не хотела этого! — защищалась София. — Если б я могла предположить... я бы никогда...
— Убирайтесь к черту, госпожа! — повторила Бланш. — Лучше бы я умерла тогда в родах, чем пережить такой позор. Хорошие люди горят на площади де Нуази, только потому, что их подозревают в том, что они хотят свергнуть короля и возвести на трон Луи. А теперь наследнику придется долгие годы молить его о прощении. Вы посоветовали мне никогда не оглядываться на солнечную страну моего детства, но теперь, когда я последовала этому совету, — где еще у меня может быть светлое будущее? Вы сказали, я вправе сделать свою жизнь радостной — но разве теперь мне не больно вдвойне видеть, как разрушается все, что я создала? Лучше бы я слушалась закона, который предписывает женщине молчать и рожать детей.
Последовавшая тишина была больнее слов. Эхом отдавались не только голос Бланш, но и голоса всех женщин, с которыми Софию сталкивала жизнь и которые проклинали ее. Однако эти голоса звучали приглушенно и перекричать их не составляло труда.
— Что бы я ни совершила, — начала София, — я не могла посеять в короле недоверие. Я не виновата в этом! Как я могла предположить, что он вздумает вредить собственному сыну? И еще я не понимаю, как ему удалось воспользоваться усилиями ничтожных профессоров...
Бланш обхватила спинку стула в форме львиной головы своими маленькими детскими ручками.
— Вы что, еще не поняли! — прошипела она. — Тут дело не только в неправильном учении и Аристотеле. Здесь дело в... ах, да бог с ним. Спросите кого-нибудь другого. Не я придумала все это. Я только хотела бы, чтобы вы никогда не появлялись в моей жизни.
Софию так и подмывало возразить, что в таком случае ее уже давно не было бы в живых.
— Я просто хочу, чтобы Теодор... — начала она вместо этого.
— Как я могу ему помочь, если мое собственное имя запятнано, как и имя моего супруга? - прервала ее Бланш. - Вам следовало бы просить кое-кого другого. Я не имею в виду короля. Король прекрасно разбирается в охоте, но в интригах он ничего не смыслит. Для этих целей у него есть ловкий и хитрый советник.
Воздух в женской половине замка был спертым. Но, несмотря на это, София почувствовала легкий озноб, и ее грудь сжалась. Губы Бланш сомкнулись, но казалось, будто она вслух произнесла имя того, кто стал причиной несчастий, обрушившихся на нее.
София услышала его, увидела его фигуру, заглянула ему в лицо.
— О ком, — спросила она глухим голосом, прекрасно зная ответ. — О ком вы говорите?