— Ну, — сказал он, отодвигаясь и уже нормальным голосом, — я ей не враг, а Гришка ее за свою признавал, так что пусть уж так и будет.
— А как Софья Матвеевна узнала об этом? — спросил Глюк.
— Софья Матвеевна всю эту историю сама и раскопала, и в Алексеевку ездила. Вначале очень бушевала, а потом согласилась, что пусть уж так и будет, дитя не в ответе за грехи родительские. Но из-за этого и с завещанием Гришку сильно прижала. Де, неизвестно чьи – и первая, и вторая, пусть уж Николеньке все достанется, он-то уж точно наш, Полоцкий…
— Скажите, Никита Иванович, а почему Анне прописали морские ванны? Допустим, с Елизаветой Александровной понятно – эти ее истерики, нервозность… А Анна тоже страдала истериками?
— Да нет, такого с ней не случалось, наоборот – очень она всегда медлительная, задумчивая, сидит, бывает, сложа руки, смотрит в одну точку, и даже не моргает. Часами так может. Или вдруг молчит – день, два, три, слова не вымолвит, хотя делает, что ей говорят, только рта не раскрывает. Ну, доктора и посоветовали… Софья Матвеевна это поясняла так: девочка незаконная и нежеланная, и Елизавете Александровне туго приходилось шнуроваться, когда Аню носила. Вот в головке что-то и повредилось. Или, может, пила что-то, плод вытравливала – такое тоже бывает.
— Наверное, — согласился Глюк. — И еще пару вопросов, и мы оставим вас в покое. Скажите, как прошел вист в тот вечер, когда на даче был званный ужин? Сколько робберов вы сыграли?
Никита Иванович снова занялся своими усами, и вид у него был удивленный. Но на вопрос все же ответил:
— Да это не игра была, одна насмешка! Господин Захаров, Степан Захарович, все никак место не мог найти, чтоб в поясницу не дуло, а вечер жаркий был, и ни сквознячка никакого, дышать нечем. А мы три раза пересаживались, пока он не успокоился. А потом Цванцигер, Генрих Михайлович, все извинялся и нас покидал, и иногда надолго – съел что-то не то, желудок его беспокоил. Так что один только роббер и получился, а в половине двенадцатого стали уже прощаться. Генриху Михайловичу было в город, ну, я с ним и поехал – мы с ним еще днем о том договорились, я и квартирную хозяйку предупредил, что поздно буду…
— А в каком положении Степан Захарович успокоился? Как он сел? Не нарисуете нам схемку, кто где сидел за роббером? Леонид Борисыч, можно тебя на минуточку?
Квасницкий, как истинный журналист, всегда был при блокноте и карандаше.
По-прежнему озадаченный, Зотиков нарисовал на листке блокнота большой овал – стол, а вокруг него расставил цифры, внизу написал фамилии, и каждую соответственно пронумеровал.
Прямо против двери в комнату (так же, как и спиной к этой двери) не сидел никто.
Захаров сидел чуть наискосок от двери, и мог видеть, насколько это представлял себе Глюк, рояль и собравшихся вокруг рояля. Напротив него сидел Цванцигер, соответственно, он мог видеть начало лестницы и коридор перед клозетом.
Между ними, вполоборота к двери, разместился Зотиков, который мог наблюдать только за улицей.
А Синявский, Петр Иванович, напротив Зотикова, мог обозревать внутренность комнаты.
— Вы очень нам помогли, Никита Иванович, — сказал Глюк. — Ну, и два самых последних вопроса, уже не про тот день, а про вчерашнее утро. Не скажете ли, вы Костика, помощника садовника, вчера утром на даче видели? И когда вы с дачи уезжали – до того, как барышень и прислугу увезли в участок, или после того?
— Костика? — Никита Иванович наморщил лоб, и снова затеребил усы. — Да вроде нет, не видел. Да не до Костика мне было, в таком-то ужасе… Ах, господи, воля твоя, видел, как же, видел – Полюшка мячик уронила, когда мы уж в коляске сидели, а Костик этот мячик и подал. Еще и господина Цванцигера, Генриха Михайловича, ненароком толкнул, когда за мячиком гнался – тот по дорожке покатился. А полицейская линейка после нас уже поехала, потому что мы ей своей коляской дорогу загородили.
— А господин Цванцигер откуда взялся? — удивился Квасницкий.
— Ну, как же! За ним сразу же и послали, городового околоточный послал – на его же даче пожар! Господин Цванцигер и страховую компанию оповестил, и на дачу приехал вслед за мною. Его же имущество, Генриха Михайловича!
— Спасибо, Никита Иванович, вы очень нам помогли, — вежливо сказал Глюк.
Глюк с Квасницким откланялись.
В дверях гостиницы они столкнулись с Жуковским, спешившим (вы, конечно, помните) за управителем.
— Сам полицмейстер взялся расследовать, — на минутку остановился перекинуться с ними словом Жуковский. — Собрал всех в своем кабинете, допрашивает. Выясняются новые обстоятельства – перчаточку-то украли, с веревки сняли, еще в то утро, когда мадемуазель погибла!.. А сейчас ему Зотиков нужен.
— Всех? И тех, кто в гостях был? Синявского, Воробейчиков…
— Нет, только домашних и Семена. Петрищенко тоже убит был, чтоб вы знали!
— Знаем, — сказал Глюк.
Жуковский умчался.
Глюк с Квасницким вышли на бульвар.
Молодые люди обтрепанного вида, караулившие их появление, потрясая блокнотами кинулись к ним, как свора собак к брошенному им куску мяса.
Глюк с Квасницким нырнули обратно в вестибюль гостиницы.
О, известность! Вернее, оборотная ее сторона!
— А что, Порфирий, — спросил Квасницкий у швейцара, — задняя дверь в вашем отеле имеется?
— Имеется – как ей не быть, — сказал Порфирий. — А только там тоже пятеро дежурят, от "Листка" двое, и от "Вечерних известий", и от "Скандала" (так называли в городе газетку в один листок, носившую французское название "Le scandale").
— Через ресторан разве что? — задумчиво произнес Квасницкий. — Может, уйдем?
Ушли – правда, Квасницкому пришлось пожертвовать два полтинника, один швейцару, другой – извозчику для проведения отвлекающего маневра: швейцар отправился за извозчиком, будто бы для Глюка, репортеры подтянулись к центральному входу, обступив извозчичью пролетку. А в это время Феликс Францевич и Леонид Борисович незамеченными вышли из дверей ресторана.
Глюк был молчалив и сосредоточен.
Впрочем, пока друзья не свернули за угол, Ленчик тоже хранил молчание.
За углом Глюк сказал:
— Понимаешь, Ленчик, я еще не вполне уверен. Чтобы убедиться окончательно, мне нужно на Фонтан съездить. Ты со мной?
Вместо ответа Квасницкий остановил проезжавшего мимо извозчика.
Всю дорогу до самой шестой станции Фонтана Глюк хранил молчание.
То есть, строго говоря, с его уст слетали некоторые слова, из которых Квасницкий пытался составить себе представление о том, что занимало мысли Феликса Францевича. Но, должно быть, логические способности умов творческих (журналистов, каким был Квасницкий) отличаются от логических способностей умов аналитических (как у Глюка), и даже приблизительно представить себе ход мыслей Феликса Францевича Квасницкий не мог.
Даже записав эти некоторые слова и целые фразы в блокнот. Столбиком:
"Вымыть банку…
Настоящий немец, из Германии…
Так заметать следы, по-детски…
Съел что-то не то…"
Ну, вы, наверное, уже догадались, кого имел в виду Глюк, Феликс Францевич – но вот Квасницкому это никак не удавалось. И не только из-за особенностей своего творческого мышления – но и потому, что информации у Квасницкого явно недоставало.
Причем тут банка, если керосин был вначале в бидоне, а потом в бутыли?..