Придворные дамы сидели вокруг Софии. Вначале они косо смотрели на женщину, прежде объявленную вне закона, и не желали признавать ее своей. Но вскоре ее знания и умение исцелять людей сгубило их гораздо сильнее, нежели ее опека над Изамбур.
У Софии они могли спросить обо всем, о чем никогда не решились бы спросить цирюльника. Тот умел выдирать зубы, но не мог посоветовать, как охладить желание мужчины.
Это сегодня беспокоило Розалинду, жену придворного булочника. Она испытывала отвращение каждый раз, когда он, красный и потный, вечерами укладывался с ней в постель.
— Потому что, — жаловалась она, — перед этим он никак не хочет как следует помыться. Его кожа блестит от пота, потому что в пекарне жарко, как в аду.
— Ну, — ответила одна из женщин, которую звали Аликс, — тогда ты должна вскипятить сорок муравьев в соке нарцисса и потихоньку подсунуть ему.
— Как мне это сделать? — возбужденно спросила Розалин-да. — Дома он ест только мягкий белый хлеб. Поэтому во рту у него уже давно черные дыры вместо зубов.
— Но я слышала, что муравьи...
— Чепуха! — заявила София, чем сразу же привлекла к себе всеобщее внимание. Высокие, пронзительные голоса придворных дам иногда казались ей невыносимыми. Но смириться с ними было легче, чем с бесконечной скукой рядом с молчаливой Изамбур и мстительной Гретой.
К тому же было приятно, что ей удалось завоевать доверие хотя бы дам Бланш. Прошло уже четыре года со времени сражения под Бувином, но дофина за все это время не перекинулась с Софией не единым словом.
— Сок нарцисса ядовит и может вызвать страшные желудочные колики! — объяснила она. — А вот цветки ивы и тополя, напротив, ослабят мужскую силу.
— Но разве можно, — спросила третья, — вмешиваться в Божий замысел?
— Ах, добрая Неста! — рассмеялась Розалинда. — Даже набожные священники советуют нам, женщинам, допускать к себе мужчину не чаще раза в неделю, а если он не соглашается, пытаться усовестить его. Так почему же должно быть запрещено использовать растения, если можно пользоваться словами? Ну конечно, твой Роберт молод и пахнет хорошо. Тебе наверняка больше по душе средство, которое заставило бы его чаще бывать в твоей постели.
София опустила голову, смущенная пустой болтовней. Она так и не смогла привыкнуть к бесцеремонным разговорам, принятым при дворе, хотя они и звучали только в кругу придворных дам и даже Бланш строжайше их запрещала.
— Наша Неста, — усмехнулась Аликс, — также постоянно следит, чтобы ее «комнатка Венеры» всегда была чистой.
Женщины расхохотались.
— А что? — защищалась покрасневшая Неста. — Еще моя кормилица говорила мне, что у мужчин нет никакого желания собирать между ног у женщины мох, поэтому следует выдирать все волоски. Так регулярно убирают комнату, чтобы она не зарастала паутиной.
Смех стал громче, а недовольство Софии сильнее.
Одна из женщин заявила, что для того, чтобы пробудить желание, нужно зажарить бычьи яйца. Другая сказала, что гораздо лучше смазать их маслом и подать с мясом воробья. София не выдержала и резко поднялась.
— Лучше взять львиный зев, перец и молодило, — сказал она и собралась уйти.
— Ах, дорогая София, — крикнула ей вслед Розалинда, которая не могла понять, как та, что знала о человеческом организме больше, чем они все, которая сама зачала и родила, была стыдливой, как молоденькая девочка. — Ваша дочь Катерина обсуждает такие вещи с большей готовностью, чем вы. Она не устает рассказывать всем подряд, как тоскует по Теодору!
София резко обернулась. Эти два имени пронзили ее, как кинжал. От Теодора не было вестей с тех пор, как он бежал, а с того дня прошло уже почти пять лет. Он не давал о себе знать, и было неизвестно, как он и жив ли вообще. Катерина выплакала по нему все глаза и обвиняла во всем Софию. Вскоре она перестала с ней разговаривать, погрузившись в презрительное молчание, как дофина Бланш. Это обстоятельство странным образом сблизило обеих женщин.
Спустя год после битвы под Бувином Катерину представили дофине. Она хотела просить у нее за Теодора. Теперь, когда все было позади, он мог вернуться домой. Кроме того, виновата во всем была София, а не он.
Бланш сказала, что, поскольку король примирился с сыном, Теодор тоже был бы помилован. Только никто не знал, где он.
Катерина не могла ничего изменить, но была благодарна Бланш за то, что она, судя по всему, злилась на ее ненавистную мать гораздо сильнее, чем на любимого брата. Дофине же было жаль светловолосую румяную девушку, она сделала ее придворной дамой, дав ей тем самым возможность покинуть дом, в котором после побега Теодора и смерти Изидоры стало невероятно тихо и одиноко.
— Ха! — воскликнула София, не скрывая, что отношения у них с дочкой не самые лучшие. — Может, она и предана Теодору, но в последние несколько недель доверяется только Богу. Раньше она любила бегать по рынкам, чтобы показать, какая она замечательная хозяйка, а сегодня изображает из себя саму набожность, не пропускает ни одной мессы.
Неста и Розалинда заговорщицки подмигнули друг другу. Одна сдерживалась и выглядела серьезной, другая же прыснула со смеху. Поначалу они будто смеялись над странной матушкой и ее дочкой, но потом Неста вдруг добавила:
— Ну, кажется, на мессах она молится о возвращении Теодора, и даже, кажется, Бог слышит ее просьбы. Я лично считаю, что ей следует оглядеться и поискать других мужчин, а не играть в младшую сестренку. Но в любом случае ее щеки пылают, а глаза горят с тех пор, как...
У Софии перехватило дыхание.
— О чем вы говорите? — взволнованно прервала она Несту. Насмешливые взгляды стали сочувственными. Розалинда протерла глаза, наполнившиеся от смеха слезами, и равнодушно продолжила за Несту:
— Вы, кажется, и правда не знаете, что происходит с вашими детьми.
— А как мне знать? — грубо прервала ее София. — Теодор за все эти годы не подал мне ни одной весточки...
— Ну, он, вероятно, был занят, — воскликнула Розалинда, торжествуя от того, что на этот раз ей известно больше, чем Софии. София хотя и знала, как лечить людей, но вот придворные слухи доходили до нее в последнюю очередь.
— Говорят, он жил у отшельника в Компьенском лесу. Постился или питался одними корнями и ягодами. Месяцами молчал и молился. Единственным, с кем он хотел говорить, был этот Кристиан, который приходил к нему время от времени, а в остальное время ходил по деревням, одевшись шутом. Представьте себе, София: он зарабатывает себе на жизнь тем, что имитирует голоса зверей — пение соловья, свист косули или крики павлина. А если денег не хватает, он глотает огонь, пережевывает камни или ходит по канату, натянутому между колокольней и ратушей.
— Говорят, два года назад он упал и сломал ногу! — воскликнула Аликс, чтобы показать, что и она умеет слушать. — Его отнесли к вашему Теодору, у которого, кстати, за это время выросла длинная борода, а волосы достают до плеч. Теодор приложил к его ноге буковые сучья и выпрямил ее.
— Да, так и было! А Катерина утверждает, будто Теодор сказал: «Хватит того, что один из нас хромает».
— Катерина! — воскликнула София, побледнев. — Откуда ей известно о Теодоре?
Ей было неприятно от того, что дочь сблизилась с Бланш, а с ней отказывалась даже говорить. В конце концов София отчаялась и стала отвечать молчанием на молчание, прекратив попытки вопросами заставить ее говорить. Пусть задохнется в своей обиде. Пусть бежит в свою церковь и болтает с Богом!
Теперь же ее молчание рассердило Софию.
— Да весь двор знает об этом! — покровительственным тоном продолжала Аликс. — После всех молитв и постов Теодор в знак последнего покаяния преклонил колени перед Бланш и попросил у нее прощения, а она...
София так быстро помчалась к двери, что ее усталые кости хрустнули. Уже почти выйдя из комнаты, она обернулась и задала последний вопрос:
— Вы что, хотите сказать, что он наконец вернулся в Париж?
«Катерина, — подумала София, — нужно найти ее. Она наверняка знает, где Теодор».
Катерина большую часть времени жила в королевском дворце, как все незамужние демуазели из хороших семей, которые знакомились здесь не только с придворной жизнью, но и с благородными рыцарями и влиятельными чиновниками, годными в мужья. Однако у Катерины не было ни отца, ни брата, и большинство болтливых дам сомневались в том, что милости Бланш, взявшей опеку над девушкой, хватит на то, чтобы обеспечить ей достойное будущее.
Софию это не волновало. Ей было все равно, как Катерина планировала свою жизнь и кто ей в этом помогал. Это был последний раз, когда она вошла в ее покои, — без стука, быстрым, решительным шагом.
Однако в этой незнакомой комнате она увидела не свою дочь, а робкую девушку, которая вся сжалась и испуганно забилась в угол. Она только что достала что-то из нагрудного кармана и хотела положить это на столик из темного дерева, но София помешала ей.
Испуг девушки не произвел на Софию никакого впечатления.
— Где... где Катерина? — грубо спросила она.
Девушка торопливо сжала таинственный подарок в кулаке, а руку спрятала в складках юбки. Только сейчас София заметила, что платье у нее было из простого, грубого материала, края перпачканы грязью, а швы во многих местах зашиты. При дворе так никто не выглядел.
— Пожалуйста, — попросила девушка, — пожалуйста... вы не должны видеть меня здесь!
София нахмурила лоб. Она с радостью отказалась бы от зрелища этой странной фигуры, которой нечего было искать тут, во дворце, но раз уж она находилась здесь вместо Катерины, ей не оставалось ничего иного, кроме как разглядывать прямые, нечесаные волосы, обожженную солнцем кожу лица и шеи, а также выражение глубокого отчаяния из-за того, что ее здесь обнаружили.
— Кто ты? И что ты делаешь в комнате моей дочери? Девушка была готова расплакаться.
— Пожалуйста... вы не должны видеть меня здесь... Я отвержена...
Она вся дрожала от страха.
— Твое имя! — пронзительно потребовала София. Девушка взвыла.
— Йохана, — жалобно простонала она, упав на колени.
— Итак, Йохана! Что ты тут делаешь? Может, мне позвать стражу с большими острыми мечами?
— Пожалуйста, не надо... не надо!
София нетерпеливо подошла к ней. Ужас, который она только что пережила, узнав о Теодоре, впервые за последние месяцы придал ей подвижности. Она испытывала и радость, и растерянность. Она положила руку на плечо Йоханы, подняла ее и обхватила запястье той руки, в которой было что-то спрятано. Испуганно воскликнув, девушка расслабила пальцы, выронив кожаный мешочек, а затем, широко раскрыв глаза, смотрела, как он покатился по полу. Ремешок развязался, и из мешочка высыпались отрезанные ногти, несколько прядей волос и наконец колба, напоненная красной жидкостью — скорее всего, кровью.
София отпрянула назад и тотчас же отпустила руку Йоханы.
— Что это значит? — вскричала она, пытаясь справиться с отвращением и со страшным подозрением, кем могла быть эта девушка.
Рыдая, та созналась и начала свой сбивчивый рассказ.
— Я жена... парижского палача. Мне пришлось выйти за него замуж, чтобы спасти свою жизнь... потому что закон гласит, что палач может спасти убийцу ребенка от смерти, взяв ее в жены. А я убила ребенка, да простит мне Бог мое прегрешение. Сын соседа лег на меня, я не хотела, я забеременела, и ничего уже нельзя было сделать. Я бросила его потом в Сену, но он не утонул. Он никак не хотел идти ко дну... Было решено, что меня следует посадить в мешок и также бросить в реку. Палач сжалился надо мной... и поэтому я еще жива... и поэтому я здесь...
Она замолкла, а София отошла еще дальше. Ее сковал страх. Палач и его семья пользовались дурной славой, никому не разрешалось говорить с ними или приглашать в дом. Если он шел навстречу, нужно было перейти на другую сторону улицы, потому что палачи были страшнее ночных сторожей, которые по ночам бродили по улицам и разговоривали с духами, когда им становилось скучно.
Было невозможно представить себе, чтобы Катерина пригласила в свои покои жену палача и чтобы просила принести ей этот мешочек, на который София смотрела с отвращением.
— Это ногти, волосы и кровь казненного, не так ли? — спросила она, борясь с приступом тошноты.
— О, пожалуйста, не выдавайте меня! — рыдала Йохана. — Да... это так. Катерина де Гуслин попросила у меня это и хорошо заплатила. А ведь нам нужны деньги, мой муж не так уж и много зарабатывает. Хотя он имеет право забирать себе имущество умерших, если у тех нет родственников, но чаще всего это скудные пожитки. Я стараюсь продавать этот скарб. Иногда я продаю отрубленную руку или ногу нищему. Тот прячет здоровую ногу под лохмотьями, а на вид выставляет полусгнившую ногу мертвеца, и все думают, что он инвалид. Я продаю также зубы и волосы... О, пожалуйста, не выдавайте меня!
Наконец Софии удалось справиться с отвращением и остав-новить дрожь в руках.
— Убирайся! — прошипела она. — Вон отсюда! Но прежде расскажи, зачем эта мерзость моей набожной дочке!
Иохана поспешно схватила мешочек и поднялась на ноги.
— Я ее никогда об этом не спрашивала, — сказала она жалобно. — Но я знаю... от других женщин... такие вещи нужны для... любовного эликсира.
Иохана воспользовалась замешательством Софии и опрометью бросилась прочь из комнаты. София с радостью остановила бы ее, но никогда в жизни не притронулась бы к ней.
«Любовный эликсир, — подумала она. — Зачем Катерине любовный эликсир, если все ее мысли только о Теодоре?»
Теодор!
Она вспомнила, зачем пришла сюда. Она постаралась скорее забыть об Йохане и о том, что она рассказала ей. Если Катерины здесь нет, то она наверняка сидит у дофины, а если Теодор по возвращении уже приходил к ней, то и сейчас может быть у нее.
О, если бы это было так!
София поспешно вышла из комнаты, заметив напоследок, что Иохана хотя и забрала с собой кожаный мешочек, отвратительная колба с кровью, ногти и волосы остались лежать на холодном полу.
Она встретилась с Теодором лишь три дня спустя.
До этого дня он избегал ее, пользуясь королевским дворцом как лабиринтом, в котором легко запутывал ее и в конце которого она всегда упиралась в тупик.
Катерина согласилась поговорить с матерью и рассказала ей все про Теодора, желая показать, что она была ему самым близким человеком, а вовсе не София.
Да, он действительно вернулся в Париж. Катерина присутствовала в комнате Бланш во время их разговора.
Он выглядел покорным, сдержанным и полным стеснения перед миром, который после длительного одиночества казался ему слишком чужым, слишком шумным и навязчивым. Бланш была готова выслушать его, примирилась с ним, чего до сих пор не сделала с Софией, и поверила, когда он сказал, что избавился от всякой ереси.
— Что за чепуха! — вскричала София. — Он же не может...
Щеки Катерины пылали.
— Дофина предложила ему заниматься с ее старшим сыном Филиппом, а это значит, что он останется в Париже, со мной! — воскликнула она.
Самоуверенность дочери уничтожила всю радость от возвращения Теодора. София злилась, что он сразу отправился к Бланш и примирился с ней, а мачехе даже на глаза не показался.
— Я передала ему свои знания не для того, чтобы он занимался с детьми! — яростно воскликнула она.
Катерина, сморщив нос, отвернулась, отказашись поведать матери, принял ли Теодор предложение Бланш и где он живет в Париже.
На четвертый день уставшая София прекратила поиски, а вместо этого заглянула в самое тихое место во всем дворце — в покои Изамбур.
Королева Франции жила замкнуто, как монахиня, проводила дни в молчании, изредка ткала бесцветные ковры. Сделаны они были тщательно, но выглядели слишком просто и безжизненно. Она почти ничего не ела, но все же благодаря придворной пище ее морщинистая кожа разгладилась, и она немного поправилась. Иногда ее наполовину ослепшие глаза не прятались за веками, а смотрели на мир, не пугаясь его, но и не принимая в нем участия.
София опустилась рядом с ней, с облегчением заметив, что злобная Грета оставила королеву на некоторое время одну и не спрашивала ее: «Как низко ты пала, София, что готова сидеть с королевой, которую считаешь слабоумной?»
Насколько приятнее было просто молчать, будто рядом был не живой человек, а статуя или камень. София невольно начала говорить, зная, что не услышит ни ненужных вопросов, ни насмешек.
— Мир сорвался с катушек! — жаловалась она. — Вам, Изамбур, убежать от мира помогает ваше безумие, а я прочно засела в нем, и мне приходится с ним справляться. Бланш проклинает меня, потому что я из благих намерений посоветовала ей самой строить свою жизнь, но простила Теодора, который намеренно обрек ее на несчастья. Набожная Катерина ни дня не может прожить без церкви, но в то же время Бог знает чем занимается с помощью жены палача, а к брату относится, как к любовнику.
А она ведь не догадывается, что он ей не брат. А он прячется от меня, чтобы наказать меня, наказать — а за что? Разве моя вина, что он разбил себе жизнь? И мне совсем неинтересно, где ходит Кристиан Тарквам, этот ужасный бездельник. Наверняка он вернулся вместе с Теодором и наслаждается в объятиях парижских шлюх. А может, он снова начнет любезничать с Катериной?
Начала она сдержанно, но, поскольку Изамбур не прерывала ее, продолжала говорить с растущей яростью:
— Все это не интересует тебя, не так ли? Ты и посоветовать-то ничего не можешь. Но я рада, что ты, по крайней мере, перестала так страшно кричать. Но мне было бы приятно, если бы все время, что я провела рядом с тобой, принесло хоть какие-то плоды. Я подумала... что Бланш посмотрит на меня другими глазами, увидит во мне что-то кроме холодной черствой женщины. А на самом деле мы с вами ей глубоко безразличны, и разговаривать она желает только с Теодором. О, какой бесполезный замысел — снова быть привязанной к вам! Лучше бы вы гнили тут без меня!
Вначале говорить с человеком, который не мог ответить, было неприятно, но чем больше София говорила, тем больше удовлетворения получала. Она мрачно посмотрела на неподвижную фигуру и вдруг спросила себя, неужели нет ничего, что могло бы вырвать Изамбур из сна, даже если это уничтожит ее.
Это была злая мысль, рожденная плохим настроением.
— Сейчас мы посмотрим, — сказала она, — удастся ли мне добиться от тебя хотя бы звука.
Она уже несколько лет не прикасалась к Изамбур. С тех пор как та перестала кричать, в этом больше не было необходимости.
София встала, наклонилась к ней, взяла ее за руку, желтоватую и холодную. В ней не чувствовалось жизни, будто Изамбур была уже мертва. Известно, что некоторые святые после смерти не разлагаются. А может, Изамбур уже родилась мертвой?
София погладила ее руку. Слух о том, что Изамбур — святая и проводит дни не в молчании, а в молитве, оказался стойким и жил даже после того, как она вернулась из изгнания. Некоторые больные подходили к дворцу, ища у нее исцеления.
«Какая чепуха! — подумала София. — Какой вздор!»
Она снова схватила Изамбур за руку, но, поскольку та не оказывала никакого сопротивления, хотела уже снова отпустить ее.
Но прежде чем она успела это сделать, она почувствовала, как от двери потянуло воздухом. Она была открыта, а в проеме, наблюдая за ней и королевой, стоял Теодор.
— Я не ожидал увидеть... здесь... вас, — сказал он.
Теодор говорил придушенно, будто всячески избегал громких звуков. Он направился к ней тихим, размеренным шагом. Он не торопился. Вероятно, при виде ее им овладела нерешительность.
Он не смотрел ей в глаза.
София сидела, будто окоченев, все еще держа Изамбур за руку.
Несколько мгновений она не могла ничего сказать, только повторяла его имя. Наконец нашла в себе силы и задала вопрос:
— Теодор... Теодор, почему ты только сейчас пришел ко мне?
Он остановился от нее на достаточно большом расстоянии, но только теперь поднял глаза, и она увидела его лицо. Когда-то оно было молодым, гладким и красивым, а теперь волосы и борода почти полностью скрывали его. Белая кожа шелушилась и была покрыта красными пятнышками — результат укусов мошкары или обжигающих солнечных лучей.
Теодор перевел глаза с нее на Изамбур, потом снова на нее.
— Я даже поверить не мог! — сказал он, прерывисто дыша. — Мне рассказали, что вы служите королеве... и что она по-прежнему не разговаривает. Вы сами часто рассказывали мне, что ее разум спит, и все же вы с ней.
— Я сделала это только...
«Для тебя, — хотела сказать она, — только для тебя», но потом решила, что не имеет смысла говорить об Изамбур.
— Бланш простила тебя, но что с университетом? — выкрикнула София вопрос, который хотела задать уже столько дней, и поспешно отпустила руку королевы. — Тебя примут обратно?
Он сдержанно улыбнулся. Глаза над острыми скулами, казалось, стали уже и темнее. Они на мгновение сверкнули — в его взгляде смешались усмешка, стыд и презрение.
— Я вернулся не из-за этого, — спокойно объяснил он. — А потому, что не хочу больше жить во вражде... с вами. Мне потребовалось несколько лет, чтобы все решить. А потом подумал, что больше нет смысла скрываться.
Он замолкал после каждой фразы. Ей было трудно установить связь и трудно ждать, пока он не выскажет все до последнего слова.
Она уже хотела открыть рот и рассказать ему обо всем, что делала все эти дни, все эти годы, все, что давно хотела сказать ему, что повторяла, лежа в постели бессонными ночами.
— Ах, Теодор! — вырвалось у нее, и она вскочила на ноги. — Я могу понять, если ты не станешь продолжать здесь учебу, после всего, что произошло. Только не забывай о своем таланте! Отправляйся в Болонью, в Неаполь или даже в Испанию, в Толедо, где живут великие ученые. Иди, куда хочешь, но учись дальше и стань доктором. Для другого ты не годен. Я останусь в Париже. Я могу даже ничего не знать о твоих успехах. Сделай это не для меня, а для себя!
Она забыла о том, что рядом с ней сидела Изамбур. Теперь, когда появился Теодор, она больше не смотрела на нее. Он же не прерывал Софию, но пошел мимо нее и почтительно остановился перед королевой. Он внимательно рассматривал неподвижную фигуру.
— Зачем, — спросил он, — вы держали ее за руку?
Он стоял не шевелясь, чем напоминал саму королеву. Теперь, когда он повернулся к Софии спиной, она увидела, что его кудрявые волосы отросли до плеч.
— Итак, — повторил он, — почему вы держали ее за руку? Вопрос был еще более нелепым, чем его молчание в ответ на ее бурную речь.
— Какое это имеет отношение к тебе и твоей жизни? — спросила она так же строго и резко, как раньше.
Он не стал упрекать ее в несдержанности.
— Большое, — сказал он. — Очень большое. Это спасет мою душу.
— Что ты имеешь в виду?
— Позже, — сказал он, показав, что разговор окончен. Он повернулся к Изамбур спиной и направился к двери. — Я объяснюсь с вами позже.
София не хотела оставаться во дворце.
Теодор властно прервал разговор и покинул покои королевы так же неожиданно, как и появился в них. София после этого не могла уже оставаться там и спокойно сидеть с Изамбур. Хотя и было что-то утешительное в том, чтобы говорить с безмолвной собеседницей, сбрасывая с себя тяжесть проблем, неведомая сила выталкивала ее теперь из комнаты, которую она всегда считала местом сражения за будущее Теодора.
Теперь он вернулся, и в том, чтобы сидеть с Изамбур или добиваться расположения Бланш, больше не было необходимости. Она отправилась домой, испытывая эйфорию от того, что он не выказал в ее адрес ни тени презрения, и смятение из-за того, что он так мало ей сказал. Она надеялась, что он скоро вернется в дом своего отца.
С ней рядом шел Рудольф, которому едва исполнилось одиннадцать лет, но он был высоким и не мог дождаться того дня, когда ему разрешат воевать. А пока в его обязанности входило провожать благородных демуазелей и придворных дам.
София, как обычно, отказывалась от его защиты, но теперь, когда стало смеркаться и улицы опустели, она была рада тому, что ей не придется идти одной.
Площадь де Грев, обычно такая шумная, была объята тишиной. По утрам здесь собирались рабочие, не принадлежащие никакому цеху, и предлагали свои услуги, надеясь получить работу хотя бы на неделю. Днем тут становилось еще оживленнее, потому что поблизости к берегу приставали корабли торговцев углем и разгружали свой товар. Теперь их шаги гулко отдавались на пустой площади. Даже рассказчики, которые днем стояли в укромных уголках и рассказывали сказки, пословицы и пели песни, ушли домой. Остались только оборванные нищие, распространявшие дурной запах.
— Сброд! — прошипел Рудольф. — Мерзкий сброд!
В то время как он шепотом сообщил о своем отвращении, какая-то женщина делала это пронзительным криком. Женский голос прорвал вечернюю тишину.
— Убирайся! Исчезни!
Угрюмо залаял пес. Со скрипом закрылась дверь на засов.
София сжалась, когда вдруг недалеко от нее прошмыгнула согнутая фигура, волоча руки по грязной мостовой. Это был мужчина, босой, его тело было завернуто в коричневую материю, напоминавшую мешок.
Несмотря на то что он так сильно согнулся, он выглядел крепким и все части его тела были на месте, хотя большинство нищих калечили себя, чтобы вызывать больше жалости.
— Посмотри, как резво бегает нищий! — усмехнулась София. — Он вполне мог бы работать, если б захотел!
Она уже собралась продолжить путь.
— Вот забавно, — сказал Рудольф. — Он не просто кажется сильным, но смотрите, у него тонзура!
— Что это значит? Тонзуры бывают только у монахов!
Рудольф пожал плечами.
— Значит, это не нищий, а монах.
Больше он ничего не сказал. Дальше они шли молча.
София не отказалась бывать у Изамбур, но стала избегать королевского дворца. Она не хотела смотреть на то, как Катерина и Бланш старались держать Теодора от нее подальше. Вместо этого, она надеялась, что он сам придет к ней, чтобы продолжить начатый таинственный разговор.
И однажды он действительно пришел. Его впустил слуга, и Теодор целый час ходил по своей комнате, так что она даже не знала о его приходе.
Она встретилась с ним тогда, когда он уже собирался уйти, радостно схватила его за руку и уговорила остаться.
— Этот дом... твой. Отец оставил его тебе! Ты можешь жить здесь...
Он прижал палец к губам, призывая ее к молчанию. Она не подчинилась.
— А где твой верный друг Кристиан? Разве он не заслужил мягкой постели, вместо того чтобы ютиться в жутких комнатушках? Пусть приходит жить сюда!
Его улыбка была болезненной, но он, по крайней мере, не стал ее скрывать.
— Не могу поверить, что вы желаете Кристиану добра, — сказал он. — Но раз уж вы заботитесь и о королеве Изамбур, то приходится признать, что вы и правда изменились.
Он снова и снова говорил об Изамбур, не только в тот день. В дом Гуслинов он больше не вернулся, но всегда заходил в покои королевы, если там в это время была София. Он молчал, погруженный в мысли, смотрел на слабоумную, будто сам лишился рассудка.
София никак не могла решиться сказать ему, как смущало ее его поведение, с каким нетерпением она ждала продолжения разговора, но она сдерживала себя. Слишком непрочной казалась ей связь, снова возникшая между ними, слишком хрупким его стремление начать все сначала и примириться.
Через месяц она научилась бороться с желанием задавать ему вопросы и перестала настаивать на том, чтобы он вернулся в университет. Она была почти уверена, что он это сделает, иначе зачем так долго живет в Париже? Почему снова и снова ищет встречи с ней, хотя бы и в присутствии Изамбур?
Когда ее однажды ранним утром разбудил шум из прихожей, она решила, что Теодор во второй раз пришел в дом Гуслинов и радостно спустилась вниз. Однако там ее ожидал не пасынок, а Рудольф, оруженосец, который обычно сопровождал ее.
— У меня задание, — сказал он, еще не совсем очнувшись от сна. — Я должен отвести вас во дворец.
— Кто тебя послал? — спросила София, тотчас же проснувшись. — Со мной хочет поговорить Теодор?
— Нет, — ответил он нерешительно и опустил глаза, в которых она только тогда разглядела смятение. — Это дофина Бланш. Вам следует поторопиться.
Она догадалась, что произошло что-то страшное, прежде чем ей сказали об этом.
Утро, которое обычно начиналось очень медленно и неторопливо, было шумным и полным забот. По коридорам сновали невыспавшиеся священники и монахи, среди них были двое мужчин, одетых в черное. София знала, что один из них — прдворный астролог, а другой — врач короля. Из-за последнего Бланш в свое время чуть не скончалась от родов.
Мужчины были бледными, а придворные дамы заплаканными.
София поймала одну из них — Розалинду, которая недавно спрашивала про средство, которое позволило бы приглушить желание мужа, — и заставила ее говорить.
— Скажи, что стряслось? — требовательно крикнула она.
— О... вы пришли поздно, слишком поздно! Дофине следовало бы раньше послать за вами... все произошло так быстро, а теперь... Филипп мертв.
София вздрогнула, решив, что Розалинда имеет в виду короля. Только позже она поняла, что речь идет о его внуке, о первенце Бланш, появившемся на свет благодаря стараниям Софии. Теперь, зная, что беда случилась с ребенком, она презрительно посмотрела в заплаканные глаза Розалинды.
Что за бесполезный переполох! Дети умирают часто и быстро, так уж оно заведено. А у Филиппа есть два младших брата, четырехлетний Луи и двухлетний Роберт, и Бланш снова беременна.
Теперь, уже вполуха, она слушала Розалинду, которая подробно рассказывала о ходе болезни. Несколько дней назад мальчик пожаловался на боль во всем теле, а вчера его стало сильно тошнить. Он не мог ни есть, ни пить. Придворный врач сказал, что даже ослабленное тело может справиться само, нужно только время от времени пытаться влить в него пиво или вино. В полночь к болям и рвоте добавился жар, а спустя несколько часов мальчик умер.
— Дофина вне себя от горя! — воскликнула придворная дама. — Она держала его на руках, когда он умирал, и с тех пор не хочет отпускать его, хотя такие волнения наверняка повредят малышу, которого она носит. Кроме того, дофина нет во дворце, он сражается где-то на юге против отвратительных еретиков. А король...
— Остановись! — грубо прервала ее София. Ей уже надоела эта болтовня, а сочувствия к Бланш она не испытывала.
При мысли о том, что Бланш никогда не простит себе, что слишком поздно позвала ее, София испытала удовлетворение. Оно омрачалось тем, что она, как и все придворные дамы, должна была выразить дофине свое сочувствие. Она не хотела сталкиваться ни с ее горем, ни с ее упрямством.
В то время как она размышляла, как избежать этого долга, раздался громкий отчаянный вой, легко заглушивший болтовню Розалинды.
София подумала, что так реветь может только мать, потерявшая своего ребенка, хотя было известно, что Бланш всегда плакала тихо. Вдруг она увидела, как Катерина, ее дочь, бежит к ней, крича нечеловеческим голосом. На ходу она била себя ладонями по лицу.
— Бог мой! — прошипела София. — Тебя что, не учили вести себя при дворе? Кроме того, ни один ребенок в мире не стоит того, чтобы по нему так горевали.
Катерина впервые в жизни посмотрела на мать не презрительно и не с укором, а действительно отчаянно.
— Он хочет уйти! — сказала она сквозь рыдания. От волнения сквозь мраморную кожу ее лица проступили синие сосуды.
— О ком ты?
София заметила, что за ними наблюдают. Кто-то осуждающе качал головой. Даже болтливая Розалинда дала ей знак взять себя в руки. Катерина ничего этого не видела.
— Теодор! — простонала она. — Я говорю о Теодоре!
София стала потихоньку понимать, что произошло. Бланш предложила Теодору преподавать ее старшему сыну, а теперь, когда ребенок умер, Теодор потерял надежды на эту должность.
— Перестать реветь! Я буду только рада, если он не станет растрачивать свой талант на несмышленого ребенка. Кроме того, опыт уже должен был научить его: преподавание королевской семье ничем хорошим не кончится.
Катерина снова закрыла лицо руками.
— Все намного хуже, — жаловалась она. — Он сказал, что все равно не остался бы в Париже. Он сказал, что он... поедет в Италию. И тогда я его больше никогда не увижу!
София стояла рядом с ним, радостно сжимала хрупкие плечи.
— Слава богу, что ты последовал совету, который я тебе дала! Мне даже трудно выразить, как я рада твоему решению.
Теодор не поднимал головы. Его руки лежали на столе, а пальцы неслышно стучали по нему. Он не взглянул на нее, только тихо вздохнул.
— Ах, София, София, — пробормотал он.
Она схватила его крепче, думая, что он не верит ее радости. Но потом взяла себя в руки — по крайней мере, он больше не будет тратить жизнь впустую.
— Мне не важно, простишь ты меня или нет! — продолжала она спокойнее. — Но это хорошо, что ты уезжаешь в Италию в университет!
— София, — Теодор снова вздохнул, не грустно, а мягко и с извиняющейся улыбкой.
— София, — повторил он и наконец признался. — София, я еду в Италию не для того, чтобы продолжить обучение. И не для того, чтобы посещать университет.
Ее радость разбилась, как хрупкая ваза.
— Я еду в Италию, чтобы вступить в монастырь в Ассизи. Несколько лет назад его основал человек по имени Франческо, или Франциск, на латинский манер, папа Иннокентий позволил ему это. Туда уже сходятся братья со всей Европы. Они проповедуют отказ от всякого имущества.
Он по-прежнему прятал от нее глаза, но убрал руки со стола, чтобы подхватить ее, если эта новость подкосит ее.
Но она стояла твердо, хотя ее голос сломался, когда она заговорила.
— Ты что, обезумел? — воскликнула она. — Ты что, разум потерял?
Он с сожалением отпустил ее руку и кивнул, будто давно ждал этого вопроса.
— Даже если и так — мне все равно! — решительно заявил он. — И мне это даже на руку! Я больше не желаю, чтобы мне каждый день говорили, что разум и ученость — самое ценное на этой земле. Даже вы иногда готовы отказаться от этого принципа.
Его глаза лихорадочно блестели, слова и жесты стали торопливыми, потому что в нем не осталось меланхолии, которая обычно сдерживала его движения.
Его подвижность не передалась Софии. Ей пришло в голову только то, что он сошел с ума.
— О чем ты говоришь? — спросила она растерянно.
— О том, что вы любите скрывать, — воскликнул он. — И что все же очевидно: вы твердая женщина, я всегда так думал, но даже вы иногда испытываете сочувствие и даже любовь. О, как это меня утешает! Это дает мне опору! Будь иначе, я бы разочаровался в этом мире. А так я думаю, каким сильным должен быть Бог, если ему удается возродить в вас частичку тепла. Это только подкрепляет мое решение служить ему, а не пытаться выразить его непостижимую сущность вычурными учеными словами.
— Теодор! О чем ты говоришь? — снова спросила она, на этот раз сердясь собственной недогадливости.
Но он продолжал сиять.
— О королеве Изамбур, о ком же еще? О слабоумной женщине, которая не в состояний произнести ни единого разумного слова, но которая тем не менее находится под вашей защитой, с тех пор как король снова привез ее во дворец. Я не думал, что вы способны служить, но этой безумной вы уделяете больше времени, чем Катерине, когда она была ребенком, больше времени, чем мне, когда заставляли меня зубрить уроки. Значит, на земле жить не бесполезно, раз уж случается такое чудо: ученая София служит королеве Изамбур.
— Ты неправильно понял, я...
— О, не отрицайте этого! Все подтвердили, что, если бы не она, вашей ноги бы уже не было при дворе. В последние несколько недель я сам убедился в этом. Это помогло мне прийти к выводу, что наша жизнь — весы и мы нагружаем обе их чаши. Наверное, это закон: за преданностью разуму постоянно следует не менее сильная преданность чувствам, которые противоречат рациональному Жизнь, которую вы искали в книгах, наконец подарила вам Изамбур...
— Ты не понимаешь! — раздраженно сказала она. — Я просто хотела...
— Я подумал, — прервал он ее, — что, возможно, смогу стать счастливым, если оставлю все, что мне казалось важным, заживу жизнью, которую считал далекой и чужой, если заставлю свой ученый разум и избалованное тело терпеть бедность и послушание, и не на определенный промежуток времени, как это было в последние годы, а навсегда.
— Теодор, ты ведь не можешь...
— Они живут за пределами города, нищенствующие монахи, пришедшие в Париж. Они приходят на площади и улицы только тогда, когда молятся и просят людей отказаться от их богаств. Да, человек должен отказаться от всякого имущества, потому что оно тяжким грузом ложится на его плечи и душу и наконец утягивает его в бездну. И имеются в виду не только золото и роскошь, красивые лошади и богатые дома. Обилие знаний тоже может стать для кого-то грузом, и человек за ними не увидит того, что на самом деле важно. Я подумал: будет ли достаточно, если я откажусь от наследства отца, или я только тогда стану по-настоящему нищим, когда откажусь от звания доктора, которое так долго мечтал получить, от книг, которые мог написать в будущем? Если я, наконец, откажусь от планов, которые часто строил в последние годы и которые привели бы меня обратно в Париж и университет? О, я с радостью откажусь от них и стану одним из нищих духом, которых наш Христос называет «блаженными»!
— Но... попыталась София в последний раз.
— И эти братья посвятили себя не только бедности, — прервал ее Теодор. — Они ухаживают за прокаженными, перевязывают их мокрые раны, не испытывая при этом отвращения. Говорят, будто сам Франциск поцеловал одного прокаженного в губы, и то, что казалось ему мерзким, благодаря Божьему участию стало сладким для души и тела. Где я смогу лучше чтить память моей несчастной матери, если не там? Где смогу найти более глубокий смысл, если не в заботе и лечении, чего я по-настоящему хотел всегда и уже достиг бы, если бы вы не помешали мне? О, София, я точно знаю: я следую Божьему призванию.
Он хотел, чтобы она поняла и поддержала его. Но его решение не вызвало ее возражений, а просто лишило ее дара речи. Она смотрела на него в полной растерянности. Она так и не придумала, что сказать.
— На прощание мне остается только расстаться с вами мирно, — сказал Теодор. — Вы подарите мне мир?
София впервые в жизни смотрела на семнадцатилетнюю дочь, которая стояла рядом с ней, не как на зло.
Катерина прекратила рыдать, но ее глаза были красными от слез, а светлые мягкие волосы в беспорядке падали на лицо.
— Послушай, — сказала София на удивление мягко и ласково. — Послушай, ты должна отговорить Теодора!
Она осторожно наклонилась к девушке и подняла ее подбородок, чтобы заглянуть в лицо. Мягкая кожа показалась ей чужой, незнакомой: она не помнила, когда в последний раз прикасалась к девочке не для того, чтобы ударить или оттащить от Теодора.
А теперь она хотела только того, чтобы Катерина взяла его за руку и помешала уйти.
— Почему ты думаешь, что он послушает меня, если не послушал тебя? — жалобно спросила Катерина, удивленная тому, что мать решила стать ее союзницей.
София тяжело уронила руку. Слепая, непонятливая дочь застала ее врасплох. Она не знала, что сказать. Ведь ответить правду она не могла.
А правда заключалась в том, что она даже не пыталась отговорить Теодора от его решения. Потому что в тот момент, когда он попросил примирения, когда посмотрел на нее грустными глазами и его лицо было таким же худым, как в детстве, — все слова, которыми она собиралась отговоривать его, застряли у нее в горле.
Она не смогла ничего сказать и убежала к Катерине, надеясь, что перед ней он не сможет так же невозмутимо покачать головой.
— Все, что я советую ему, — попыталась она объяснить дочери, — он пропускает мимо ушей. Он думает, что я снова хочу заставить его делать то, что нужно мне, а не ему. А ты всегда была его любимой сестренкой. Ты старалась, чтобы в нашем доме ему было уютно и тепло. И поэтому...
Катерина раскрыла покрасневшие глаза от неожиданной похвалы и мягкого голоса обычно такой грубой матери.
— Ты должна сказать, что он нужен тебе, что ты не можешь без него, что он не должен оставлять тебя со мной...
— Мама!
— Ты ведь любишь его! Ты любишь его как женщина, а не как сестра!
— Мама! — повторила Катерина. Ее лицо покрылось пятнами.
— Но ведь это так... — София запнулась, не зная, как далеко ей следует заходить. Было ясно, что нужно сподвигнуть Катерину к действию, сделать так, чтобы она прекратила жаловаться и рыдать. Ее отчаяние и вместе с тем ее страстные объятия должны вызвать не только его сочувствие, но и по-настоящему тронуть его.
«Теодор не слишком силен, — подумала София, — ведь мне так часто удавалось склонить его к моей воле. Разве сможет он отказать Катерине, мир которой обрушится в ту минуту, когда он уйдет? А ведь ничто не запрещает ей любить его... всей душой».
— Это ведь так, — повторила она. — Тебе не следует стыдиться, если хочешь отдать ему свое сердце.
— Прекрати! — прошипела Катерина. — Тебе не понять, что между нами происходит, и тебя это не касается!
— Очень даже касается, послушай меня. Есть кое-что, чего ты не знаешь. О тебе и Теодоре.
Катерина подскочила.
— Я знаю, что Теодор за всю жизнь сказал мне больше теплых слов, чем ты. Его не беспокоит то, что я не умею читать, что я не всегда понимаю, о чем он говорит.
— Конечно, — согласилась София, прикинувшись обиженной. — Может, и правда я сама толкнула тебя к нему. Ну и хорошо. Потому что я хочу сказать: Теодор... Теодор тебе не брат.
Старая обида и злость на мать так захватили Катерину, что она не слышала, что та говорила, а еще меньше вдумывалась в ее слова. Она рассерженно ходила взад-вперед.
— Что это значит? — крикнула она. — Теодор — сын Мели-санды и Бертрана де Гуслин! А ты была женой Бертрана!
— Да, — сказала София, взяла Катерину за плечо и заставила ее посмотреть ей в лицо.
Она редко так внимательно разглядывала девушку.
Тонкие светлые волосы. Голубые глаза. Чувственные губы. Все это досталось ей от брата Герина.
София хотела спокойно сказать правду, но, начав, заметила, как дрожит ее голос, как старое горе мешает ей говорить.
— Да, Бертран был моим мужем. Но он не твой отец. Однажды ты сказала, что такие женшины, как я, пахнут грехом, хотя и не знала тогда, что я совершила один гораздо больший грех, чем ученость. Я... изменила своему мужу. Я спала с другим мужчиной и от него, а не от Бертрана, зачала тебя. Теодор и ты — не сводные брат и сестра.
Она почувствовала, как Катерина напряглась под ее рукой. Она даже почувствовала уважение к дочери за то, что она молча и спокойно приняла ее слова, а не начала рыдать и кричать, как обычно. Видимо, она повзрослела и про себя рассуждала, что значит для нее это признание.
Измена была смертным грехом, таким же, как убийство и неверие. Катерина не станет рассказывать об этом кому попало из страха, что страшная тайна станет известна всем и весь мир от нее отвернется. Но она может сказать Теодору, пожаловаться ему на разрушенный мир и что она больше не может оставаться с этой ужасной, проклятой Софией! Разве он сможет тогда просто повернуться и уйти?
София принялась мягко гладить плечо Катерины. Молчание было приятным, но должна же она наконец что-то сказать, проклясть мать и свое греховное происхождение!
Когда Катерина наконец открыла рот, она не просто говорила очень тихо, но и произнесла слова, которые София никак не ожидала от нее услышать:
— Бог, да будь милосерден к моей несчастной душе! Если то, что ты говоришь, правда, моя душа принадлежит дьяволу!