Александра Николаевна, напоив больную лекарством, вышла проводить Глюка до двери.
— Ей много хуже, чем утром, — озабоченно заметила она. — Боюсь, как бы второго удара не случилось, тогда вечером вы, мосье Глюк, рискуете более ее не застать… Вы кем ей приходитесь, племянником?
— Никем, — ответил Феликс Францевич. — Я вчера только с Софьей Матвеевной познакомился. Просто помогаю ей в одном деле, — Глюк сказал это, и тут же сообразил, что Александра Николаевна, отнюдь не будучи глухою, должна была прекрасно слышать только что произнесенные им слова о поиске преступника. Однако сестры милосердия, как и больничные сиделки, да и врачи, конечно, соприкасаются со столькими семейными тайнами, что вырабатывают в себе эдакое профессиональное отсутствие любопытства. Степень родства с больным (больной) их интересует постольку, поскольку требуется соразмерять пропорционально этой самой степени свои соболезнования родным и близким, если в случае чего… А все остальное они пропускают мимо ушей. Должны пропускать, во всяком случае – этика профессии требует.
Так что огонек заинтересованности в глазах Александры Николаевны потух, скучным и безликим голосом она пожелала Феликсу Францевичу всего хорошего, и предупредила, что вечером он, Глюк, ее, Александру Николаевну, не застанет: доктор Блюм пришлет ей на смену сиделку; ну да она, Александра Николаевна, сиделку предупредит, чтобы Глюка пустили к больной беспрепятственно.
По дороге Феликс Францевич зашел в прокуратуру.
Жора Жуковский оказался чрезвычайно занят: в кабинете его (он, невзирая на молодость и малую выслугу лет, имел уже собственный кабинет! Что значит – будущее светило!) сидели люди. На жест Глюка (ребром ладони по горлу: мол, во как надо! – и указательный палец вверх: мол, на одну минутку!) Жуковский выскочил в коридор.
— Я только что от Полоцкой, у нее случился удар, — сказал Глюк. — Ты не хочешь проехаться на дачу? Там пожар был, знаешь?
Жорик не то вздохнул, не то охнул, и при этом сморщился.
— Мне нет другого дела, кроме как твоей дачей заниматься! — буркнул он. — Знаю про пожар, без подробностей, правда: с утра был полицмейстер, рассказал. И вообще я имел что послушать – и от полицмейстера, и от Понятковича. Это оказывается, шутка была – насчет привлечения тебя к расследованию, чувство юмора у меня, видишь ли страдает! Или я не знаю, когда он шутит!
Тут Жуковский вздохнул, теперь уже явственно.
— Слушай, Феликс, бросай ты это дело. Оно тебе надо? Без тебя разберутся, даже и без меня – полицмейстер отправил на Фонтан опытных сыскарей, эти раскопают все, что можно. Студента сегодня выпустили, так что эта буйная мадам Лискович ни к кому больше приставать не будет. Ладно, я побежал, меня ждут…
— Так что, ты больше не будешь этим убийством заниматься? — спросил Феликс.
— Буду, но потом, когда полиция розыск закончит, — уже открыв дверь кабинета, обернувшись, сказал Жуковский. — А пока некогда мне!..
Так что в прокуратуре Глюк ничего нового не узнал.
Не узнал и в суде – Згуриди вообще не явился нынче на службу, что-то у него дома случилось. Глюк подумал, не заскочить ли к Згуриди домой — все равно по дороге, — но не решился, и по целым двум соображениям.
Во-первых, если дома несчастье (все равно какое), то Згуриди будет не до расследования преступления.
А во-вторых, дома у Згуриди была мама, и – несчастье там или не несчастье – мама Згуриди из дома никого не выпустит, пока не накормит. Особенно Феликса Глюка: тетя Софа Феликса любила и жалела, называла сироткой, и всегда норовила подсунуть ему в тарелку что повкуснее и пожирнее.
— Ты такой тощий! — говорила она, — такой же, как мой Деметр! Шкиля-макарона! Надо, чтоб щёки было из-за спины видно! А у тебя щека щеку целует…
Зато как она любила толстого Квасницкого!
— Сразу видно, хороший мальчик! — говорила она. — Так хорошо кушает!
Странно, но Жуковского, во времена их детства упитанного (теперь-то он стройный, что твой Аполлон), и не обделенного к тому же аппетитом, и рано потерявшего мать, тетя Софа недолюбливала, и сироткой не называла.
Нет, к Згуриди идти – только время терять. Квасницкого же найти в это время просто невозможно: то ли он в редакции (в одной из двух газет), то ли где-то в городе разыскивает интересный материал; если же дома – то пишет, и все равно не откроет. Ленчик, при всей своей легкомысленной вальяжности и любви к дурацким розыгрышам, к работе своей относился серьезно до чрезвычайности.
Но Квасницкий, как всегда, непредсказуемый, окликнул Глюка в тот самый момент, когда Феликс Францевич, решив не терять времени даром, направился в сторону вокзала.
— Эй, брат Холмс! Где ты так торопишься?
Толстый Квасницкий, в белом полотняном костюме, в белой панаме: курортник, да и только! – сидел под полосатым парусиновым тентом уличного кафе и пил лимонад.
— Привет, Ленчик! — сказал Глюк, согласился выпить стакан лимонаду, и пригласил Квасницкого поехать вместе с ним на шестую станцию, вкратце сообщив ужасные новости.
— Ц-ц-ц, что ты говоришь! — покачал головой Леня, — пожар! Цванцигер теперь получит страховку! Только мне это теперь не интересно.
— Как так? — опешил Глюк.
— А так. Писать я об этом не буду: полицмейстер мало того, что предупредил меня, он наябедничал еще и редактору… обоим главным редакторам обоих газет, и отстучал телеграмму на Кислые Воды моему папеньке. Папенька прислал ответную телеграмму на сто двадцать восемь слов… — Ленчик скривился. — Так что теперь от меня будут принимать исключительно бытоописательные эссеи… Или пойду в репортеры к Левицкому, буду питаться колбасой "собачья радость" и носить стукалки вместо штиблет…
Левицкий был хозяином и редактором газеты "Бульвар", а стукалками назывались деревянные сандалии.
— Ну, я думаю, на парусиновые туфли папаша тебе даст пару копеек, — сухо сказал Глюк.
Квасницкий кокетничал. Даже и бытоописательное эссе сумел бы он так сотворить, что куда там! Сплошная политика и чернение властей!
Но Квасницкого требовалось сейчас уговаривать, умасливать, дабы мог он поломаться, словно примадонна оперного театра, а потом уж, так и быть, снизойти.
Или не снизойти.
А Феликс Францевич был зол, и уламывать Квасницкого не стал.
Так что на Фонтан пришлось Глюку ехать одному. Должно быть, ему действительно было больше всех надо.
——————————
* так называли, воспитательниц детских садов, созданных по методике немецкого педагога Ф. Фрёбеля
— Нет, но вы слышали новость? — спрашивал немолодой еврей в лапсердаке, с пейсами, свисающими грязными спиральками из-под широких полей шляпы, у толстой еврейки в съехавшем набок парике, с кошелкой, из которой высовывалась голова живой гуски. — Финкель сгорел на евойной даче, и вместе со всей своей семействой, и не помогли ему все евойные мильены!
Еврейка округляла глаза, цокала языком, обмахиваясь при этом краем передника и отдуваясь.
— Ой, да что вы такое говорите! — встряла круглолицая хорошенькая женщина, одетая опрятно и с некоторым кокетством. — И не Финкель вовсе, и не с семействой, дачники какие-то сгорели, и на шестой, а Финкель на шестнадцатой станции дачу имеет!
Еврейка, повернувшись всем телом к молодой женщине, округлила глаза и зацокала языком.
— Нет, но мне Мордка Рафалович точно говорил, что Финкель! — заспорил старый еврей, и пейсы его грозно покачнулись. — А ён имеет знать, бо евойная сестра Ривка у Финкеля в кухарках!
— Ой, вы мне будете сказать, когда я живу через дорогу за шестой! — фыркнула молодая и хорошенькая. — Я-то спала, а соседка бегала смотреть пожар. Немецкая дача какая-то горела, а только хозяева там не жили, а дачники снимали, вот они-то и пострадали, четыре тела карета увезла; может, еще выживут…
Феликс Францевич слушал этот разговор, внутренне содрогаясь – от неизвестности, и от ожидания дурных известий.
Ехал он на Фонтан в третьеклассном вагоне дачного поезда. Расследование преступления требует средств, каковых, если вы помните, у Глюка не было, так что даже и выбирать между поездом и извозчиком не пришлось: только поезд, и только третий класс.
Пожар, случившийся на другой день после убийства скорее всего не был случайностью: вот и причина преступления! Злоумышленники (ясно, что их было не менее двух) сговаривались на предмет поджога, гувернантка услышала, и ее… устранили. Но поджог – кому, зачем понадобилось поджигать дачу, это же не банковская контора, чтобы устройством пожара спрятать концы в воду перед надвигающейся ревизией? Ради страховки? Но почему тогда сейчас, когда на даче полно людей – почему не две недели назад? Не осенью, когда дача опустеет?
Цванцигера Глюк в глаза не видел, но, конечно, слышал о нем кое-что: богатый человек, бакалейщик – не торговец бакалеей, но производитель бакалейных товаров, владелец мельниц, сахарного заводика, сыроделен, маслобойни. В последние месяцы о Цванцигере говорили, что он много потерял, и дела его идут все хуже. Причины потерь Глюк не знал; скорее всего, Цванцигер проигрался на бирже. Но если даже и нужны Цванцигеру срочно средства, то чтó ему пожар на даче – по сравнению со сгоревшей мельницей или маслобойней; там бы он получил СУММУ, а за дачу выйдут смешные гроши… И из-за этих смешных грошей брать на душу такой грех – ведь женщины на той даче, и дети!..
Поджог устроил Семен по каким-то своим тайным причинам? Но каким? Да и был ли Семен на даче этой ночью? Если студента, племянника мадам Лискович, выпустили только сегодня, то почему должны были выпустить Семена?