И удалился, бурча, и с огорода было слышно, как наорал полицмейстер на городового, поставленного у ворот дачи, чтобы не пускать туда посторонних – видно, отлучался городовой по какой своей надобности, когда пришли к госпоже Новиковой молодые люди.
Госпожа Новикова, кстати, появилась из глубины сада бледная, с заплаканными глазами, и лицо в красных пятнах. Видно было, что визит полиции был ей неприятен, и даже испугал.
Полицмейстер откланялся, засобирались и наши приятели восвояси, а госпожа Новикова задерживать их не стала, хотя прежде, до прихода полицмейстера, все уговаривала остаться на чай и на ужин, и с дочерьми своими познакомила, и порывалась познакомить с пасынками.
И дочери госпожи Новиковой, Полоцкие ("Нет, нет, не княжны, просто однофамилицы!"), Анна и Анастасия, и Новиковы, Серафима и Поликсена, молодых людей не интересовали, по их, дочерей этих, малолетству, что уж говорить о мальчиках! Анна, правда, казалась совсем уже взрослой барышней, хотя по документам (в деле об убийстве мадемуазель Рено, читанном Глюком в участке, возраст всех домашних был указан), так вот, по документам едва исполнилось четырнадцать. Взрослая, да, но какая-то индифферентная, что ли: руку для поцелуя подала, здороваясь, заученным движением, но даже на красавца Згуриди никак не отреагировала, и на бойкие Лени Квасницкого комплименты только вяло улыбнулась.
Зато очаровала (Глюка, во всяком случае) старуха Софья Матвеевна. Туалет ее, вполне модный и дорогой, не приличествовал ни возрасту Софьи Матвеевны, ни сезону, ни дачному образу жизни: кружева, и бархат, и лайковые перчатки до локтей; короткие рукава и декольте показывали слишком много дряблой и сморщенной кожи. В волосах, в ушах, на шее, на пальцах – бриллианты. Нет, совсем не приживалкой была эта старая дама! И вот что странно – обычно молодящиеся старухи выглядят смешно или жалко, эта же устрашала. И рост ее гренадерский, и бас; но особенно – ни с чем не сравнимая прямота разговора.
— В оперу я собралась нынче, — сообщила старуха, заметив несколько удивленный взгляд Глюка, брошенный им на бриллианты, — и с кавалером: Никита Иваныч за мною должен заехать. Лизавету звала, но она раскудахталась, де, грех – тело бедняжки Мими еще не предали земле… — Софья Матвеевна так похоже передразнила госпожу Новикову, что Феликс не смог сдержать улыбки. — А сама, кстати, не постится, скоромное по три раза на дню ест; а здесь сейчас итальянская труппа гастролирует, послезавтра отбывает – как пропустить? Я, может, помру скоро, так хоть напоследок музыку послушаю… А Матильда на меня не обидится, поймет – я ей при жизни была первый друг, я ей и после смерти другом останусь.
— А вы убийцу, злодея этого ищете? — спросила она, чуть понизив голос, после короткой паузы. — Найдите, найдите злодея, очень прошу вас, молодые люди! Если расходы какие-то потребуются, обращайтесь: я, хоть небогата, но кое-какие средства имею. Да и стекляшки эти с собой, на тот свет, не заберу. Красивы, шельмы! — она дотронулась старческими скрюченными артритом пальцами до длинной изящной грозди бриллиантов в своем ухе. — А ведь, говорят, уголь это – и только. Покойной моей племяннице внучатой назначались в наследство, Катюше. Да вот ее, юной совсем, сколько уж годов нет, а я, старуха, все живу…
— Ну, как я понимаю, Анна и Анастасия тоже ваши внучатые племянницы, — сказал Глюк.
— Эти-то? — старуха усмехнулась. — Да вроде бы так, но вы только гляньте на них – гусыни! А Катюша была лебедушка…
Софья Матвеевна примолкла, задумавшись – как видно, погрузилась в воспоминания.
Феликс Францевич, косясь на Квасницкого — тот, собираясь уже уходить, на прощание, завернул такой длинный и витиеватый комплимент, что выпутываться приходилось жестами и мимикой: помахиванием рук, прищелкиванием пальцев и причмокиванием сочных ярких губ, — так вот, Феликс Францевич осторожно кашлянул и сказал:
— Нам пора, пожалуй…
Полоцкая тоже взглянула на Квасницкого, усмехнулась.
— Порасспрашивать хотели? А порасспросúте — завтра, к примеру, я в городе буду. Давненько я свиданий молодым людям не назначала…
— А полицмейстер-то, между прочим, госпожу Новикову подозревает, Елизавету Александровну, — многозначительно, вполголоса сказал Квасницкий, когда чугунные ворота с геральдическими когтистыми зверями выпустили друзей на пыльную и тенистую Длинную улицу. Обтрепанные личности, слонявшиеся поодаль, направились было к ним, но резко остановились, развернулись и разбрелись кто куда – должно быть, это были газетные репортеры, узнавшие в Квасницком конкурента: будет он давать им информацию, как же!
— А откуда вы, спрашивает, — продолжал Квасницкий еще тише, — узнали, что гувернантку душили? Доктор Блюм, говорит, вам этого сказать не мог…
— А откуда вы, господин Квасницкий, про то осведомлены? — спросил сердито Згуриди. — Подслушивали в кустах?
Довольный Квасницкий захихикал:
— Как можно! Просто услышал, прогуливаясь по саду – они таки довольно громко кричали.
— А меня гораздо больше интересует, что ответила госпожа Новикова, — заметил Глюк.
А ведь и действительно, откуда было госпоже Новиковой знать про то, что несчастную гувернантку пытались задушить?
По словам прислуги, госпожа Новикова и вниз-то сошла, когда уже доктор Блюм приехал, и к телу мадемуазель Рено не подходила.
Но в разговоре с околоточным надзирателем обмолвилась, де "зверски душили" бедняжку.
Уж не приложила ли Елизавета Александровна свою белую пухлую ручку к преступлению?
Или же была его свидетельницей?
Или же была о нем осведомлена – но кем, не преступником ли?
Приблизительно так рассуждал полицмейстер, и потому нанес повторный визит на дачу Цванцигера – поговорить с госпожой Новиковой. Все-таки состоятельная помещица; не тащить же ее в полицейское управление или, того хуже, в участок!
А, пожалуй, лучше бы было притащить: казарменные голые стены, решетки на окнах, самый дух присутственного места ("казенного дома"), возможно, подействовал бы на Елизавету Александровну, и получился бы разговор — потому что на даче, в беседке, разговора не получилось, а получилась сплошная истерика.
Конечно, полицмейстер не сразу задал вопрос, подслушанный дошлым и ушлым Леней Квасницким. Вначале он изгнал из беседки означенного Квасницкого, сделав ему последнее предупреждение: ежели он, Квасницкий, не перестанет совать нос не в свое дело, и ежели в "Вестнике" ли "Юга", в "Коммерсанте" ли появится хотя бы еще одна статья о расследовании данного преступления – пусть Леня пеняет на себя, но обе газеты будут закрыты.
Леня, конечно, поерепенился, посопротивлялся: де, зажим бизнеса, по карману бьете! Какие же будут у газеты доходы, если в этой газете читатели не смогут найти животрепещущую информацию?
— А вы печатайте животрепещущую информацию о биржевом курсе да о ценах на пшеницу, как вашим серьезным изданиям и положено, — сказал полицмейстер и усы его запрыгали, а челюсть задвигалась.
Квасницкий, при столь явных признаках крайнего полицмейстера недовольства, удалился. Правда, недалеко: в ягоднике он сорвал несколько красных кислых смородин и уронил свой роскошный золотой портсигар, постаравшись угодить в самую гущу куста. Теперь у него был повод встать на четвереньки и под прикрытием поиска портсигара услышать разговор, оставаясь незамеченным.
— А что, Елизавета Александровна, вы покойную мадемуазель Рено давно знали? — спросил, кашлянув, полицмейстер, оглядевшись по сторонам и не увидев Квасницкого.
— Да нет, несколько месяцев всего, — томно отвечала госпожа Новикова. — Прежняя гувернантка, фрейлейн Шульц, уехала в марте, наследство получила; я думала девочкам англичанку нанять, да тут Софи привозит Мими и так ее расхваливает, так расхваливает! Я поначалу подумала, что Мими – русская, а на что мне русская гувернантка? — госпожа Новикова кокетливо хихикнула. — Ну, вы понимаете, Михаил Дмитриевич, русская гувернантка – это же моветон, какой с нее может быть толк?
— Не знаю, сударыня, в гувернантках не разбираюсь. Почему бы и не быть русской – если свое дело знает. Софи – это вы Полоцкую, Софью Матвеевну так называете? Выходит, Полоцкая была с мадемуазель прежде знакома?
— Выходит, — сказала Новикова равнодушно, обмахиваясь надушенным платочком.
— И что, отношения у них были хорошие? Не ссорились они?
— Они-то? — госпожа Новикова усмехнулась. — Да души друг в друге не чаяли, чуть отвернешься – и тут же начинают трещать друг с дружкой… По-французски, — Новикова искривила брюзгливо губки.
— А у вас с мадемуазель Рено как отношения сложились? — полицмейстер чуть подался вперед, дабы как можно внимательнее проследить реакцию госпожи Новиковой на поставленный вопрос.
— О, это была не гувернантка, а просто клад, — заявила госпожа Новикова, по-прежнему обмахиваясь платочком. — Фрейлейн Шульц ей в подметки не годилась. И ела фрейлейн много, эта же едва не воздухом питалась, разве что кофею чрезмерно потребляла… И Агафью научила варенье из черешни варить – пальчики оближешь; а прежде Агафья…
Госпожа Новикова еще что-то бубнила про Агафью, про варенье, про настойку на одуванчиках – и видно было, что вопрос об отношениях с гувернанткою не взволновал ее ну вот нисколечко.
И тогда полицмейстер решил пойти в лобовую атаку, и спросил:
— А откуда вы узнали, что мадемуазель Рено пытались задушить? Доктор Блюм вам этого не сказал, тела вы не видели…
— Ой, что вы такое говорите, Михаил Дмитриевич, — без тени смущения, без крохи волнения Елизавета Александровна отмахнулась от полицмейстера платочком. — Мне ваш околоточный все объяснил. Бедняжку Мими сначала зарезали, а потом разбили ей голову. А душить ее никто и не душил вовсе!
— Да, но вы околоточному сказали: "В это время бедняжку Мими зверски душили". Околоточный надзиратель и сам еще ничего о попытке удушения на тот момент не знал.
— Да? — спросила Елизавета Александровна, — я так сказала? А почему? — и уставилась на полицмейстера своими сонными голубыми чуть навыкате глазами.
— Вот и я вас, госпожа Новикова, о том же спрашиваю – почему вы так сказали?
— Ой, право, Михаил Дмитриевич, откуда же мне знать? Пришло в голову – вот и сказала.
Ну, что тут будешь делать!