Как этот мир, однако, тесен!..
— Это мой второй набор был, в пансион, — сказала мадам Глюк, и карие теплые ее глаза (такие же, как у сына) затуманились воспоминаниями. — Пять девочек я тогда взяла, и Идочку в том числе, и эту умалишотку. Кто ее тогда привел, не помню, может, и сама пришла, но деньги за первую четверть кто-то же внес! Ножки у нее были коротковаты, хотя гибкая и такая… шустренькая, — мадам Глюк поиграла плечами, наверное, чтобы проиллюстрировать свою мысль. — Для кордебалета она не сильно годилась, но раз платит – пусть учится. Где-то с неделю она вела себя прилично, пока привыкла. А потом начался полный содом, слова ей нельзя было сказать, то она рыдает, то ругается; ну и записочки пошли…
— Что за записочки?
Катерина Ивановна несколько секунд пребывала в размышлении, постукивая по губам пухлым пальчиком, потом смущенно пробормотала:
— Ну, Феликс, ты же уже большой мальчик, должен же понимать, какое это скользкое дело – держать танцкласс с пансионом…
Девочек мадам Глюк набирала лет четырнадцати-пятнадцати, обучение длилось год-два, иногда и меньше. Одновременно обучались от четырех до восьми будущих танцорок. Для надзора за нравственностью мадам Глюк держала бабу Настю — толстую и неподкупную особу, лет пятидесяти, про которую рассказывали, что прежде она служила надзирательницей в женской тюрьме. Порядки в пансионе были казарменные, жили девочки в третьем этаже, на прогулку ходили попарно, по очереди, и в сопровождении бабы Насти. По воскресеньям в церковь оправлялись строем, впереди – мадам Глюк с сыном, потом парами девочки, потом баба Настя и таперша. Феликс Францевич смутно помнил эти походы в церковь, и глазевших на процессию молодых (и не очень молодых) людей. Мадам Глюк с сыном жили при пансионе, пока Феликсу не исполнилось восемь лет, тогда Екатерина Ивановна решила, что мальчик уже слишком большой, и сняла квартиру отдельно.
Да, дело действительно скользкое; насколько Феликс Францевич помнил, скандалы, конечно, случались, но по мелочам, за двадцать лет существования пансиона ни одна из пансионерок не сбежала, не забеременела, и не была уличена ни в чем более серьезном, нежели получение записочки от ухажера.
— Но, Фелик, — сказала мадам Глюк, встрепенувшись, — разве тебе не пора на службу? Уже почти девять часов!
— Нет, мне надо в другое место, а туда еще, пожалуй рано, — неосмотрительно сказал Феликс Францевич.
— Как? — мадам Глюк, откинувшись на спинку стула, смерила сына взглядом. — Как это ты не идешь на службу?
— Но ведь убийца еще не найден, — пояснил Феликс Францевич. — Ты же сама хотела…
— Феликс, — голос Катерины Ивановны звучал грозно, — Феликс, что ты выдумываешь? Какое тебе дело до того убийцы, когда племянника мадам Лискович уже выпустили? Кстати я забыла тебе сказать – вчера они заходили, вместе с тетей, сказать спасибо. Очень, очень приличный молодой человек, и очень симпатичный, — прощебетала она совсем другим тоном. Значит, говорил комплименты, подумал Глюк. — Так что нечего тебе байды бить*!
— Да, мамочка, конечно, — обреченно пробормотал Феликс Францевич.
Что делать – пришлось Феликсу Францевичу идти на службу. Но – с другой стороны, с начальством надобно жить в дружбе: Кузьма Иннокентьевич любопытен, и, если это его любопытство время от времени не удовлетворять, то может впасть в раздражение. Что чревато некоторым неудобством.
Поэтому Феликс Францевич зашел в контору, посвятил начальника в некоторые из новостей: что госпожа Новикова, оказывается, некоторое время обучалась в пансионе мадам Глюк, а Зотиков, управитель, в свое время хотел жениться на покойной гувернантке, и что у Софьи Матвеевны удар. Про пожар и про гибель пасынков Кузьма Иннокентьевич уже знал – из газеты. Он тоже выписывал "Листок".
— Хе-хе, как же, читал, — расплывшись в улыбке и потирая ладони, сообщил Безобразный Феликсу Францевичу, — читал как об вас этот Известин… Вы у нас, господин Глюк, теперь знаменитость!
Феликс Францевич недовольно поморщился, потрогал свои тоненькие усики, но промолчал.
Обсудили возможные мотивы убийства гувернантки и мальчиков (про смерть Костика Глюк решил пока что не говорить – в газетах об этой смерти ничего не было).
Про Полоцкую решили, что мотива никакого не видно – если только завещание покойного Григория Полоцкого чего-то не прояснит. Но вряд ли она убийца, разве что из старческого слабоумия, а на слабоумную Полоцкая похожа не была.
Мотив же, предложенный Глюком для Зотикова, Кузьма Иннокентьевич высмеял бесцеремонно:
— Это вы, Феликс Францевич, хватили через край! В таком разе я бы должен с каторги не вылезать, столько мне раз отказывали и барышни, и вдовушки. С самыми разнообразными мотивировками. И это понятно – с такой-то фамилией! А фамилия наша старая, уважаемая…
Феликс Францевич слегка поежился – сейчас начнется!
Началось. Но начальника перебивать неприлично, и Феликсу Францевичу пришлось в очередной (тысячный, наверное) раз выслушать, как сгорела усадьба предка Кузьмы Иннокентьевича (при царе Горохе, точнее, при Алексее Михайловиче Тишайшем), и как семья впала в такой упадок и в такую нищету, что даже не на что было обновить родовые образа, при пожаре пострадавшие и обгоревшие так, что ликов на них заметить не получалось, за что и прозвали семейство "Безóбразными"… Закончил, правда, свою речь Кузьма Иннокентьевич несколько неожиданно:
— Только вот ваша маменька – она дама прямая, откровенная – так она мне честно сказала: "Кузьма Иннокентьевич! Никак за вас выйти мне невозможно! Сейчас я кто? Мадам Глюк! А если за вас выйду, я стану кто? Мадам Безобрáзная!" Хе-хе… Так что, убивать мне ее за это?
Из гостей мадам Новиковой в тот роковой вечер Кузьма Иннокентьевич хорошо знал братьев Воробейчиков. Но братьев Воробейчиков и Глюк знал хорошо.
О Синявском и Цванцигере господин Безобразный сказал только: "Люди состоятельные, люди уважаемые".
Зато о Захарове разлился соловьем, в основном про благотворительность Степана Захаровича, про меццо-сопрано в Италии и про юное балетное дарование в Санкт-Петербурге: про то, о чем и сам Феликс Францевич был осведомлен.
— Что вы, Феликс Францевич! Человек такой видный, известный, как Степан Захарович! Что вы!
— Когда человек на виду, он особенно тщательно должен скрывать темные пятна в своем прошлом, — заметил Глюк скептически.
Кузьма Иннокентьевич задумался, насупившись. Кажется, расследование преступлений не казалось ему теперь таким уж увлекательным делом: подозрительно относится ко всем, в том числе и к таким состоятельным, уважаемым и известным людям! Нет, это как-то… не комильфо.
Так что оставил Глюк своего непосредственного начальника в расстройстве чувств, и ушел сегодня без дружески-отеческого напутствия.
Собирался Феликс Францевич зайти к доктору Наливайко. А по дороге решил заскочить в прокуратуру, узнать новости полицейского расследования – если, конечно, Жуковский соизволит поделиться информацией.
Но под тем же парусиновым тентом уличного кафе, что и вчера, во все той же ленивой позе скучающего бездельника, сидел Квасницкий в своей белой панаме и полотняном костюме курортника. Сегодня он пил не лимонад, а квас, и не один, а в компании со Згуриди.
— Эй, Глюк! Если ты ищешь Жуковского, то его там нету, — крикнул Згуриди. — Мне он тоже нужен. Где-то шляется.
— Садись, брат Шерлок, выпей с нами квасу, — предложил Квасницкий, отодвигая стул рядом с собой. — И расскажи, какие новости. А то я вовсе скисну тут, без новостей и без дела.
— Что так? — спросил Глюк, присаживаясь.
— Я хандрю, — сказал Квасницкий. — Вчера я написал бытописательный очерк под названием "Уличное кафе".
— Прекрасное название, — пробормотал Глюк. — Главное, очень оригинальное.
— Да? Ты так думаешь? — поднял брови Ленчик.
— А где ты его тиснул? — спросил Згуриди. — Я вроде читал сегодня газеты, но ничего такого не помню…
— Фи, "тиснул"! Ну и выражения у вас, Дмитрий Спиридоныч, а еще университетское образование имеете! Нет бы употребить слово: "поместил". Или "опубликовал"… В том-то и дело, что нигде не поместил и не опубликовал. Папенька, оказывается, еще одну телеграмму прислал, вдогонку к первой. И категорически запретил обоим главным печатать даже строчку, написанною мной. Без предварительного согласования с ним, с папенькой… — Квасницкий вздохнул, горестно покачал головой и приложился к кружке.
— Так что, новости есть? Кроме того, что напечатано в газетах. И скажи мне, — вдруг оживился Квасницкий, — ты что, рыдал, когда давал интервью этому самому П. Известину? Он написал, что глаза у тебя мокрые…
— Фи, "мокрые"! — фыркнул Згуриди. — И это журналист, мастер слова! "Влажные" там было написано. И взгляд, который "насквозь и глубже", — Згуриди хохотнул.
— Ты ж понимаешь, Ленчик, никакого интервью я ему не давал. Он меня-то и видел полторы минуты у ворот Цванцигеровой дачи. Кстати, — Глюк сообразил, что у Квасницкого может навести кое-какие справки, — Ленчик, ты же всех в городе знаешь. Расскажи мне про Синявского.
— О! — обрадовался Квасницкий, — Глюк добрался до гостей! А домочадцев ты уже всех вычеркнул? И прислугу? И даже юное уголовное дарование, Костика?
— Костик погиб вчера, — сказал Феликс Францевич.
— О! — теперь голос Квасницкого звучал огорченно. — И его тоже?
— Не знаю еще, почему Жуковского и искал. Ну же, Ленчик, что там с Синявским?
— А что тебя интересует конкретно? — спросил Квасницкий, но ответа дожидаться не стал. — Впрочем, все, что знаю: негоциант, торгует хлебом, имеет несколько элеваторов в разных местах нашей губернии и в Крыму и два парохода. В прошлом играл на бирже, но потом бросил. Дочку выдал замуж за итальянского графа. Вторая дочка пока не замужем. Кстати, Глюк – богатая невеста, в приданое за ней Петр Иваныч дает пароход и два элеватора. Вот бы тебе…