— Да кто она? — Глюк пока что еще ничего не понимал.
— Больная. Я не могу ее будить, это ей вредно...
Говорила сестра милосердия очень быстро, словно тарахтела по клавишам "ундервуда" опытная машинистка.
— Да кто же ваша больная? — почти уже рассердился Глюк.
— А вы записку не получили? Она вам сама написала, а адрес надписывала я…
Глюк вытащил записку, развернул и продемонстрировал милосердной сестре:
— Если вы можете это прочитать, то пожалуйста, переведите мне.
Сестра подняла свои тонкие черные брови почти что до самой косынки с нашитым на ней красным крестом.
— Понятно, что после удара больная плохо владеет руками, и речью тоже…
Глюк почувствовал, что еще немного – и в этом номере гостиницы появится труп. Милосердной сестры. Которую он, Глюк, задушит. И с наслаждением.
Вы скажете – ну, что он за тупица, этот ваш Глюк! Вы-то давно уже догадались, что "она" – это Софья Матвеевна Полоцкая, кто же еще? Ведь никто, кроме Софьи Матвеевны, не знал, что в полдень Глюк будет возле памятника Герцогу, ну, может, еще Квасницкий – подслушав. Но записку накарябать по-французски Квасницкий вряд ли смог бы, да и на такой обстоятельный розыгрыш – со снятием в гостинице номера, с наймом сестры милосердия – у Квасницкого вряд ли достало бы времени и охоты. И сразу же, едва только записку эту развернув, Глюк подумал о Софье Матвеевне, и о том, что случилось нечто непредвиденное и неприятное, и именно ее, Софью Матвеевну, ожидал увидеть в дверях. Может быть, жара подействовала на умственные способности Феликса Францевича, или, возможно, тарахтенье милосердной сестры обладало неким гипнотическим действием, каким обладает бормотание цыганок, но нечто помутилось в его мозгах, и он никак не мог, как говорят в наше время, "въехать" в суть речей женщины.
Но до сестры милосердия наконец дошло:
— Ах, да – Софья Матвеевна Полоцкая, с ней после всех этих неприятностей случился удар… Да вы проходите, подождите, она должна еще прийти в себя. Доктор Блюм сказал, что надежды мало, но несколько дней она протянет…
Почти каждую фразу сестра милосердия оставляла как бы недоговоренной, как бы завершала многоточием, словно сомневалась в своих собственных словах. Глюк подумал, что это профессиональная привычка. И, должно быть, профессиональной привычкой было для милосердной сестры использование местоимения "она" или слова "больная". Употребление имени создает некоторую интимность, связующие узы; больных же сестра милосердия видела многих, и многие из них умерли, а интимность, привязанность опасна, потому что заставляет страдать, сострадая. А так: "она", "больная" или выживет, и слава Богу, или нет, воля Божья; и никакой интимности-привязанности, и никакого страдания и сострадания, кроме профессионального. Ну, может быть, еще и общечеловеческого.
Сидеть в комнате больной и ждать, пока та очнется, показалось Глюку несколько неудобным.
— Может быть, мне лучше зайти вечером? — спросил Феликс Францевич. — Пусть Софья Матвеевна отдохнет.
— Ах, нет, мосье Глик… Глюк, то есть, она так беспокоилась, так хотела вас видеть, а беспокойство ей вредно… Пройдите пожалуйста…
Номер, к счастью, оказался двухкомнатным, и сестра провела Глюка в пыльную гостиную, увешанную плюшевыми портьерами. Портьеры висели на дверях – в коридор и в соседнюю комнату, на двух окнах, выходивших на бульвар, и закрывали нишу в стене, устроенную, должно быть, для дорожных сундуков.
Милосердная сестра указала Глюку на одно из кресел с пыльной плюшевой обивкой и, извинившись, вышла в соседнюю комнату.
— Спит пока, — шепотом произнесла она вернувшись. — Ей успокоительное дали, очень уж разнервничалась…
— А собственно, что случилось? — тоже шепотом спросил Глюк. — Вчера я виделся с Софьей Матвеевной. Мне она показалась весьма крепкой ста… женщиной.
— Ах, да неужели вы ничего не знаете? Ее же ограбили вчера, в Городском Саду, сняли украшения, и с ней случился припадок, а ее спутник, мосье Зотиков, побоялся ее везти за город, да еще полиция снимала показания с потерпевших, и он, уж не знаю, кем он ей приходится, привез ее в гостиницу, и доктора вызвал, доктора Блюма, а доктор Блюм пригласил меня… А утром, когда стало известно про пожар, с ней удар и случился, хорошо еще, что доктор Блюм как раз зашел ее навестить, и смог оказать первую помощь, и пустить кровь, а то неизвестно еще, чем бы все кончилось…
— Какой пожар? — переспросил Феликс Францевич. — Про выходку Шмаровоза в Городском саду я читал, а вот про пожар в газетах не было.
— Да и не могло быть, потому что это ночью случилось – дача, что они сняли на Фонтане, сгорела вся, одни уголечки, все они там обгорели, некоторые до смерти даже, мосье Зотиков туда отправился, после того, конечно, как я пришла и к обязанностям приступила…
Некий звук, донесшийся из соседней комнаты, заставил сестру прервать свою такую быструю речь, вскочить с кресла и скрыться за портьерами. Все это она проделала так же быстро, как и говорила.
Мгновение спустя она выглянула из-за портьер.
— Она проснулась, просит вас, — сказала она официально. — Будьте любезны разговаривать тихо и не волновать больную без особой надобности.
Зрелище больного, прикованного немощами к постели, всегда тягостно для человека здорового, особенно если вчера вы видели этого больного полным жизни и сил. Софья Матвеевна, накануне так поразившая Глюка своим, если можно так выразиться, старушечьим задором и полнокровием, нынче являла собою зрелище жалкое, и душу раздирающее.
Она лежала на высоко приподнятых подушках, плечи ее были прикрыты полотенцами. Вначале Феликс Францевич удивился, потом догадался: Софья Матвеевна в гостинице оказалась случайно, без соответствующей ночной одежды, вот и принарядила ее таким образом милосердная сестра – дабы не оскорблять приличий, а также взора молодого человека видом дряблых старушечьих плеч. Полоцкая лежала, запрокинув голову и закрыв глаза, а скрюченные пальцы ее теребили беспрестанно край одеяла, и видна была морщинистая шея, отвисший двойной подбородок, запавшие щеки, полуоткрытый беззубый рот…
— Софья Матвеевна, — позвал Глюк, как ему наказывали, вполголоса, — я здесь! — и оглянулся на сестру, оставшуюся стоять в дверях и придерживающую портьеру.
Сестра ободряюще покивала ему, опустила портьеру за собой.
— Софья Матвеевна! — еще раз позвал Глюк, старуха приоткрыла левый глаз и что-то просипела углом рта.
Феликс Францевич присел на стоявший подле кровати пуфик (плюшевый).
Он, благополучное дитя, никогда прежде не видел умирающих. Отец его скончался, когда Феликс был еще младенцем, немовлятком, а дедушек и бабушек – как со стороны отца, так и со стороны матери – к тому времени уже давно не было на свете. Теоретически, конечно, Феликс Францевич имел представление о бренности всего земного, и даже о собственной смертности; но одно дело – иметь теоретическое представление, и совсем другое – вот так: увидеть и прочувствовать, сердцем, печенкой, хребтом. Ливером.
И еще одно прочувствовал наконец Феликс Францевич: не игрушки, не бирюльки и не разгадывание головоломок расследование убийства, потому что убийство есть злодеяние ужасное, противное Богу и человекам. Это в романах господина Дюма-отца все легко, просто и совсем не страшно: скрестили шпаги, проткнули пару-тройку гвардейцев, выпили бургундского; а на самом деле когда душа расстается с телом, да еще насильственно – это страшно, господа, да-с! И убийца должен быть найден обязательно, не для того даже, чтобы его покарать, наказать, а просто потому, что паршивая овца должна быть отделена от стада. Убийца же безусловно есть овца паршивая, что-то у него не так, неправильно, сломано в душе, иначе не стал бы убивать.
Вы скажете – опять прекраснодушная наивность; и что за рассуждения такие детские, и неужели же этот ваш Глюк даже Достоевского не читал?
Очень может быть, что и не читал – не любитель был Феликс Францевич серьезного чтения. А если даже и читал, то изображенные черными букашками на бумаге рассуждения не так трогают душу, как страдания и умирание человека знакомого, причем знакомого слегка: когда умирает близкий, вам не до рассуждений, вы страдаете вместе с ним, с этим близким. Не забывайте также, что ни Великие Войны (ни первая, ни вторая), ни пролетарская революция не прокатились еще, не расплющили Европу (и Азию, и даже частично Африку), не обесценили еще понятие "человеческая жизнь". И телевизоров еще не было, и даже синематограф не начал еще проливать на мерцающем своем экране реки крови, щекоча нервишки зрителей. Это нас приучила массовая культура относиться к убийству, тем более в детективе, легко и просто, как к насморку или сенной лихорадке. А тогда – нет, тогда люди относились несколько иначе и к жизни, и к смерти. В чем-то, может быть, и проще. А в чем-то – сложнее, или, точнее сказать, бережнее.
Однако вернемся же, поскорее вернемся к Софье Матвеевне! Несчастной старухе недолго осталось жить на свете; и как силилась она, как пыталась что-то сказать, но ничего, ничего не мог разобрать Феликс Францевич в ее бормотании!
То ли "На…", то ли "Ни…", а дальше просто бульканье какое-то. Он призвал уже на помощь милосердную сестру, рассудив, что той разбираться в речи больных, переносящих последствия удара, привычнее.
Но и Александра Николаевна (так, как выяснил Глюк, звали сестру милосердия), расслышать ничего не удалось.
А больная все больше беспокоилась, все быстрее перебирала пальцами, комкала край одеяла, все громче булькала и шипела даже, пока Александра Николаевна не изгнала Глюка из комнаты и не напоила Софью Матвеевну успокоительным.
Оказавшись в плюшевой гостиной, Глюк немного перевел дух и привел в некоторый порядок мыслительные свои способности, расстроенные видом страдающей, умирающей старухи.
И кое до чего додумался.
— Софья Матвеевна, — сказал он с порога, приподняв отгораживающую спальню больной от гостиной портьеру, — я, кажется, понял…
Александра Николаевна, милосердная сестра, зашикала на него, замахала руками, но Глюк, не обращая на ту внимания, продолжал:
— Вам говорить ничего не надо, просто закройте глаз… глаза, если я прав. Вы хотите, чтобы я нашел злодея, а для этого мне нужно поговорить с Никитой Ивановичем Зотиковым, правильно?
Софья Матвеевна зажмурилась, и вся даже как-то обмякла на своих высоких подушках, и из-под левого века ее стекла по дряблой щеке слеза, а руки легли покойно поверх одеяла.
— Ну, вот видите, как славненько, — умилилась Александра Николаевна, — теперь мы выпьем капельки, и спатеньки будем спокойненько…
— Софья Матвеевна, я сейчас подъеду на дачу, хорошо? А вечером я вас навещу…