— Перепутал твой Заславский, обознался – мало ли! Тоже ведь ночь не спал, а потом целый день на ногах, вот все в голове и перемешалось: когда, где и кого он видел!
— Очень я в этом сомневаюсь… Значит, — спросил Глюк, вдруг встрепенувшись, — Новикова перчатку признала своей? А можно на нее где-нибудь посмотреть?
— В клинике доктора Штальгаузена, но тебя туда не пустят, — сказал Жуковский.
— Перчатку вы оставили в клинике? — удивился Глюк.
— В клинике мы оставили Новикову. А перчатка вот она, — Жорик поставил на колени портфель, открыл его и достал оттуда завернутую в бумагу дамскую кружевную перчатку, длинную, до локтя. Такие перчатки третьего дня Глюк видел на Полоцкой.
Друзья по очереди пощупали и понюхали улику. Действительно, керосином перчатка пахла. Квасницкий даже приложил ее к своей толстой ручище.
— Хорош мацкать***, — Жуковский отобрал у Квасницкого перчатку, тщательно завернул в бумагу и спрятал в портфель.
— А духами не пахнет, — задумчиво произнес Глюк.
— Керосиновый аромат какие хочешь духи перекроет, — авторитетно произнес Жуковский. — У меня все бумаги теперь в портфеле керосином воняют.
— То бумаги, а то – духи, — наставительно сказал Квасницкий. — Феликс прав, госпожа Новикова так духами поливалась, что даже керосин бы запах не перебил.
— И размер, — добавил Феликс Францевич. — У Новиковой ручка маленькая, пухленькая, и с короткими пальчиками. А эта перчатка на тонкую руку с длинными пальцами. У Полоцкой такая рука.
— А что, разве дамские перчатки имеют размеры? — спросил Жорик, и все трое посмотрели на Диму Згуриди.
— А я знаю? — сказал Згуриди. — Тоже мне, нашли эксперта по перчаткам!
— Ты у нас эксперт по дамам. Как единственный женатый в нашем холостяцком обществе, — Квасницкий захихикал, а Згуриди покраснел.
— Я думаю, имеют, — сказал Глюк. — Руки же, как и ноги, у всех разные. По-моему, это перчатка не Новиковой.
— Но она ее узнала, и признала за свою, — Жуковский начал уже раздражаться. — И призналась в совершении преступления… Преступлений. С чего ей признаваться, если она не убивала и не поджигала?
Згуриди поморщился.
— Жорик, ты как маленький! Это называется самооговор. Или она кого-то покрывает, кого-то близкого ей, или, поскольку ненормальная, по причинам… Из желания привлечь к себе внимание. Или у нее мания какая-нибудь: это ты с доктором Штальгаузеном поговори, он тебе расскажет.
— Вперед! Форвардс! — разозлился Жуковский. — Ты у нас судебный следователь – ты и доследуй!
— И доследую! — Згуриди тоже разозлился, вытащил пенсне, нацепил на переносицу. — В конце концов, ты у нас прокурорский надзор, тебе следить за тщательностью расследования. А расследовать – мое дело!
— А что ж ты не расследовал? Ты даже на место преступления только на второй день явился!
— Ша, господа! — Квасницкий укоризненно покачал головой. — Что вы расшумелись, как торговки на "Привозе"!
Но Жуковский уже не слушал. Он защелкнул замки на портфеле, порылся в кармане, бросил на столик пятиалтынный со словами: "За квас", — вскочил и, размахивая портфелем, быстрым шагом направился в сторону прокуратуры.
Згуриди, пряча пенсне в карман, тоже порылся в кармане, бросил на стол полтинник и поспешил вслед за Жуковским.
— Не, как тебе это нравится? — вопросил Квасницкий, грустно глядя на монеты на столике. — Это же сколько я наварил? Исходя из цены за бутылку кваса пять копеек, а выпили мы три бутылки, чистого доходу… Глюк, у тебя из математики всегда были пятерки, посчитай, а?
Феликс Францевич пожал плечами:
— Если тебя это так волнует, так успокойся, на мне ты не наваришь, а только потеряешь.
— Что, поиздержался? — сочувственно заметил Квасницкий. — Слушай, а давай мы эти деньги тебе отдадим: в фонд расследования смертоубийства несчастной мамзели. А что? Почему ты должен тратить на извозчика свои трудовые грóши? Общественное дело должно и оплачиваться обществом!
— Не паясничай, — поморщился Глюк. — Дочек она защищала, Анну или Настю. Или обеих сразу.
Как-то совсем выпустил их из виду Феликс Францевич, а ведь сам же указывал друзьям, и резонно указывал, что девочки уже почти и не дети, и точек соприкосновения с убитой гувернанткой у них было больше, чем у кого другого. И мотив для убийства единокровного брата Николая очень даже весомый – деньги и имение. Из бесприданниц сразу же девочки становились богатыми невестами. Вполне возможно, что и не любили братьев, даже и ненавидеть могли – так, к сожалению, бывает. Тем более что Николай был им всего лишь единокровным братом, а Алексей – вообще чужим, братом лишь по названию. Гувернантку могли они (или одна из них) убить еще и по какой-то причине, из-за внутреннего конфликта. Или же, если преступление замыслили вдвоем, возможно, сговаривались о его осуществлении. В своей комнате говорить об этом боялись – и мадемуазель Рено могла неожиданно войти, раз она там же ночевала, и горничная, и та же Софья Матвеевна – стенки между комнатами на даче, как заметил Глюк, были тонкие. Вот и спустились по лестнице, проскользнули в буфетную…
А почему в сад не вышли?
В саду Семен, в саду мог быть Костик. С Костиком у девочек могли завязаться какие-то отношения – все-таки они почти ровесники. Выйти на огород – там рядом летняя кухня, прислуга ужинает, кто-то может мимо пройти, увидеть. Нет, буфетная – поскольку прислуга имела привычку бросить там немытую посуду на какое-то время, хотя бы на время ужина – самое что ни на есть подходящее место по их, девочек, мнению.
И перед мысленным взором Феликса Францевича возникла такая картина:
Вот девочки, в ночных рубашках, в своей комнате, сидят в постелях и разговаривают: о том, что вот если бы брат их Николай умер, то в наследство они получили бы и поместье, и капитал, и никто бы не назвал их бесприданницами! Даже мать!
Вот одна из них замечает, что хорошо было бы, если бы братец Николенька умер, или что-то бы с ним сделалось – утонул, например, или попал под поезд.
Одна – Аня либо Настя – скептически возражает, что сам он никак не умрет, и утонуть не может, потому что плавает хорошо, а под поезд тоже так просто люди не попадают.
А другая – Настя или Аня – говорит, что можно сделать так, чтобы подумали, что он сам случайно погиб. Например, пожар устроить. Тут кто-то из них – Аня или Настя – встрепенувшись, прислушивается к какому-то постороннему звуку; им кажется, их подслушивают. Преступление они еще не замыслили, пока что еще просто болтают, но понимают, наверное, что за такие разговоры – если кто узнает – их не похвалят.
Вот они, все так же в рубашках, босиком или в легких тапочках, осторожно, на цыпочках спускаются по лестнице, оглядываясь, перешептываясь, даже хихикая. Пока что для них все – игра. Девочки тринадцати-четырнадцати лет проказливы, уж это-то Глюк знал хорошо, потому что сам вырос в окружении таких девочек (в пансионе мадам Глюк). А спуститься по лестнице в ночных рубашках через комнату, полную гостей – это, как понимал Феликс Францевич, шалость именно того рода, какие девочки этого возраста просто обожают. Будь они постарше – постеснялись бы.
Теперь, в буфетной, они, прислушиваясь к звукам музыки и голосам гостей, шепчутся; даже нет, не шепчутся, а разговаривают, но тихо. Если бы шептались – друг друга не слышали, из-за музыки. Может, и спорят: мальчики занимали в то время галерею, и устроить пожар на галерее, но не поджечь при этом дом, кажется одной из них – Насте или Ане – невозможным.
А другой – Ане или Насте – представляется, что все получится прекрасно, если, к примеру, постели мальчиков облить керосином.
Кто-то из них – а может, обе – повышают голос.
Вот мадемуазель Рено, тихо, по-английски, покидает комнату, проходит, незамеченная никем: картежники на веранде погружены в игру, мадам Воробейчик распевает с мужем дуэт из оперетты "Елена Прекрасная", госпожа Новикова флиртует с Семеном Воробейчиком, а дамы постарше заняты сплетнями.
Вот мадемуазель Рено начинает подниматься по лестнице, и слышит из буфетной голоса своих подопечных, которым в это время и в этом месте делать нечего.
Мадемуазель Рено, конечно, немедленно идет в буфетную, входит с гневным вопросом: "Что это такое? Что вы тут делаете?" или, может быть, с восклицанием: "Что за безобразие!"
И хватает за руку одну из девочек, чтобы тащить ее наверх, в спальню, и протягивается за другой, но, взбудораженная ночным (таким веселым!) приключением, распаленная спором с сестрой, девочка – Аня или Настя – отпрыгивает в сторону, и ненароком ей под руку попадает секачка, оставленная Агафьей, небрежной и неряшливой.
И девочка – Аня или Настя – ударяет мадемуазель Рено в живот, но слишком слабо, чтобы серьезно поранить. Мадемуазель Рено вскрикивает от боли, и выпускает другую девочку – Настю или Аню. А та, в панике, что вот сейчас кто-то услышит, кто-то войдет, хватает гувернантку за шею и пытается задушить.
Мадемуазель вырывается, пятится, но у девочки – Ани или Насти – в руках секачка, которой эта девочка размахивает, мадемуазель пятится, спотыкается, вскакивает и пытается убежать, и тогда девочка ударяет секачкой (той стороной, где молоточек) по затылку своей гувернантки…
Одна бы девочка с гувернанткой, взрослой женщиной, не справилась бы, но вдвоем – получилось; и вот мадемуазель лежит перед ними без движения на грядке с укропом.
До них пока что не доходит весь ужас содеянного, они пока что действуют, как это в привычке у детей (помыть банку и поставить на полку, когда варенье уже съедено – вдруг не заметят, или на них не подумают!). И они заметают следы преступления, удалив отпечатки своих ног при помощи валявшейся тут же палочки.