Судя по всему, он предназначался для супругов-миллионеров и состоял из двух спален, гостиной и кухоньки. В его убранстве сочетался изысканный стиль английской виллы и французского шале; прелестные шторы из глянцевого ситца в цветочек гармонировали с обоями от Уильяма Морриса. Пол и стены в ванной были выложены итальянским мрамором. Помимо огромной ванны с особым приспособлением для различной циркуляции воды в ней, здесь имелось биде, два душа и умывальник с двойной раковиной. Кухня с резной дубовой мебелью была оснащена электрической плитой, микроволновой печью и большим холодильником, заполненным всевозможными напитками и снедью. Помимо всего прочего здесь имелся аппарат для приготовления кофе, рядом с которым моя домашняя кофеварка выглядела бы совсем жалкой. Моя умеет варить обыкновенный кофе, и, уверяю вас, очень вкусный. В этом же аппарате можно приготовить не только обычный кофе, но еще и «эспрессо» и «каппучино».
К моему приходу девочки успели водрузить мой чемодан на изящную багажную полку, раздвинуть шторы и открыть окна, а также откинуть покрывало на кровати в одной из спален. Показав мне все, чем я могла пожелать воспользоваться, — телевизор, видеомагнитофон, набор кассет, стереосистему, телефон и прочее, — они собрались уходить. И тут я не удержалась; должно быть, любопытство взяло во мне верх над благоразумием. Я остановила их в дверях и спросила о трагической гибели Мэри Хьюз, чем поставила себя в довольно-таки неловкое положение. Вопреки моим ожиданиям, они не просто проявили сдержанность, а вообще уклонились от ответа.
Девушки сразу же насторожились, особенно Сисси Браун. На мой вопрос ответила Констанс Берджесс:
— Извините, миссис Барлоу, но мисс Морни просила ни с кем не обсуждать эту тему. Я уверена, что она сама ответит на все интересующие Вас вопросы.
Вот и все. Улыбка. Ни тени смущения или неловкости. Безукоризненная любезность. И никакой информации.
Мне ничего не оставалось, кроме как пробормотать что-то невнятное, мол, я понимаю. Судорожно соображая, что бы еще сказать, дабы заполнить неловкую паузу, последовавшую за этим кратким диалогом, я вспомнила о приближающемся родительском уик-энде. Со светской непринужденностью я высказала предположение, что девочки, несомненно, полны радостных ожиданий, на что последовал ответ: «да». Затем, зная, что к родительскому уик-энду приурочены ежегодные двадцатичетырехчасовые состязания между «Королевой Мэриленда» и «Чесапиком» — копией другого почтового парусника, принадлежащего школе Святого Хьюберта, я сделала реверанс в сторону Сисси Браун, выразив надежду, что кубок завоюет ее команда.
Девушки ушли. Я сменила дорожную одежду на костюм, надела замшевые туфли на низком каблуке и направилась в Главный Корпус.
Проходя мимо церкви, я покосилась на распахнутую дверь в надежде увидеть того самого незнакомца, но его там не оказалось, и я пошла дальше.
Кабинет Эллен Морни, как и все остальные помещения, занимаемые школьной администрацией, находился на первом этаже, за залом для занятий. Оттуда хорошо просматривались учебные корпуса, гимнастический зал, дортуары, равно как и старинная церковь. Он был именно таким, каким и подобает быть кабинету директрисы привилегированного учебного заведения — достаточно строгий, однако не оставляющий сомнений, что его хозяйка — женщина. Красивый письменный стол, с отделанной кожей крышкой; изящные кресла и диван с низким столиком на медных ножках, дорогие шторы на окнах и множество фотографий, запечатлевших наши с Эллен школьные годы, а также триумфы «Королевы Мэриленда».
Однако, переступив порог кабинета, я попросту не заметила всего этого великолепия; мои мысли были сосредоточены на Нэнси, которая, едва завидев меня, вскочила с места и бросилась мне на шею, шепча: «Маргарет…»
Я была потрясена, увидев бледное, осунувшееся лицо Нэнси, но не подала вида; все, что меня беспокоит, я выясню позже, когда мы останемся одни.
Именно находясь здесь, в начальственном кабинете, вместе с напряженно-молчаливой Нэнси и Эллен, державшейся с несвойственными ей непринужденностью и дружелюбием, я неожиданно для себя поняла, что прекрасно разбираюсь в хитросплетениях школьного бытия, что помню издавна укоренившиеся здесь традиции и правила, знаю, что дозволено, а что — нет.
Для начала мы поговорили о Нэнси, о предстоящих в субботу соревнованиях по планеризму, о намечаемой летом поездке с внуками в Эдгартаун; я поздравила Эллен с выступлением на съезде НАШП, она в свою очередь похвалила попавшуюся ей на глаза одну из журнальных статей о планерном спорте, где упоминалось мое имя. Я заметила, как передергивалось ее лицо всякий раз, когда Нэнси называла меня «Маргарет», но я не собиралась ей объяснять, что обращение «бабушка» претит моей решимости держаться до последнего и не позволять себе превратиться в старуху. Нэнси и ее брат твердо усвоили, что обязаны обращаться ко мне не иначе, как «Маргарет».
Когда все эти пустопорожние темы были исчерпаны, мы наконец заговорили о главном — о гибели Мэри Хьюз.
Удушение нельзя назвать легкой смертью. Ни Эллен, ни я не касались подробностей гибели Мэри, но в конце концов она все-таки кое-что рассказала. По ее словам получалось, будто Мэри пошла в церковь звонить к вечерне. Поднялась на колокольню, размотала веревки и, держась за них, почему-то полезла на перила. Но, видимо, потеряла равновесие и упала. При этом веревка каким-то образом захлестнулась у нее вокруг шеи. Одна из старшеклассниц, в обязанности которой входит открывать центральную дверь и считать воспитанниц, явившихся на вечернюю молитву, первая обнаружила труп Мэри и от страха лишилась чувств, так что пришлось вызывать к ней «скорую помощь».
Я узнала, что Мэри из бедной семьи, живущей в Норфолке (штат Виргиния). Ее отец — морской офицер невысокого ранга.
— У нее не все ладилось, — поспешила добавить Эллен, — как с учебой, так и во взаимоотношениях с соученицами.
Я почувствовала, как снова напряглась сидевшая рядом Нэнси, хотя и не видела ее лица. Кажется, Эллен ничего не заметила.
— Но ситуация начинала меняться к лучшему, — сказала она, сопроводив свои слова красноречивым жестом, долженствовавшим означать, что так распорядилась судьба, которую никто не в силах изменить. Так уж устроена жизнь, и с этим надо смириться.
К чести Нэнси надо сказать, что она продолжала сидеть неподвижно, словно каменное изваяние, уставившись на сплетенные пальцы своих рук.
Наша беседа грозила принять неприятный оборот. Эллен, конечно же, мысленно сравнивала Мэри Хьюз со мною в те далекие школьные годы — это отчетливо читалось в ее глазах. В первые два года у меня тоже были трудности с учебой. В частных начальных школах обучение поставлено значительно лучше, чем в муниципальных, поэтому на первых порах почти все мои соученицы существенно превосходили меня в знаниях.
Кроме того, видит Бог, у меня были трудности в общении с другими воспитанницами. А как же может быть иначе, если тебя постоянно унижают и осмеивают, называют «отщепенкой» только потому, что твои родители не принадлежат к сливкам общества? Да ни один взрослый этого не выдержит, о подростках же и говорить не приходится.
Однако я сидела с непроницаемым видом, и Эллен, главная моя мучительница, приободрилась.
К счастью, вскоре ей нужно было уходить на какое-то совещание, и она откланялась, заручившись моим согласием отобедать вечером за ее столом. Нэнси по случаю моего приезда освободили от спортивных занятий — игры в лакросс, и оставшуюся до обеда часть дня мы провели с ней вдвоем. Мы вышли из Главного Корпуса, не решив заранее, что будем делать дальше. Нэнси была непривычно молчалива и подавлена. Я решила ни о чем ее не спрашивать, а подождать, когда она сама расскажет, что ее беспокоит, прекрасно понимая, что дело не только в смерти Мэри. Мы побрели мимо теннисных кортов к пристани, туда, где находились школьные эллинги и где была пришвартована «Королева Мэриленда».
Воспитанницы школы уже спешили на спортивные занятия, все как одна переодевшись в спортивную форму: голубые юбочки в складку, голубые гольфы и белые блузки. Были среди них и девицы с вполне оформившейся фигурой, и совсем еще дети. Их задорные голоса и азартные крики, звонкие удары ракеток и клюшек, отбивающих мячи, пробудили во мне воспоминания, которые я старалась прогнать прочь.
Мы уже почти дошли до пристани, когда Нэнси наконец нарушила молчание, тихо окликнув меня. Она замерла как вкопанная, уставившись в мутные, слегка колышащиеся воды Бернхемской бухты. Лицо искажено болью, в глазах слезы.
Больше она не могла сдерживаться. Я притянула ее к себе.
— Что с тобой, милая?
— Маргарет, никакого несчастного случая не было. Мэри покончила с собой. Это знают все. В том числе и старая ведьма Морни.
— И всему виной Мертвая Обезьяна, — с горечью продолжала Нэнси. — Это тоже все знают. Когда Вики Олкотт была назначена наставницей Мэри, она сразу же поручила Обезьяну заботам своей подопечной. В субботу Вики вздумалось взглянуть на Обезьяну, и Мэри должна была ее принести, но ее не оказалось на месте.
Я заглянула в бледное, заплаканное лицо Нэнси, пытаясь уяснить смысл ее слов.
— Принести Обезьяну откуда, дорогая?
— Из своей комнаты. Она хранила ее на верхней полке стенного шкафа, за чемоданом, — сказала Нэнси. — Мэри страшно боялась, как бы чего не случилось с Обезьяной, поэтому как спрятала ее туда, так всегда там и держала. Вики немедленно заявила, что Мэри потеряла Обезьяну, и старшеклассницы устроили Инквизицию. Все это было так ужасно!
Тем временем мы поднялись на борт «Королевы Мэриленда», я усадила Нэнси на крышку люка, обняла и дала выплакаться.
На противоположной стороне Берхемской бухты подступающий вплотную к воде лес уже оделся свежей листвой, и только словно заблудившееся в его густых зарослях одинокое кизиловое дерево в цвету — впрочем, это могла быть и дикая вишня — напоминало о еще не ушедшей весне. А над головой простиралась бескрайняя голубизна неба и ярко светило солнце. Время от времени судно чуть заметно покачивалось на волнах, то ли образующихся в самой бухте, то ли нагоняемых ветерком с реки Литтл-Чоптэнк или даже из Чесапикского залива. А вдалеке, где-то на болотах, слышалось дружное кряканье утиной стаи.
Вот он, реальный мир, думала я, а не то, о чем говорит Нэнси. То, о чем говорит Нэнси, — всего лишь кошмарный сон, который я стараюсь вытравить из своей памяти. Но память неумолимо влекла меня в теперь уже далекое прошлое. Перед моим мысленным взором предстала растерянная, скованная страхом четырнадцатилетняя девочка в окружении старшеклассниц, вершащих Инквизицию. Стоя на коленях, бедняжка обязана была поведать этой безжалостной, глумливой толпе самые сокровенные тайны. И тогда тоже виной всему была Мертвая Обезьяна.
Каждая школа блюдет какие-то дорогие ей традиции. В «Брайдз Холле», на мой взгляд, блюли слишком много традиций. Одни представляются мне устаревшими и полностью изжившими себя, даже если они призваны олицетворять связь прошлого с настоящим и способствуют воспитанию самодисциплины. Другие я считаю порочными и вредными.
Взять, к примеру, традицию, связанную с Мертвой Обезьяной — тряпичной игрушкой величиной с восьмилетнего ребенка, со временем совершенно «облысевшую» и являвшую собой весьма неприглядное зрелище. Никто не знает, каким образом Обезьяна попала в школу и почему за ней укрепилась эта отвратительная кличка. Просто в один прекрасный день 1889 года она оказалась там, и ее хозяйка-старшеклассница — имя девочки не сохранилось в анналах школы — на Рождество подарила Обезьяну своей подопечной из числа новичков вместе с поздравлениями и добрыми пожеланиями, запечатленными на обычной багажной бирке, приколотой на груди Обезьяны. С того далекого дня 1889 года Мертвая Обезьяна не покидала стен школы. Спустя три года тогдашняя первоклассница сама стала наставницей и передала Обезьяну «по наследству» уже своей подопечной. С тех пор так и повелось, что каждые три года «наследство» в виде этого безобразного чудовища обретало новую хранительницу.
Со временем, тоже на Рождество, традиция получила дальнейшее развитие. Отныне всем воспитанницам школы полагалось посылать Мертвой Обезьяне рождественские открытки с какиминибудь короткими, незамысловатыми пожеланиями или же более длинными юмористическими стишками. Староста школы выбирала лучшее, по ее мнению, стихотворение, и его вывешивали для всеобщего обозрения на доске объявлений в Главном Корпусе, а по прошествии месяца убирали в «хранилище» — огромный металлический ящик, стоящий в школьной библиотеке на втором этаже Главного Корпуса. Ключ от ящика находился в кармане на спине у Мертвой Обезьяны, по всей видимости предназначавшемся для ночной пижамы ее обладательницы. На протяжении всех этих долгих лет одежда Мертвой Обезьяны претерпевала изменения в соответствии с требованиями моды, причем исключительно мужской. Сейчас, по словам Нэнси, Обезьяна была одета в джинсы, бело-голубую — цвета школьной спортивной формы — рубашку и изрядно потрепанную желтую шляпу.
Итак, внешне все это выглядит вполне невинно, но! Опять же в соответствии с традицией, хранение Мертвой Обезьяны считается священной обязанностью, а потому малейшая оплошность, допущенная хранительницей, расценивается чуть ли не как посягательство на честь школы. Потеря Обезьяны или какие-либо причиненные ей повреждения влекут за собой бесчестье и суровое наказание виновной. Провинившаяся хранительница Мертвой Обезьяны должна неизбежно предстать перед тайным сборищем старшеклассниц, где ей придется раздеться до трусов, а то и догола и отвечать на самые невероятные вопросы, вплоть до сугубо интимных. Но это еще не все. Бедняжку заставляют бегать на четвереньках, лаять по-собачьи и молить о сомнительном удовольствии отведать кусочек сырой печени.
Для чувствительной четырнадцатилетней девочки, возможно, никогда прежде не покидавшей родительский дом и, вероятно, побаивающейся старшеклассниц, которые в ее глазах выглядят взрослыми тетями, подобная Инквизиция оборачивается тяжелым психологическим испытанием, но это, видимо, никого не волнует. Мне довелось присутствовать на одной такой Инквизиции, и я была просто потрясена. Я не стала скрывать, чему была свидетельницей на этом безобразном действе, и открыто выступила за отмену жестокой традиции, но меня никто не поддержал, и половина учащихся школы сделались моими врагами.
— Мэри не виновата в исчезновении Мертвой Обезьяны, Маргарет, но ей никто не поверил. — Теперь вместо горестной тоски ее лицо выражало гневную решимость. — Кто-то вошел в комнату Мэри, когда ее не было, и украл Мертвую Обезьяну. Это же все знали, но продолжали злорадствовать. Ты не можешь себе представить, как все это было отвратительно!
Я прекрасно понимала, что должна была чувствовать Мэри, потому что когда-то сама прошла через это. Я знала и то, что старшеклассницы скорее всего не опасались гневной реакции родителей Мэри. Отцам же пансионерок, обучающихся здесь за плату, вряд ли пришлось бы жаловаться на дурное обращение с их дочерьми, поэтому Инквизиция над Мэри могла продолжаться гораздо дольше, чем обычно.
— Больше всех зверствовала Сисси Браун, — сказала Нэнси. — Потому что однажды Сисси забыла в гимнастическом зале сумку, а Мэри нашла ее и отнесла в канцелярию. Она же не знала, чья это сумка, а заглядывать внутрь не хотела. Я на ее месте поступила бы точно так же. Но в канцелярии открыли сумку и обнаружили в ней наркотик. Самую малость, но этого оказалось достаточно, чтобы Сисси на два месяца исключили из школы.
По-видимому, капитан «Королевы Мэриленда» воспользовалась случаем, чтобы отомстить Мэри.
— После Инквизиции, — продолжала Нэнси, — Мэри все время плакала, а от сырой печени ее постоянно тошнило. На следующий день она сказала мне, что не останется здесь и, может быть, даже покончит с собой. Наверно, я была ее единственной подругой, ну, и еще Герти.
Я спросила у Нэнси, кто такая эта Герти. Оказалось — Гертруда Эйбрамз, кастелянша. В последний год моего пребывания в пансионе она состояла горничной при новичках. Некрасивая, угрюмая девица, отчаянно завидовавшая девочкам, за которыми ей приходилось убирать.
— По-моему, Герти жалела ее, — пояснила Нэнси. — Она часто приглашала Мэри и угощала какао с печеньем.
Считала ее такой же несчастной, как и она сама, — подумала я, когда мы, сойдя на берег, шли мимо постепенно пустеющих кортов. Последние стайки девочек спешили в раздевалки, чтобы переодеться и вовремя успеть в зал для занятий.