Нет, не получается. Пусть Никита Иванович и потомственный дворянин, но дворянство это недавнее, и мать его из крестьян: породистость не успела еще проявиться во внешних чертах дворянина второго поколения, руки у Зотикова мужицкие, пусть и не очень большие, но с короткими, крепкими и толстыми пальцами, с широкой ладонью. Надо будет, подумал Глюк, с доктором Наливайкой еще об этих самых отпечатках поговорить…
Ну, хорошо, возможно, что Зотиков не убийца, и отводил своим рассказом подозрение от кого-то другого. От кого? Лояльность Никиты Ивановича по отношению к госпоже Новиковой сомнительна весьма, а вот по отношению к Полоцкой, Софье Матвеевна – тут уж сомневаться нечему. И не слова, которые Зотиков говорил, но сам тон этих слов, выражение лица его – нет, не великий же он актер, этот Никита Иванович, чтобы так притворяться!
В таком случае мадемуазель Рено убита Софьей Матвеевной. А все остальное (поджог, смерть Костика) – тут уж исполнителем Никита Иванович Зотиков. И обмолвка Новиковой (что гувернантку душили) приобретает новое, зловещее значение: возможно, Зотиков с Полоцкой хотели бросить тень подозрения именно на Елизавету Александровну. И та же Полоцкая, как бы случайно, обронила в беседе, что-де, задушили Матильду, зная мыслительные способности вздорной своей невестки и ее несусветную болтливость. Зотиков с Софьей Матвеевной специально отправились в оперу, чтобы отвести от себя подозрения, флигель должен был пустовать, и сгореть пустым. Тогда бы Никита Иваныч выдал Костику обещанную мзду, да и удара у Софьи Матвеевны бы не случилось.
Мальчики же погибли непредвиденно.
Но – нет, не виделась Глюку Софья Матвеевна убийцей. Пощечин надавать – это да, это, пожалуй, вполне в ее духе, обругать, швырнуть чем…
И зачем?
По какой причине?
Разве что мадемуазель Рено ее, Софью Матвеевну, шантажировала; но какого такого разоблачения могла бояться Полоцкая – непонятно.
Так что, ни до чего конкретно не доразмышлявшись, Феликс Францевич достал из кармана список, что составил вчера, и разложил перед собою. В конце концов, ведь возможен и тот вариант, что господин Зотиков рассказал Глюку чистую правду и безо всякой задней мысли.
Тогда убийца кто-то из гостей госпожи Новиковой… Точнее, надо думать, госпожи Полоцкой? Помещица, если верны сведения Зотикова, именно она, и именно она – глава семьи, а Новикова просто тешит свое честолюбие, называясь барыней и командуя прислугой.
Тогда понятно и то, почему наняли студента в учителя, а не университетского профессора. Профессору-то по пяти рубликов за урок платить надо, а то и больше, и привезти-отвезти. А студента можно уговорить поселиться на пансионе, и платить пятьдесят копеек в день, а не рубль, как если бы он ездил туда-сюда. Старухи прижимисты, когда дело касается не до их личных нужд, а что Софье Матвеевне Алексей Новиков? Чужой совершенно, только то, что живет в доме. А Николеньке в университет еще рановато, вот и сэкономила Софья Матвеевна на профессорах. Или же Новикова нанимала преподавателя из своих собственных скудных средств?
Впрочем, это уже не важно: студент гувернантку не убивал, и версия эта могла родиться только в мозгу околоточного, распаленном строгими указаниями сверху о "политике". И в поджоге студент не может быть повинен, поскольку ночь провел в участке.
Однако что мы знаем про гостей?
А ничего мы про гостей не знаем (за исключением Воробейчиков). Заславский только список имен и успел составить, лично ни с кем не встречался. Люди в городе известные, но Глюк, по молодости и отсутствию важных связей, знал их лишь понаслышке.
Цванцигер, Генрих Михайлович, точнее, Генрих Михелевич, хозяин дачи, немец. Лет ему, должно быть, пятьдесят-шестьдесят, потому что дачу для него строил лет двадцать назад сам Фогель, известный в городе архитектор, то есть деньги у Цванцигера были уже тогда. На то, чтобы нажить капитал, годы нужны… либо женитьба на богатой наследнице. Или, может, приходился сам Генрих Михайлович наследником какому-то богатому человеку – оттуда и средства? Но в любом случае вряд ли ему меньше пятидесяти лет. Потому что молодые люди дачи себе как правило не строят – вот он сам, Глюк, получи он сейчас наследство, разве занялся бы он строительством дачи? Да ни в жизнь!
Далее у нас Синявский, Петр Иванович, хлеботорговец. Русский? Малоросс? Поляк? Еврей? Фамилию Глюк слышал, но вскользь, ни о возрасте, ни об имущественном положении Синявского представления не имел.
А вот про Захарова, Степана Захаровича, слышал много, и читал – был Степан Захарович известный в городе меценат, ценитель музыки и живописи, стипендию выплачивал молодой певице, подающей надежды стать великой меццо-сопрано, и на свои деньги послал ее учиться в Италию. И мадам Глюк, мама Феликса Францевича, была с господином Захаровым знакома лично, тоже как-то хлопотала о стипендии какому-то юному дарованию. Помнится, Степан Захарович на хлопоты откликнулся, и юное дарование было взято из трущоб (с Голопузовки, кажется. Или с Пересыпи?) и отправлено в Петербург, в балетную школу. Благотворитель, однако!
Благотворителям Феликс Францевич почему-то не доверял. Чудилось ему в благотворительности некое стремление откупиться от совести, вот как поданной после службы милостыней откупаются некоторые от бога: стыдно быть сытым, когда другие голодают. Но с другой стороны – так бы и погибло юное дарование в трущобах Голопузовки, не сводило бы с ума ценителей балета своими антраша и пируэтами, и искусство потеряло бы великого танцора. Или балерину (Феликс Францевич точно не помнил, девочка была то великое дарование, или мальчик). И вполне, по Феликса Францевича мысли, в прошлом такового благотворителя могла быть некая червоточинка, тревожащая теперь совесть. Но вряд ли что серьезное – скорее уж соблазненная и брошенная девица.
Но ведь убийство могла совершить и женщина, а о дамах – о Синявской Анне Кирилловне и о Захаровой Сусанне Восгеновне – и вовсе Глюку ничего не известно…
Вернулся Никита Иванович, успокоенный, размякший.
— Вы уж, господин Глюк, простите, что убежал, вас бросил. Я теперь девочкам теперь как бы опекун буду. Пока что, — сказал Зотиков, наливая себе вишневки. — Что же наливочку не пьете, не понравилась?
— Спасибо, Никита Иванович, понравилась, но пытаюсь сохранить ясность мозгов, — улыбнулся Феликс Францевич, собирая со стола свои бумаги – список подозреваемых то есть.
Никита Иванович прошелся взад-вперед по комнате, прихлебывая из стаканчика.
— Доктор Блюм сказал, что ничего страшного, слава богу; кашляет Полюшка, простудилась. Горчичники велел поставить, да микстурку выписал, искали, кого в аптеку послать. Наших-то, из прислуги кого, посылать бесполезно, и города не знают, и страшно им; половой один согласился, за рубль. Цены у вас тут, однако! В Екатеринославе десять копеек бы взяли, да еще бы благодарили сердечно… Однако, — Никита Иванович присел на пуфик напротив Глюка, — уж поздно, и я вас задержал еще… Я же вот что вам сказать хотел: полиция Елизавету Александровну подозревает, почему – не знаю, но очень они против госпожи Новиковой настроены. Вроде бы ей выгодно, чтобы мальчики… чтобы мальчиков… — Никита Иванович было прослезился снова, но сдержал себя, сглотнул ком, промыл горло глоточком наливочки.
— Так она не убийца, господин Глюк, и на кресте в том поклясться готов. Я ее, Елизавету Александровну то есть, не сказать, чтобы долюбливаю. Женщина она, как вы, наверное, поняли, вздорная и истерическая. Но не злодейка она, и отходчивая очень. И мальчиков она любила, особенно Николеньку. Алеша-то уже большой у нас в доме появился, а Николенька на руках у нее вырос, вынянчила его, можно сказать. Бывало, конечно, что кричала на него, аспидом называла или другими позорными словами, да только и обижаться на нее грех, сама никогда не знала, что говорит. Накричит, а потом целоваться, виниться, и со слезами – раскаивалась всегда сразу же… Вы простите, у меня уж и мысли путаются, и слова…
— Да я понимаю, что вы хотите сказать, Никита Иванович, вы не беспокойтесь, — сказал Глюк. — Но ведь и полиция просто так подозревать не будет.
— Совпадение, — быстро, с готовностью произнес Зотиков. Заранее, должно быть, обдумал возражение. — Совпадение случайностей. Что-то она сказала не так, когда с полицмейстером беседовала – так ведь, господин Глюк! Она, по своей нервической неуравновешенности, вечно что-то не так говорит! Очень у нее организм неустойчивый, мы ж не просто так сюда приехали – всю зиму по врачам, по лекарям губернским ее возили, нам профессор Замойский, светило наше Екатеринославское по нервическим недугам, ванны морские прописал, и что желательно скорейшее ея замужество, Елизаветы Александровны то есть, сказал. А иначе плохо может все кончиться. А я так думаю, что куда уж хуже…
— Ну, никогда не бывает так плохо, чтоб не могло стать еще хуже, как говорит один мой знакомый, — заметил Глюк. Обнадеживать Зотикова он не стал.
— Софья Матвеевна вчера… Ох, и не знаю, как оно все повернется, ежели что… ну, вы понимаете… Так Софья Матвеевна вчера со мною беседу имела. По дороге в театр. Насчет убийства этого, и расследования…
Мялся Никита Иванович, мямлил, мекал – и все никак не мог добраться до сути, а время между тем уже и за полночь перевалило. Но как подстегнуть Зотикова, чтобы побыстрее выдавил он из себя то, что хотел сказать, Глюк не знал.
Никита Иванович заглянул в свой стаканчик, ничего в нем не обнаружил, потянулся за бутылочкой:
— Еще по одной, господин Глюк?
— Да нет, спасибо, как мне так хватит. А вы уж как пожелаете… — Глюк подождал, пока Зотиков нальет себе еще стопочку, пригубит, и спросил, с некоторым внутренним смущением – все же об очень интимных вещах говорить приходилось:
— А скажите, Никита Иванович, когда вы снова Матильду Яковлевну увидали – после стольких-то лет, не возникло у вас снова желания… ну, хоть на закате дней своих…
Никита Иванович снова отхлебнул наливочки, поболтал оставшуюся в стаканчике, потом допил единым глотком:
— Нет, господин Глюк, не возникло. Она, Матильда, и не переменилась совсем, даже не поседела – так, морщинок чуть прибавилось у глаз, а в остальном такая же осталась – и лицо, и фигурка ладненькая, и походка даже молодая, легкая. И характер у ней остался прежний – первым же взглядом дала мне понять, что о прошлом речи заводить не стоит, все прошло и похоронено. Да Ия то – я-то уж дед сивый, седьмой десяток, и душа моя перегорелая…
Зотиков молчал, задумавшись; Глюк кашлянул тихонько, и сказал:
— Я вот еще что хотел спросить, Никита Иванович: в тот вечер, когда мадемуазель Рено погибла, вы ничего в ней не заметили? Какого-то необычного поведения, может быть, она была чем-то угнетена, или огорчена, или возбуждена? Вы же ее, насколько я понимаю, хорошо знали.
Никита Иванович, опять же с готовностью, и быстро, отвечал:
— Нет, господин Глюк, ничего особенного не было. Мне ведь и в полиции этот вопрос задавали, и Софья Матвеевна допытывалась, да и сам я думал тоже. Нет, была она такой же, как и всегда, спокойной, и почти не делала замечаний девочкам. Но это тоже у нее было в обыкновении: когда у нас гости обедали, она почти ничего девочкам не говорила, даже если и надо было бы сказать. Я как-то Матильду спрашивал даже, почему она Настю не одернет, когда та лезет в разговор взрослых – Настюша у нас очень себе на уме! Так знаете, что она мне ответила? Я, говорит, прежде ей замечание делала, и после сделаю. Но не при посторонних. А то получится вот как если бы вы, Никита Иваныч, при гостях стали бы счета сверять, или же Агафье выговор производить за пьянство. А? Умница была наша Матильда Яковлевна!..
— А когда вы в последний раз мадемуазель Рено видели, можете припомнить?
— За ужином, и припоминать нечего – и полиции так сказал. А после ужина мы на веранде в вист сели играть, по-стариковски, молодежь у рояля развлекалась, а дамы постарше с Софьей Матвеевной беседовали. А когда я уезжал, Матильды в комнате уже не было, но это тоже у нее в обычае было – при гостях она никогда долго не засиживалась.
— Ну, хорошо, — сказал Феликс Францевич, поднимаясь с кресел, — спасибо вам за рассказ…
— Ой, погодите, — вскрикнул испуганно Никита Иванович, тоже вскакивая и начиная быстро семенить по комнате, — я ведь самого важного вам не сказал, что хотел… Софья Матвеевна – дай ей бог здоровьичка – очень хотела с вами поговорить, но видите, как обернулось! И говорил же ей – на что нам в Городской сад!..
Глюк снова уселся, но Никита Иванович этого даже не заметил, продолжая бегать туда-сюда и бормотать:
— Музыку она, понимаете ли, услышала – будто в опере ей мало музыки было! А сердце-то, сердце-то!.. И обормот, мерзотник этот!.. Каково-то ей, при ее гоноре, такие слова слышать?
— Никита Иванович! — с укоризною произнес Глюк. — Вы бы толком рассказали, а то я ничего не понимаю!
Толком – то-то и оно-то, что толком рассказать Никите Ивановичу оказалось чрезвычайно затруднительно.
Постепенно, наводящими вопросами, Глюк выяснил следующее: