— Однако вмешались обстоятельства… как бы это сказать… высшего порядка.
— Градоначальник? — спросил околоточный надзиратель со знанием дела.
— Пожалуй повыше, — невесело усмехнулся Глюк. — Полоцкая, Софья Матвеевна, при смерти, знаете?
— Про удар, с ней приключившийся, управитель говорил. А про то, что при смерти, не говорил.
— Так вот, я с ней сегодня виделся, днем – милосердная сестра, что за Софьей Матвеевной ухаживает, сказала, что ей много хуже, и что вечером (а я обещал ей вернуться вечером) я могу ее уже и в живых не застать…
— Ц-ц-ц, — покачал головою Константин Аркадьевич.
— При нашей встрече она очень просила, настаивала даже, чтобы я нашел злодея. Как вы, Константин Аркадьевич, конечно, понимаете, ей без разницы – я найду ли, кто другой, был бы злодей найден и покаран. Но фактически я ей пообещал – пообещал умирающей! – что найду. И теперь просто обязан искать…
Константин Аркадьевич кивнул. Ему пока что было совершенно непонятно, к чему ведет Глюк.
— А, как вы понимаете… — продолжал Глюк. Вдруг запнулся – потому что кое-что, лежавшее в жидкой грязи пруда, внезапно заинтересовало его, что-то белое, дохлая рыба? — Как вы понимаете, без информации я этого сделать не могу. Еще раз подчеркиваю – вы ли найдете убийцу, я ли, эти из города – разницы никакой, возможно, что удастся и мне. Если бы вы… Точнее сказать, если мы с вами заключим своего рода сделку – будем делиться информацией, и, если мне удастся найти убийцу, все лавры я заранее уступаю вам. Денег, как вы понимаете, мне вряд ли заплатят, но если вдруг какие-то деньги образуются… — нет, но что же это на самом деле там валяется? вряд ли в этом грязном, тиной заросшем пруду водилась рыба, лягушка дохлая? — если какие-то деньги образуются, обязуюсь с вами поделиться.
— Да я что? Я с радостию, — забормотал околоточный надзиратель, краснея и вытирая шею совсем уж черным платком, — да только полицмейстер, Михал Дмитрич… и потом, меня ж фактически отстранили… Но если что узнаю…
Однако Глюк уже не слушал околоточного, потому что – ах! Он понял, наконец, что же это валяется, что же это белое увидел он в грязи пруда. И стало ему теперь по-настоящему страшно.
Он вскочил со скамейки, пробормотал:
— Кажется, я вам предоставлю сейчас первый листик к вашему лавровому венку, — и сбежал вниз по ступенькам к пруду.
Заславский поспешил за ним.
Да, так и есть — Феликс Францевич достал свой платок (теперь уже он, Глюк, вытирал покрывшийся испариной лоб).
В луже жидкой грязи, оставшейся от пруда, лицом вниз лежало тело. Штаны и рубаха были темными и перепачканными, как и волосы, белела только одна нелепо вывернутая рука. Да и густая тень мешала что-либо различить ясно, поэтому сразу и не сообразил Феликс Францевич, что он увидел из беседки.
— Костик, — сказал Константин Аркадьевич, сглотнув. — Как же это его угораздило-то, а?
— Вы думаете, он сам? — спросил Глюк, не в силах отвести взгляд от этой нелепо вывернутой руки. — Сомневаюсь я что-то…
— На пожаре я его видел, — задумался околоточный надзиратель, — может, пожарникам пособлял, поскользнулся, упал…
Феликс Францевич почувствовал настоятельный позыв к рвоте, зажмурил глаза.
— Эк вас, с непривычки-то, — забеспокоился Заславский, — уж и позеленели все… Пройдемте-ка, пройдемте отсюда; все равно надо этих позвать, из города которые… Ну что, попустило? — спросил он заботливо, когда вывел Глюка (под руку) к террасе.
— Да, — ответил Глюк, открывая глаза и высвобождая свой локоть из рук околоточного, — спасибо, извините, действительно, глупо как-то…
Просто Феликс Францевич никогда еще не видел мертвого тела вот так, не приглаженного предпогребальными церемониями, не в гробу, с подорожной на лбу и свечечкой, всунутой меж заледеневших пальцев, а во всей нечистой неприглядности смерти.
— Так вы говорите, Константин Аркадьич, что видели Костика на пожаре? — спросил он, поминутно сглатывая – его еще порядком тошнило. — А после пожара, припомните, будьте добры?
— Да нет вроде… Ой, таки да, видел! Крутился он возле ворот, когда Зотиков девочек увозил, еще и мячик одна уронила, он подобрал, отдал… Неужто и его эта злодейка порешила? Ведь тоже мальчик еще совсем, не старше ее младшего пасынка был!
— А разве к тому времени карета в город еще не уехала? — спросил Глюк.
— Какая карета? — не сразу понял околоточный надзиратель, потом сообразил: — Ах, да, медицинская!.. Уехала… — добавил он упавшим голосом, и, зловещим шепотом: — Так не Новикова, выходит, злодейка?
— Выходит, не она, — согласился Глюк. — Вы вот что, Константин Аркадьевич, вы идите, скажите этим, что из города, про Костика, а я, пожалуй, пойду. Я все равно им не нужен, и не знаю ничего, чего бы вы не знали. А то еще начнут расспрашивать, допрашивать, показания снимать…
— Да уж, конечно, — покладисто произнес Константин Аркадьевич. — Пожалуй, что вы со мною были, я им и говорить не буду. Вы тут, вкруг дома обойдите, там Прыщ вас выпустит. А я к ним через дом пройду, чуть погодя. Вот ведь неприятность какая!.. — и он снова достал платок и принялся вытирать красную толстую шею.
…Вишь, как развернулось – только-только Жуковский высказал подозрения насчет Костика и госпожи Новиковой (да и он, Глюк, тоже помещицу подозревал, что греха таить!), а мальчик мертв, и помещица убить его не могла. Но зато и подозреваемых стало куда меньше – понятно, что никто из задержанных полицией, и, пожалуй, никто из гостей поджигателем не был.
Хотя нет, гостей отбрасывать никак нельзя – трудно, что ли, через забор перелезть? Если так уж приспичит совершить поджог или убийство? Собаки на даче нет, а Семен, верный и бдительный страж, в участке…
Другое дело, зачем кому-либо из гостей смерть пасынков госпожи Новиковой? Вряд ли мальчики в свои семнадцать (пятнадцать) лет смогли возбудить в чужом человеке такую ненависть, чтобы так сильно возжаждать их смерти! Это у кого из домашних могли руки так зачесаться, и то после очень уж сильной обиды (оскорбления). Ну, или в чаяньи наследства, разумеется. Сами мальчики, по причине несовершеннолетия, конечно, состояния никакого не имеют, и завещаний никаких не писали, но могут мешать кому-то: мачехе, к примеру, сестрам, а то и со стороны кому-нибудь, — в получении денег ли, земли. А значит, надобно ознакомиться с условиями духовных – и первого мужа госпожи Новиковой, и второго…
За мыслями Феликс Францевич не заметил даже, как прошел мимо – и шестой станции, и пятой; хорошо еще, что двигался он в направлении города, а не от него, а то бы так и до Люстдорфа мог дойти, не заметив!
На четвертой станции Феликс Францевич подождал поезда (недолго), махнул рукою и двинулся напрямик, через Голопузовку к Французскому бульвару: надо же узнать, в конце концов, что там у Згуриди дома случилось!
А ничего страшного, даже и наоборот – Згуриди сиял улыбкой, задумывался, отвечал на вопросы невпопад и поговорить толком с ним не удалось.
Да и Ниночка, жена Згуриди, сидела тут же, точнее, полулежала в кресле, а при Ниночке какой мог получиться разговор? Згуриди, даже и беседуя с Феликсом, нет-нет, да и поглядывал на Ниночку, расплываясь в глупой улыбке, и все норовил то подушечку ей под локоть пристроить поудобнее, то содовой воды налить, а то – но это уже по Ниночкиной просьбе – принялся обмахивать ее старинным веером из страусиных перьев. Ниночка надувала капризно губки: "Фу, пылюка какая от этого раритета!" — веер принадлежал некогда прабабушке Димы Згуриди и обычно стоял в книжном шкафу в полуразвернутом виде в качестве украшения.
Феликс, попытавшись заставить друга сосредоточиться на убийстве, махнул рукой.
Когда он уходил, Згуриди уже кормил Ниночку виноградом, отрывая от грозди по одной ягодке (или, как у нас называют их, "бубочке") и укладывая в полуоткрытые Ниночкины розовые губки.
Ах, счастье раннего супружества!..
Однако время было потрачено зря – и на дорогу к Згуриди, и на так и не случившуюся беседу. Хорошо еще, что родителей Димы не оказалось дома (уехали в Кишинев на похороны дальнего родственника), а то бы тетя Софа принялась бы кормить обедом, и потерялся бы еще час, не менее. Ниночка же Згуриди, по причине ли молодости, или отсутствия той гостеприимной "накормительной" потребности, которою страдали тогда (и страдают сейчас) все (за редким исключением) местные дамы, предложить Глюку чего-то более существенного, нежели содовая, не удосужилась. Даже виноградом не угостила!..
А виноград ранний, должно быть, из Бессарабии привезли или из Молдавии. А может, и вовсе оранжерейный – даже и в Молдавии вряд ли бы успел вызреть, июнь только заканчивается все-таки. Но — Глюка не угостили ни виноградом, ни обедом, а есть, между прочим хотелось, и очень, не взирая ни на какую жару. И понятно – с самого завтрака во рту у Феликса Францевича ни крошки не побывало, кроме стакана лимонада, предложенного Квасницким. А день уже и к вечеру шел, не перекусить ли где?
Но, побоявшись, что присутственные часы скоро закончатся, и Жуковского он уже не застанет, Феликс Францевич заторопился в прокуратуру.
Нет, не успел Феликс Францевич до окончания присутствия, хоть и взял извозчика, потратился: когда он добрался наконец до нужного ему здания, из дверей широким потоком изливались чиновники, с некоторыми Глюк раскланивался.
Жуковского среди них не было – или убежал со службы раньше, или задерживается.
В пустынном и прохладном коридоре пахло присутственным местом, то есть пылью, мылом, карболкой, какую применяли для дезинфекции отхожих мест, и отчего-то прокисшим супом. Почему это в присутственных местах, в которых никакого приготовления пищи не наблюдается, всегда пахнет стряпней, причем испорченной? Возможно, чиновники забывают свои судки с позавчерашними или же еще большей давности обедами?..
Жуковский ("Карьерист несчастный!", как сказал бы Згуриди) был на месте, читал, морща лоб, какое-то дело в толстой растрепанной папке, и попутно закусывал булочкой.
При виде булочки, а особенно учуяв ее аромат (французская булочка, в просторечии именуемая "франзолькой", благоухала упоительно, защекотала Глюку нос и вызвала голодную судорогу в животе) Феликс Францевич думать забыл о поджоге, убийстве и семейном благополучии Згуриди – то есть тех трех вещах, что занимали его мысли по дороге.
— Дай кецик*! — потребовал он; Жуковский, не отрывая взгляда от дела, оторвал румяную горбушку с пипочкой – "попку", протянул Глюку, перелистнул страницу.
Ах, франзольки!..