А в нынешние времена они канули в Лету — вместе с халами, пончиками с дыркой и пирожками с горохом.
И это жаль.
Но что-то я отвлекся.
Итак, не то, чтобы утолив голод (пожалуй, на его утоление и целой франзольки не хватило бы), но хотя бы заглушив голодный спазм, Феликс сказал:
— Я был на даче.
— Да? — рассеянно переспросил Жуковский, отправляя в рот еще один кусок булки и перелистнув еще одну страницу дела.
— Там сгорел флигель, мальчики, пасынки Новиковой, погибли, а саму Новикову увезли в больницу, боятся, чтобы с ума не сошла…
— Да? — повторил Жуковский, дожевал свою булку и принялся что-то выписывать из дела на листик бумаги.
— И Костика, помощника садовника кто-то убил, в пруду утопил…
— Да? — в третий раз повторил Жорик, откладывая ручку и перелистывая следующую страницу.
— Да ты слушаешь, что я тебе говорю? — рассердился Глюк (не забывайте, он был голоден, а голод, как всем известно, не добрая тетя Софа). — Еще три убийства на даче: пасынки Новиковой и помощник садовника! Даже четыре – потому что с Полоцкой от всех неприятностей удар, и вряд ли она выживет! Может быть, и пять, потому что полиция подозревает Новикову, а она не убивала!
— Откуда ты знаешь? — все так же рассеянно спросил Жуковский.
— Потому что Костика убить она никак не могла – его видели живым уже после того, как карета увезла Новикову.
— Да?
Ну, что тут скажешь?!
Феликс Францевич взял себя в руки, сосчитав (мысленно) до десяти.
— Я думаю, — сказал он, — что убийцей может быть кто-нибудь, кто, кроме Новиковой, заинтересован в наследстве, а для этого нужно срочно узнать содержание завещаний ее покойных мужей…
Жуковский – наконец-то – оторвался от своего занятия и сердито посмотрел на Глюка.
— Боже мой, какой ты умный! — скривившись, протянул он. — Ты додумался! А без тебя бы не додумались! Все же дураки кроме тебя! Чтоб ты знал – это первое, что делают в случаях убийства такого рода. Запросили Екатеринославскую полицию, телеграфом, и насчет мадемуазель запросили – еще прежде: было ли завещание, было ли состояние. Ответ придет с курьером, так что не раньше, чем через неделю. А тебе я настоятельно рекомендую бросить это дело – оставь профессионалам. У них это лучше получается.
— А почему курьером? Нельзя, разве, по телеграфу отправить?
— Ты себе можешь представить, во что обойдется такая телеграмма: текст двух, а то и трех завещаний? И сколько верст телеграфной ленты на нее уйдет? — Жуковский снова развернул свою папку.
— Шел бы ты, Феликс, а то мне до завтра с этим делом надо ознакомиться и заключение по нему написать, а я имею такую странную привычку спать по ночам...
— Не понимаю: проезд курьера в два конца, номер в гостинице – спать ему же где-то надо! – и питание к тому же… Неужели это выйдет дешевле, чем отправить телеграмму?
— Расходы на курьера проходят по другой статье, — буркнул Жорик, снова принимаясь что-то выписывать из папочки на листик. — И уйди ты уже за ради бога, не мешай – видишь, я занят!
Ну что тут скажешь – остался Феликс Францевич с делом об убийстве (каковое разрослось уже до дела о четырех убийствах и одном поджоге с опять же смертоубийственною целью) один на один. И с настоятельным советом "бросить это дело". Потому что полиция – они же профессионалы в конце концов, они разберутся!
Разобраться-то разберутся, но…
Но, должно быть, проснулся в Феликсе Францевиче даже не то, чтобы талант, а такое качество характера: раскопать до конца, и чтобы самому. Нет, пусть, конечно, полиция ищет, даже и найдет, но очень Феликсу Францевичу стало важно узнать, кто есть злодей, и как он (она) свои преступления осуществлял (осуществляла), и почему. Должно быть, это самое качество характера и делает из обычных смертных детективов-любителей, а вовсе не способность к логическому (или дедуктивному) мышлению, или наблюдательность, или, как некоторые утверждают, гений. Это как с поэзией: некоторые стихи пишут, и жизнь без оных им не в жизнь, даже и умирают, если муза их вдруг покинет; а некоторые попишут-попишут по молодости, по горению чувств, а потом и забросят, и живут себе спокойненько без стихов, и становятся примерными гражданами и образцовыми семьянинами даже. А некоторым и вовсе стихов не надобно – ни писать, ни читать; ну их, гадость всякую рифмованную…
Так нашел Феликс Глюк свое предназначение. Даже не то, чтобы нашел – ни о чем таком он и не думал даже, потому что мысли в голове его были только лишь о преступлении. Другой на его месте сейчас отправился бы домой, пообедал, вечером заглянул бы в гостиницу узнать, как здоровье Софьи Матвеевны, и с Никитой Ивановичем Зотиковым о встрече договорился бы, может даже и не о завтрашней, а когда у того появится время и желание: торопиться некуда, пока еще курьер из Екатеринослава прибудет, с копиями завещаний!.. И сам Феликс Францевич, вчерашний либо третьеводнишний так бы поступил; но сегодня – нет, не тот уже был Глюк, стал Глюк и в самом деле российским Шерлоком Холмсом, ощутив невозможность есть и спать, пока не будет хоть какое-то просветление в деле о четырех убийствах и одном поджоге.
Так вот обыкновенные человеки (вне зависимости от пола, возраста и вероисповедания) становятся Поэтами, Музыкантами, Живописцами, Программистами…
Или же Детективами.
——————————
* кусочек (од.)
— Думаю, Софья Матвеевна хотела, чтобы я прошлом вам рассказал, о Матильде… Матильде Яковлевне, — задумчиво произнес Никита Иванович, забирая усы в кулак. Усы у него были седые, но роскошные: густые и длинные. Казацкие. — Я ведь и на даче-то почти не бывал, первые дни туда-сюда мотался, а это тяжеловато мне, в моих годах; а после квартиру снял, недорогую, чистую, и от порта недалеко… Так что ни о чем не знаю, не ведаю… — и Никита Иванович развел руками.
— Ну, — сказал Глюк, — в вечер убийства вы же на даче были, и в семье вы много лет живете. Но я ведь и правда Софью Матвеевну в основном о покойнице хотел расспросить: что она была за человек. Вы давно мадемуазель знали?
— Ну, о мертвых aut bene*, как говорят, или вообще ничего, — горько усмехнулся Никита Иванович.
— Aut veritas**, — поправил его Глюк. — И именно эта veritas*** нам и необходима.
— Так ведь ничего и не могу я о ней, о Матильде, сказать, кроме хорошего! — Никита Иванович снова забрал усы в кулак, задумался. — Но я, можно сказать, лицо пристрастное. Не знаю, что вам Софья Матвеевна про мои с покойницей отношения наговорила… — Зотиков бросил быстрый, хитрый, косой взгляд на Феликса Францевича, но Феликс Францевич молчал невозмутимо, на Никиту Иваныча поглядывая, и слушал. — Ну, был меж нами не то, чтобы роман, а так, некоторая симпатия… А ежели честно-откровенно говорить, то с моей стороны даже и не некоторая, а очень и очень серьезная. Весьма я Матильдой был тогда увлечен, даже, собственно и управителем сделался из-за нее; можно сказать, жизнь на все сто восемьдесят градусов развернула мне эта гувернанточка… А теперь и прошла уж эта жизнь, и я, дед сивый, у разбитого, да не мною, корыта… Да что ж вы наливочку-то?.. Вы пейте, пейте!
——————————-
*… или хорошо (лат.)
**… или правду (лат.)
*** правда (лат.)
Хитрил, ох, хитрил Никита Иваныч Зотиков: хоть и в немалых летах, но еще очень и очень крепок был старик. Да нет, какой там! И язык не повернулся бы назвать стариком этого коренастого господина, даже и человеком пожилым он не выглядел, а седина – ну что же, что седина, бывает, и в молодости седеют; зато глаза быстрые, с прищуринкой, глядят зорко, и зубы целые, только что от табака слегка пожелтели: Никита Иванович курил трубку, набивая ее вонючим и забористым табаком — уж очень едучий шел от той трубки дым, у Феликса Францевича даже глаза заслезились.
— Самосад, — пояснил Никита Иваныч, — исключительно употребляю во врачебных целях. Крепит грудь, говорят.
— Да что вы, — Феликс Францевич закашлялся, утер слезу, — напротив, по последним сведениям науки вредно очень и для легких, и вообще.
— А я науке не верю, — усмехнулся в усы Никита Иваныч, — я деду своему верю. А дед мой дожил до ста двенадцати годов, а люльки из зубов не выпускал. И вам бы такого здоровьичка, какое было у моего деда. Четырех жен схоронил, да все на молоденьких женился; четвертую, бабку мою, сорокалетней взял – а самому уже восемьдесят стукнуло. И еще дочку с нею прижил, мою матушку. Помнится, лет ему было где-то…
— Ну, вот видите, — сказал Феликс Францевич, чувствуя, что если сейчас Зотикова не остановить, то к интересующим его, Глюка, вопросам не подобраться и до второго пришествия, а, может, даже и до третьего. — Вот видите, дедушка ваш дожил до ста двенадцати лет; почему вы думаете, что вам отпущено меньше? Порода же одна, корень один – так что вы сейчас, можно сказать, стоите в середине жизни. Так какие ваши годы, Никита Иваныч!
— Не скажите, не скажите, господин Глюк! Никто своего часу не ведает, уж на что крепкая женщина Софья Матвеевна, а гляньте, что с нею сталось – и не чаем, до завтра ли дотянет! А вы говорите!.. — и Никита Иванович скорбно и недоверчиво покачал седою головой.
Разговор меж ними происходил в плюшевой гостиной – точной копии гостиной четырнадцатого номера, с тою лишь разницею, что плюш занавесей и мебельной обивки был здесь не синим, а малиновым, и изрядно на солнце выгоревшим. Потому по краям занавесей или в нижней части пуфиков плюш этот резал взгляд ярким своим колером, а центр занавесей, как и сиденья пуфиков и стульев раздражали грязно-розовым оттенком. Да еще табачная вонь – Феликс Францевич как все некурящие, чрезвычайно был чувствителен к запахам, особенно неприятным. А уж по степени неприятности вонь табачного дыма для него приравнивалась к смраду отхожего места общего пользования, или помойки в жаркий июльский полдень.
Этот номер числился шестнадцатым, и соседствовал с упомянутым четырнадцатым, в котором, между жизнью и, соответственно, смертью находилась сейчас Софья Матвеевна Полоцкая. И ближе к смерти, по утверждению доктора Блюма, собравшего час назад консилиум (он сам, доктор Коган и профессор Серебрянский). Доктор Коган сказал, что все еще может быть, некоторая симптоматика оставляет место для надежды. А профессор Серебрянский, оттянув веко больной и прослушав ей сердце стетоскопом, ничего не сказал, хмуро покачал головой, но на предложение Зотикова, Никиты Ивановича, что "надо бы подготовить, батюшку позвать", ответил, что "куда вы так торопитесь? Успеется!" и выписал рецепт на какие-то чудодейственные инъекции.