Да и зачем Костику жечь дачу? Вот украсть у Полоцкой бриллианты, перейти, так сказать в воры разрядом повыше – это да, это начинание, наверное, у Костика одобрение бы получило, неизвестно только, получилось бы само дело… И Полоцкая, Софья Матвеевна, тоже умница – привезла свои драгоценности, держит на даче, цепляет на себя при первом же удобном случае! Странные они, эти провинциальные помещицы, не понимают, что место бриллиантов – в сейфе, но никак не в Городском саду. И теперь побрякушки пошли в карман Васи Шмаровоза, а не достались в наследство племянницам.
Да нет, вряд ли кому понадобилось поджигать, решил Феликс Францевич, должно быть, просто совпадение: вон лето какое сухое и жаркое, уже больше месяца ни одного дождя, а дача деревянная; лампу какую-нибудь опрокинула нерадивая прислуга или та же рассеянная госпожа Новикова, или кто-то из детей, вот и полыхнуло…
За мыслями Глюк и не заметил, как доехал, очнулся только тогда, когда круглолицая хорошенькая женщина задела его пустой корзиной, торопясь по проходу к дверям. Феликс Францевич опомнился: женщина ехала до шестой станции, значит, и ему надо выходить.
От станции до дачи Цванцигера ходу было минут десять, Глюк добрался за семь… где там! почти что за пять минут. Еще издали он увидел у чугунных ворот с геральдическими зверями несколько обтрепанных, дурно одетых личностей. Личности слонялись вдоль улицы, прислонялись иной раз к забору или к стволам деревьев, ошивались, одним словом. Бдительный городовой, стоявший у ворот, отгонял их время от времени, но они, поошивавшись чуть поодаль, снова возвращались, как осы к блюдечку с вареньем. Или как мухи к куску загнившего мяса. Глюк узнал в одном из слонявшихся своего бывшего ученика, бывшего Прыща-младшего, ныне репортера Известина. А в городовом, украдкою погрозившем кулаком репортеру Известину (кулак внушал уважение) Феликс Францевич узнал и старшего Прыща.
Но что за диво? Вон, над воротами виднеется нарядная крыша дачного строения, и цистерна поблескивает на солнышке, и клумбы с каннами, и петуниями и резедою вроде бы в порядке; может, то был ложный слух – о пожаре, о погибших?..
Но нет; когда Глюк подошел ближе, он заметил, что клумбы разорены копытами и колесами, и кустики букса выдраны с корнем, валяются на дорожке, а канны кое-где сломаны.
Однако дача – вот она, целая и невредимая; на веранде какие-то люди сидят вокруг стола, что-то пишут, а на дорожке стоит, утирает пот со лба большим белым платком вчерашний знакомец, околоточный надзиратель, Константин Аркадьевич Заславский.
Прыщи – и младший и старший – Глюка признали, поздоровались, младший робким полупоклоном, а городовой – назвав по имени-отчеству.
Глюк на приветствие ответил: младшему – небрежным кивком, а старшему вслух. И спросил:
— А что же пожар, Данила? Вроде дача цела?
Прыщ-старший, покосившись на репортеров, осторожно сказал:
— А вы проходьте, Феликс Францывич, там околоточный надзиратель вам объяснят.
Константин Аркадьевич, который вытирал теперь толстую красную шею, при виде Глюка вздохнул:
— Вот, Феликс Францевич, опять с Цванцигеровой дачкой несчастье, да-с…
И вполголоса, косясь на заседавших на веранде, поведал Глюку о событиях минувшей ночи:
— Флигель сгорел, выгорел полностью, да вот горе – те ночи он пустой стоял, в нем же студент жил, да Иван, лакей, да управитель; управитель в город перебрался, те двое в участке…
— А что, выпустили их вчера? — спросил Глюк.
— Да нет, до утра до нынешнего задержали; а во флигеле мальчики, пасынки Новиковой попросились ночевать, ну и сгорели. Полыхнуло за полночь, пока тревогу подняли, пока пожарные прискакали… Одного вытащили, еще дышал, а другой… — околоточный надзиратель махнул рукой. — Его высокоблагородие полицмейстер из города прислали опытных людей, а меня к ним вроде бы приставили обучаться. Соображение есть, что неспроста флигель сгорел, и с убийством мамзельки дело связано; что она могла услышать кого-то, кто о поджоге сговаривался. Ну, а те, кто прежде были задержаны – те теперь не в подозрении. А вы как, Феликс Францевич, думаете?
В глазах околоточного полыхнула надежда. Феликс Францевич недобрым словом (про себя, разумеется) помянул Квасницкого с его нелепой сплетней о следовательском таланте Глюка. Слава Глюка, ничем не заслуженная, дошла и сюда, в пригороды, и зажгла теперь надежду в глазах Заславского. Ждал околоточный надзиратель от Глюка чуда: вот сейчас засучит Феликс Францевич рукава, вытащит из-за пазухи… Кого, убийцу?
Феликс Францевич пожал плечами:
— Я пока что ничего не думаю. Я еще практически ничего не знаю.
— А пойдемте, я вам покажу – хоть и что там смотреть? Выгорело все, — пригласил Глюка околоточный надзиратель. — Эти-то меня попросили им не мешать. Говорят, путаюсь у них под ногами без толку. И как тут обучишься? — Константин Аркадьевич снова вытащил свой засаленный уже порядком платок и вытер лоб. — И за каким дьяволом меня понесло служить в полицию?! — вопросил он риторически.
Они обогнули дом.
Да, картина, что предстала перед взором Глюка, была ужасающей.
На месте флигеля громоздились обугленные бревна и доски, обуглились и стволы деревьев, росших возле флигеля, а стена из ракушняка, отгораживающая дачный участок от Короткого переулка, покрыта была копотью и сажей. Розарий, предмет гордости и Людвиги Карловны, и садовника Семена, погублен был полностью – часть кустов выгорела, а остальные попали под колеса пожарной машины. Семен бродил между розовых кустов, что-то подрезал, что-то подвязывал; завидев околоточного с Глюком, он остановился, выпрямился, спросил:
— Вы, господин околоточный надзиратель, моего мальца не видели? Или его тоже в участок свезли, допрашивать?
— А я тебя хотел спросить, — сказал Константин Аркадьевич. — Его искали, чтобы допросить, но найти не смогли.
И – уже Глюку:
— На даче никого не осталось, кроме полиции и Семена. Младших девочек управитель в город увез, там же и с приживалкой еще несчастие; а старших дочек и прислугу повезли в полицейское управление. Михал Дмитрич самолично расследуют! Эти, из города которые, обыск делают, даже смену белья никому взять покамест не разрешили.
— А Елизавета Александровна?
— А!.. — махнул рукой Заславский, рассеянно наблюдая за Семеном, вернувшимся к своему занятию. — С Новиковой истерика случившись, в город на той же карете увезли, что и мальчиков. Говорят, может рассудка лишиться.
— Но почему, — начал было Глюк, заметил, что Семен прислушивается к их разговору, и повел околоточного дальше, за дом, — почему мальчики погибли? Неужели так крепко спали, что не почувствовали запах гари, и угорели?
— Да нет, не спали: крики слышны были, да ведь на окнах – решетки, не выпрыгнешь, а дверь полыхала вся, и что-то с ней, с дверью, неясное. Замок от флигеля всегда на гвоздике висел, рядом с дверью, если внутри кто-то был, и с ключом, чтобы не потерялся, вставленным. Замок нашли, запертый, а ключ пока что нет. Может, под бревнами, в золе, после и найдут. Но есть подозрение, что кто-то флигель запер на замок, после на дверь плеснул керосином – дверь-то дощатая была – и поджег. Бутыль из-под керосину нашли, брошенную – вот, кстати, здесь, под яблоней.
Незаметно они дошли уже почти до беседки, в которой вчера томная помещица принимала Квасницкого и Глюка.
— Значит, все-таки поджог, — сказал Глюк задумчиво. — И с целью убийства мальчиков.
— То-то и оно, — согласился околоточный надзиратель. — Эти, из города, между собой говорили, что, пожалуй, Новикова и есть злодей, мальчики же ей не родные, пасынки.
— Похоже, что так, — сказал Глюк. И предложил: — Не присесть ли нам, Константин Аркадьич?
— И то, я уж уморился, с ночи на ногах… — сказал околоточный надзиратель.
Они поднялись по ступенькам в беседку (вы помните, беседка стояла на возвышении!) и уселись на скамейку.
Пруд, вчера представший перед Глюком лужей, затянутой тиной, сегодня выглядел кляксой грязи в зеленых берегах.
— А что с прудом случилось? Болото какое-то, а не пруд? — спросил Глюк.
— Так пожар же тушили, пожарники сюда, к пруду свою кишку и протянули, вот воды и убыло. Цванцигершу… То есть Людвигу Карловну удар хватит, когда она увидит, что с ее садом сделалось. Сдавай вот так дачникам, даже и за двести рубликов, да-с!
— Кстати, об ударах, — сказал Глюк. Он никак не мог приступить к делу, которое имел к околоточному, и этот поворот разговора показался ему подходящим. — Вы знаете, Константин Аркадьевич, что я лицо, как говорится, стороннее, частное, и к полицейскому расследованию касательства не имеющее…
— Да что вы, Феликс Францевич! Да мы даже и тут наслышаны… — от возмущения Заславский даже вспотел, и снова вытащил свой платок, уже совсем не белый.
— Слухи, которые ходят по городу, никакой почти почвы под собой не имеют, — строго сказал Глюк. — Знаете же, как это бывает – вот я к вам сейчас ехал, а в поезде говорили о том, что сгорела дача Финкеля, а вовсе не Цванцигера…
— Что, и на шестнадцатой пожар был? — не понял околоточный надзиратель.
— Да нет же, — с некоторой досадой вымолвил Глюк. Досадовал он не на околоточного, досадовал он на Квасницкого, ну и на себя тоже – разговор ушел куда-то в сторону. — Просто слухи всегда обрастают небывалыми подробностями; завтра будут рассказывать, что выгорело пол-Фонтана, и число жертв мерить сотнями, а сгорел всего-навсего флигель.
Околоточный надзиратель смотрел на Глюка честными, но ничего не понимающими глазами. Видно, крепко сидела в нем вера в кудесника Глюка, способного совершить чудо и достать убийцу из кармана. Или из-за пазухи.
— Но я не об этом с вами говорить хотел. Вчера я почти случайно к вам приехал, и в дело это – в расследование то есть – впутался тоже случайно, и полицмейстер, Михаил Дмитриевич, не очень за мое участие…