— Пойдем, — мягко сказала Иоланта, — пойдем со мной. Здесь не место для таких разговоров.
Убаюкивающий голос доносился будто издалека. Роэзия знала, что с ней говорит Иоланта, но когда подняла глаза, то увидела перед собой лицо Софии.
В первый день их знакомства она показалась ей жесткой, истерзанной жизнью, сформировавшейся в ходе долгой, ожесточенной борьбы за знания.
София была красивее ее. У нее были большие живые глаза, пухлые губы, белые, здоровые зубы. Но в первое время она надеялась, мечтала, очень хотела, чтобы София была ее зеркальным отражением.
Она знала, что тяжелая жизнь приносит с собой одни разочарования. Знала, что нужно избавиться от всех чувств. Знала, что спасение можно найти только в трезвом, холодном мире науки.
Да, этому следовало научиться у Софии.
Но затем, после смерти королевы Изамбур, она стала для нее чужой.
Когда София смотрела на горящую хронику, в ее лице читалась насмешка. Даже когда Роэзия попыталась спасти хронику и София грубо оттолкнула ее, в ней не осталось ничего от прежней напряженной, озлобленной решимости.
— Это мой труд, и я имею право его сжечь.
— Но почему, почему?
— Его содержание стало для меня неважным. Какое мне дело до войн французского короля? Какое дело до интердикта, причиной которого стало его упрямство? Какое дело до борьбы за немецкий трон, до битвы при Бувине. Какое мне, наконец, дело до того, какие слухи стали ходить об Изамбур, едва она вернулась в Париж? Такие хроники напишут многие ученые мужья. А я не стану.
— Нет! — вскричала Роэзия.
Она кричала и сейчас, возможно, в последний раз. Может, тогда она не проявила достаточной решимости.
Теперь же она не просто кричала, а ревела Иоланте в лицо. Она схватила ее за плечи.
— Нет, нет, нет! Я так много ждала от Софии! Я думала, рядом с ней мне больше не будет больно, когда я буду вспоминать свою жизнь. Но возраст лишил ее разума. Она обманула меня! Намеренно показала себя чувствительной и мягкой. Как будто не знала, что такой быть женщине никак нельзя, иначе все пропало! Когда я боролась за то, чтобы наконец обрести покой, я руководствовалась, твердым расчетом, а не чувствами!
Иоланта споткнулась. Она и не подозревала, что у Роэзии такие сильные руки.
Настоятельница запуталась, заблудилась в туманной стране воспоминаний, и ее тело превратилось в инструмент больного рассудка. Теперь, когда она приходила в себя, вся ее сила будто сосредоточилась в руках. Они трясли Иоланту и подбирались к ее горлу.
— Оставь меня в покое! Исчезни! Больше никогда не говори ни о Софии, ни о ее хронике! — ревела Роэзия.
— Роэзия, — сказала Иоланта, пытаясь сохранять хладнокровие.
— Защищаться нет никакого смысла. Я знаю, что ты убила Софию. Знаю, что ты убила и Катерину, и Грету, потому что они знали о содержании хроники, и Элоизу, потому что она стала тебя подозревать. И я не единственная, кому это известно. Я рассказала об этом всем, епископ тоже в курсе. Только для того, чтобы уберечь тебя, я попросила их оставить меня с тобой наедине.
Пока она говорила, Роэзия стояла, не шевелясь, ее взгляд был мутным. Но как только Иоланта замолчала, она снова схватила ее.
— Прекрати! Сейчас же прекрати! Всего этого не было!
— Ты не можешь дольше лгать. Пора признать, что это правда!
— Но она не имеет смысла! Не имеет смысла, что думаете вы, глупые, ограниченные, наивные женщины!
— Роэзия, пожалуйста!
Иоланта надеялась, что Роэзия сама придет в себя, и не защищалась. Теперь, когда хватка Роэзии усилилась, она вцепилась в ее запястья и попыталась отнять ее руки от своей шеи. Это ей не удалось. Роэзия сжала ее гортань, так что ей нечем было дышать и она подумала, что ее язык разбух до невероятных размеров.
Иоланта снова попыталась выкрикнуть имя Роэзии. Но ей удалось издать лишь жалкий хрип, и он затерялся в глухом, слепом, темном уголке ее души, там, где никто и никогда не мог его услышать.