Потому Глюка в четырнадцатый номер не допустили – и врач там, и сиделка, да и к чему, если больная пребывает в беспамятстве?
А Никита Иванович, которого по просьбе Глюка кликнула сиделка, поотнекиваясь и поотговариваясь усталостью, хлопотливостью минувшего дня, немалыми своими летами от разговора с Феликсом Францевичем попытался уклониться. Нет, не отказывался (потому как уважал волю болящей, возможно, что и умирающей), но вилял, словно бы куцый хвостик собачки-боксера, купированный в раннем щенячьем возрасте.
И даже уже согласившись на разговор, пригласив Феликса Францевича в свой номер, угостив его чаем (от коридорного) с домашней наливочкой, все равно продолжал вилять.
Но Глюк, усталый, голодный и от того злой хорошей охотничьей злостью, тоже взял пример с собачки-боксера, сцепив, фигурально выражаясь, челюсти на ухе Никиты Ивановича и не давая тому от ответа уйти.
И своего, как вы уже поняли, добился.
Так что, выколотив трубочку, отодвинув плюшевую занавеску от распахнутого настежь (чтоб лучше проветривалось) окна, Никита Иванович степенно наполнил Глюку и себе по стопочке наливки и принялся за рассказ, начав, после видимой неохоты, с такого вот откровенного признания. Должно быть, было нечто общее у Зотикова с Квасницким – любили поломаться, покапризничать; у нас такие особи называются "сильно прошеными".
— А наливочка откуда? Из буфета? — спросил Глюк, пригубив. Вишневая наливка была ароматна и крепка.
— Ну да, будут вам в буфете вишневку домашнюю подавать! Оттуда, из Полок, привезена – это поместье наше так называется. Они-то, Полоцкие, не по городу Полоцку названы, а по своему имению. Правда, вотчина их, первые, получается, Полоки, старые, в Смоленской губернии находились, да кто-то из предков еще при Анне Ионовне то поместье потерял. А эти, новые Полоки, были выстроены на землях, что государыней Екатериной Великой другому предку Полоцких пожалованы…
— Никита Иваныч! Что же с Матильдой Яковлевной? — вполголоса напомнил Зотикову Глюк.
— Так вы ж про наливочку спросили, вот я вам и рассказываю. Вы уж простите старика — мысли-то путаются! Я с собой всегда пару фляжек вожу – для согревания утробы. Стопочка-другая наливочки, а больше ни-ни, ни горилки, ни травничков-настоечек в рот не беру; а ведь было время – ух, мог Никита Зотиков принять! Земля гудела, как Зотиков гулял!.. Нет, нет, господин Глюк, теперь уж я не отвлекаюсь, теперь уж я про Матильду вам рассказываю.
Я ведь, господин Глюк, тоже когда-то помещиком был, их, Полоцких, ближайшим соседом. Дед мой по отцу (не тот, который до ста двенадцати годков дожил, а другой) происходил из мещан, но выслужился, до высоких чинов дошел: тайного советника, ну и соответственно, потомственное дворянство получил. И по выходе в отставку купил землю, сельцо Негорелово, и триста душ крестьян – тогда еще крепость была. Дед мой похозяйничать и не успел, вскорости помер, а отец оказался к земле неприспособленным, так что имение я унаследовал изрядно запущенным, заложенным-перезаложеным. Крепостное право к тому времени отменили, но вместо трехсот крестьян в Негорелове к тому времени проживала едва сотня, и все больше стариков. А я молод был, едва из университета, как мой папаша скончался; ну, и ударило в голову – богатство, помещик! Подкатывались ко мне всякие, продать предлагали, но я не поддался – видно, от второго деда, гричкосея*, досталась мне тяга к земле; осмотрелся, стал хозяйничать. Однако без денег не нахозяйничаешь, а все что мог наскрести, уходило в оплату процентов по закладным, да на скромное житьишко, потому решил жениться. Взял невесту из купеческого сословия, с хорошим приданым, вот хозяйство и поправил; еще чуть-чуть – и закладные бы выкупил. Да померла моя Ксения, плод выкинула и истекла кровью, а пока врача из города привез – уже и обмыть ее успели…
Никита Иванович отхлебнул глоточек наливочки, покатал во рту, проглотил.
Глюк едва сдержал нетерпеливый вздох. Слушать историю жизни Никиты Ивановича Зотикова вовсе не входило в его планы, да и время уж было позднее, но перебивать наводящими вопросами Феликс Францевич старика не стал – пусть хоть так, да расскажет. Из-за чего-то же Софья Матвеевна хотела, чтобы Глюк с Зотиковым побеседовал, что-то он, Зотиков, знает, осталось только узнать, что.
А Никита Иванович, прислушавшись к движению наливки по пищеводу, удовлетворенно крякнул и продолжил свой рассказ:
— Вот тогда-то я и запил. И хозяйство мне было не в радость, и от жизни ничего более не хотелось; а ведь и не сказать, что жену любил, взял ее за приданное, ну и для продолжения рода, конечно. А тут – такая вот оказия!.. Очень меня Софья Матвеевна тогда ругала, как встретит – я в основном в городишке нашем уездном гулял, а Софья Матвеевна туда по делам имения приезжала. Она, Софья Матвеевна, тогда в Полоках за хозяйку была, племянник ее, Гришка, по заграницам разъезжал, с женой и ребенком. Ребенок, Катюша, родилась очень слабенькая, и что-то у нее было с легкими, так что возили девочку по европейским докторам, по светилам всяким. А Гришка – тот все налево норовил, очень у него была слабость великая к прекрасному полу. Это мне после Наталья Саввишна, первая Гришкина жена, рассказывала: только они на курорте каком обустроятся, только найдут, к которому из светил девочку вести – а Гришка уже к ней: "Натали, на два дня надобно в Вену". Или в Рим, или еще куда – и потом по месяцу-двум она его не видит, и даже писем не получает, и не ведает, жив ли, нет. А девчушка, Катюша то есть, даром, что слабенькая, была очень умненькая, понятливая, и ласковая такая, славная, славная девочка была… И в этих самых заграницах Наталья Саввишна ей и наняла учительницу, гувернантку то есть, Матильду.
Тут Никита Савич покрутил головой, вздохнул горестно, и снова к стопочке приложился.
— Вы вот, господин Глюк, человек еще совсем молодой, может, и не испытали, как эта самая страсть на человека-то находит – ну, вроде как мешком по голове, да не пустым. И вот уж сколько годов прошло, а так перед глазами и стоит, как я ее увидал впервые: я с приятелем одним, Бобринским, при станции в буфете пил, то ли он куда уезжал, и его провожали, то ли я куда собирался – не скажу, вылетело из головы. А только так мы запровожались, что уже и забыли, кому куда ехать, третьи сутки гудели; и тут я случайно в окошко буфета и глянул, а там, на перроне, она и стоит. Ну, стоит и стоит себе дамочка, вся в черном: и шляпка, и перчатки, в трауре, должно быть; и вдруг ее то ли кто окликнул, то ли просто звук какой внимание привлек (я в буфете, мне не слышно!), но только она так обернулась, как-то так одним движением… — Никита Иваныч горестно взмахнул рукой, не в силах найти нужных слов. — И тут оно пришло, вроде как такой тяжестью навалилось неподъемною на плечи, а с другой стороны как-то легко сделалось, будто… знаете, когда в детстве снится, что летишь, вот такая возникла легкость. Бобринский ко мне суется с рюмкой, тост произнести, или что – а я его оттолкнул, и на перрон, а она уж уходит, по мне только взглядом скользнула равнодушным… А после ух и стыдно же мне стало – ведь кого она увидела? Непотребную образину, третий день ведь пил, не брился, не мылся, глаза красные, воспаленные, волосы, что копна, измят и грязен, вида непристойного. Вот на том отрезало: ни глотка больше в рот не взял ни беленькой, ни красненького, ни шампанского. Разузнал, конечно, кто такая, откуда – городок-то маленький! А даже если б и большой был, все равно, думаю, разузнал бы. И стал после этого к Полоцким ездить, чуть ли не каждый день. Будто бы к Софье Матвеевне за хозяйственным советом. А сам все ее, Матильду, выглядываю, и слόва с ней, поверите ли, тогда не сказал, мне бы тогда только вот это движение опять увидать, как она головку поворачивает, и, ежели увижу – то на остаток дня счастлив. А назавтра все то же повторяется, и опять до полудня еще кое-как, а потом невмочь, велю запрягать – и в Полоки…
Никита Иваныч даже порозовел щеками и лбом, размягчился от воспоминаний, и глаза его слегка увлажнились.
Феликс Францевич осторожно кашлянул.
— Да, так что я? — очнулся от переживания давнишнего, давно утраченного счастия Никита Иванович. — Вот тогда и разорился я окончательно. Советы-то Софья Матвеевна, может, и хорошие давала, да где мне хозяйством заниматься, если я только и знал, что в Полоки ездить, да мечтать? Ну, и пошло имение мое с молотка. А мне – искать надобно, чем пропитаться, службу какую. Вот Софья Матвеевна мне и предложила управителем к ней идти. Она к тому времени еще земли прикупила – рачительная хозяйка была, ничего сказать не можно, и Гришке, племяннику своему непутевому, имение пустить по ветру не позволила. Очень он ее боялся – да ее каждый сторожился, даже если совесть чиста, а уж если нечиста, да рыльце в пуху, тут уж и поджилочки, и коленочки дрожали, да и в нутре пусто становилось, будто на горке у обрыва стоишь – так-то она взглянуть умела, нахмуриться... И переселился я в Полоки, и стал с Матильдой видеться почти ежедневно. Но долго еще робел ее, заговорить боялся, месяцы прошли, прежде чем отважился с ней в беседу вступить, хотя бы и ни к чему не обязывающую: за столом или в парке, на прогулке. Она уж по-русски к тому времени неплохо говорила, да и я французского еще не забыл. Но – так, ни о чем серьезном, какая погода нынче, или что кобыла ожеребилась двумя кобылятами, или еще о каких хозяйственных новостях. А Софья Матвеевна, дай ей бог здоровьичка, заметила, как-то к себе в кабинет зазвала, и говорит: "Ты, Никита, все сохнешь, а это на твоей работе плохо отражается. Почему бы тебе не жениться?" Я ей, конечно, ой, да что вы, да вовсе я не сохну, да и на примете никого… Она мне на то: уж мне бы, говорит, не брехал, Никита Иванович, что у меня, глаз нету? И – опять же совет: ты, говорит, жених, хоть и вдовый, а вполне положительный, теперь уже непьющий, и Матильда девушка хорошая, примерного поведения, разумная. Я думаю, с радостью за тебя пойдет – ты ей, мнится мне, и нравишься, и уважает тебя. Хочешь, словечко замолвлю? Ну, на это я не согласился, сам, говорю, замолвить могу. А то – уж вроде взрослый мужчина, за тридцать мне тогда было, не немовлятко, что мне на нянек да на сватий полагаться? Ну и поговорил.
Никита Иванович снова замолчал надолго, забирая в кулак усы, морща лоб.
— И вот тут, в ее ответе, должно быть, секрет того, почему Софья Матвеевна вам, господин Глюк, со мной поговорить велела. Потому что сказала мне тогда Матильда чуть ли не слово в слово то же самое, что и Софья Матвеевна: что и нравлюсь я ей, и уважает она меня, но, говорит, замуж за вас, Никита Иванович, выйти никогда не смогу. Вы, говорит, не смотрите, что двигаюсь, разговариваю, смеюсь даже иногда. Я, говорит, на самом деле умерла давно, а черное, что я ношу – это траур по моей жизни. Я, конечно, стал настаивать, уговаривать, чуть не расплакался, а она уперлась: нет и нет. И, говорит, мне очень нравится это место, и эта семья, а если вы будете слишком настаивать, мне придется их покинуть, и Катюшу, к которой я очень привязана, и Наталью Саввишну, и Софью Матвеевну, и будет плохо всем. А так – только нам с вами. Меня это, господин Глюк, не передам вам, как взбодрило, это ее "с вами" – значит, не так уж я ей безразличен был. Ну, а потом… — Никита Иванович махнул рукой, вздохнул, налил еще по стопочке наливочки, вернее, налил себе, потому что Глюк про свою стопочку и не вспоминал почти.
— То есть в ее жизни была какая-то тайна? – спросил Феликс Францевич, когда Зотиков глотнул, крякнул и поставил стопочку на стол.
— Была, — кивнул Никита Иванович. — Наталья Саввишна про эту тайну только и знала, никто больше. Но одно еще скажу — все свое жалованье Матильда Яковлевна отправляла домой, оставляла себе какие-то гроши жалкие, и даже на черный день у нее не было отложено ни копейки.
— Значит, Софья Матвеевна считает, что мадемуазель Рено погибла из-за своей тайны в прошлой жизни? Но узнать, что за тайна, не у кого.
Никита Иванович пожал плечами, не то соглашаясь, не то сожалея.
— Ну, Никита Иваныч, — усмехнулся Глюк, — скорее всего, тайна эта вполне житейского свойства: соблазнил какой-нибудь негодяй, и бросил, беременную или с ребенком. Вот на содержание этого ребенка мадемуазель Рено деньги и переводила. Так зачем теперь ее убивать? Метресс если и убивают, то во время связи, или же сразу по окончании, но не тридцать же лет спустя!
— Это вам, Феликс Францевич, лучше знать, чем мне, при вашем занятии, — сказал Никита Иванович. — А меня куда больше сейчас иное волнует – кто тот злодей, что мальчиков убил? Какой-то мерзавец же дверь на замок запер, и флигель поджег; кто? Тоже кто-то из давней Матильдиной жизни?
Феликс Францевич оживился, глотнул наливочки.
— А вот вы мне, Никита Иваныч, и расскажите – кому было выгодно, чтобы мальчики, или же один из мальчиков, умерли. Вы, наверное, знаете, что там в завещаниях покойных госпожи Новиковой мужей? И про имущественное состояние?
— Ну, со смертью Алеши никто ничего не выигрывает, потому как Новиков покойный представлял собою сплошной пшик.
— Как это? — опешил Глюк.
— А вот так, — отрезал Никита Иванович, и усы свои теперь не забрал в кулак, а разгладил гневным жестом. — Однако давайте я вам по порядку, сначала расскажу, откуда у нас Елизавета Александровна взялась, и что из этого всего проистекло.
Феликс Францевич с некоторою тоскою бросил взгляд на висевшие на стене номера ходики. Короткая их стрелка уже перевалила за одиннадцать. Спать Феликсу Францевичу, правда, не хотелось, и, кажется, Зотикову тоже было не до сна – хоть и рисовался он прежде старческими своими немощами. Разговорился господин управитель!
— Покойный Гришка Полоцкий – его в наших местах иначе, как Гришкой, никто и не называл, больно шелапутный был – как дочку показать европейским светилам повез, так по заграницам лет десять и прошатался. Уж Наталья Саввишна давно вернулась, а он все то из Вены, то из Парижа телеграммы шлет, денег просит. Имение состояло под опекою Софьи Матвеевны, потому он его ни заложить, ни продать, к счастью, возможности не имел. Опеку-то давно, еще по его совершеннолетию, снять можно было, но для этого в Петербург ехать, в Москву, делами заниматься, а на все время надобно тратить, силы – а этого он ох, как не любил! Так что Гришка полюбовно с Софьей Матвеевной договорился: она ему определенную сумму на прожитье выделяет, а сама управляет единовластно, чтобы его детям именье в целости досталось. Замуж выйти она и не желала никогда, и в Катюше души не чаяла, да и невестку свою, Наталью Саввишну, очень любила. Так вот, лет десять прошло, возвращается Гришка из заграниц, потрепанный и присмиревший. Что-то там серьезное произошло, в какую-то смутную историю вляпался, и со смертоубийством, даже в тюрьме какое-то время пришлось посидеть, слава богу, выпустили, потому что не убийца был, и не злодей, дурак просто. Первое время сидел в имении смирно, безвылазно, потом понемногу начал в хозяйство мешаться. Софья Матвеевна его, конечно, окоротила – ты, мил друг, ничего в этом не понимаешь, потому не командуй тут. А чтобы было тебе дело, говорит, а то ведь от безделья и тронуться можно мозгами, вот, конный завод у нас в некотором небрежении – займись лошадьми. Даю тебе, говорит, карт-бланш; ежели, говорит, какие траты потребуются – приходи, посмотрим, посчитаем, найду разумными, то и денег дам. Гришка, конечно, загорелся поначалу: кони! Скакуны! Хотя у нас в заводе никаких таких пород не было, обычные рабочие лошади, ну, и тяжеловесы еще. Понавыписывал Гришка себе книг и журналов пор коневодству, конюшни задумал перестроить по последнему слову – Софья Матвеевна денег дала. Потом ему втемяшилось, что надобно поездить, поглядеть, как в других местах конезаводство поставлено: на Кубань, в Орловскую губернию, даже в Туркестан. Тут уж Софья Матвеевна ему сделала окорот: нечего. Он взмолился – ну, хоть в Екатеринослав пустите! В Екатеринослав пустила, а мне объяснила, что ежели поводок слишком натянуть, так ведь и оборваться может, пусть, говорит, развеется! Там-то, в Екатеринославе, Гришка с Елизаветой Александровной и познакомился. Была она на двадцать лет этого блудливого козла моложе.
Феликс Францевич слегка поежился. Его матушка, Екатерина Ивановна, теперь мадам Глюк, тоже когда-то вышла замуж за человека, на четверть века ее старше.
Но Никита Иванович, погрузившись в воспоминания, ничего этого не заметил:
— А тут, на грех, у Катюши снова кровохарканье открылось, зима гнилая была, дождливая, ножки, видно промочила; а Наталья Саввишна тогда была в тягости, и не то, что в заграницы – в уезд даже поехать не могла, боялись доктора, что скинет плод. Велели лежать, не вставая. Софья Матвеевна мне говорит: "На тебя вся надежда, Никита – Гришку с девочкой послать никуда невозможно, забросит ее; и за хозяина Гришку оставлять – тоже нельзя. Я Катюшу с Матильдой в Крым повезу, в Ялту – чтобы поближе, устрою их там, и вернусь быстренько, в месяц думаю обернуться. Перетерпишь месяц-то?" Я, конечно, пообещал, Софья Матвеевна уехала, и Гришка на следующий же день — тоже, в Екатеринослав. Так что зря Софья Матвеевна переживала. Ну, месяцем не обошлось, обошлось двумя, за это время родила Наталья Саввишна, и скончалась, хоть и доктор был из Екатеринослава, заранее я за ним съездил, и акушерка с дипломом – а не помогло ничего, очень Наталья Саввишна изнуренная была, сил хватило только родить, а на жизнь – кончились силы. Гришка на похороны приехал, да не один – а с этой, с Елизаветой Александровной. Сын, говорит, младенец, сиротинушка, без матери – вот она ему мать и заменит! Софья Матвеевна из Крыма вернулась, увидела — и тут же назад. На могилку только сходила да панихидку по новопреставленной Наталии заказала. Не могу, говорит, Никита, под одной крышей с этой змеюкой оставаться – еще и травой холмик не порос, а она уже на Наташином месте сидит, да Наташины платья на себя перешивает! И Катюшу в этот дом, к мачехе, не привезу. Захочет этот мерзотник опеку с имения снять – не препятствуй, моего состояния нам с Катюшей хватит. Николеньку, конечно, жалко, Наташиного сынка – ну, да воля божья на все… И уехала. Только зря она это – как три месяца прошли, Гришка быстренько с Елизаветой Александровной обвенчался, слуг рассчитал, дом заколотил – и в заграницы вместе с женою и младенцем. И опять только телеграммы: денег шли, бери, где хочешь! Ну, я кое-как оборачивался, когда подпись нужна была – к Софье Матвеевне в Крым, опеку-то с имения так и не сняли. А потом Катюша умерла – там, в Крыму ее и похоронили, Софья Матвеевна и вернулась в Полоки – все же дом родной. Звала и Матильду с собою, но та отказалась. Я, говорит, еще и работать могу, другую девочку пойду учить, а даром хлеб есть не буду. И хоть уговаривала ее Софья Матвеевна, что не даром, что в компаньонки ее взять хочет, но Матильда – она упрямая была, когда что решила – нет, и все. А через годик и Гришка с женой и тремя уже детьми вернулся, девочки у него народились, Аня и Настя.
Никита Иванович покашлял в кулак, проделал свое любимое действие с усами.
— А не обессудьте, господин Глюк, закурю я трубочку? Очень я расчувствовался, вспоминаючи…
Феликс Францевич пожал плечами:
— Да ради бога, Никита Иваныч!
— Я вот тут, у окошечка пристроюсь, вам и дым меньше вонять будет…
Никита Иванович раскурил трубку, устроился на широком подоконнике, вполоборота к Глюку, затянулся раза два, задумчиво глядя в черноту за окном – окна номера выходили во двор, – и продолжил:
— Об чем бишь я?.. А, да. Вернулся, значит, Гришка, но уж совсем плох, исхудал, поник – в чем душа держалась? Помирать, надо думать, приехал, чуял, что время. Софья Матвеевна, хоть и зла на него, на Гришку была, а все ж – родной племянник, сразу же к докторам, правда, нашим, местным – и таки поставила кое-как на ноги, правда, на недолгое время. А Елизавету Александровну – это она мне сама говорила – не то, чтобы простила, но и ненависти к той в ней не было, и даже невзлюбить не могла. Убогая она, говорит, малахольная, грех на такую даже и злиться.
Но только Софья Матвеевна Гришку поприжала – он завещание написал, и все отписал на Николеньку, а девочкам только приданое по пяти тысячам. Деньги немаленькие, конечно, но по сравнению с Николенькиным богатством… — тут вдруг Никита Иванович вспомнил о смерти мальчика, всхлипнул, полез за платком, утереться, платка не нашел, осушил слезы рукавом. — Эта-то, Елизавета, как впадет в истерическое свое состояние, так и кричать начинает на девочек: вы бесприданницы, мол, никому не нужные, аспид вырастет, нас выгонит, по миру пойдем! А потом в слезы, и извиняться, и целоваться лезет, ласкаться, и к первому – к Николеньке. А он, бедолашный, только губки кусает, и ответить чем – не знает, потому как с любого его слова снова могут крики начаться да вопли.
— Ну, хорошо, а Елизавета Александровна по завещанию тоже что-то получила?
— Право жить в Полоках пока Николенька не достигнет совершеннолетнего возраста, а после – на его усмотрение. И пожизненный доход с капитала в двадцать тысяч. Не густо.
— А всего капитала сколько?