Разве что со следами, так по-детски заметенными (палочкой перековырянными) Квасницкому было более-менее ясно.
Так что Квасницкий терялся в догадках, Глюк морщил лоб в раздумьях, лошадка извозчика цокала копытами размеренно и не очень быстро.
У ворот дачи нынче дежурил незнакомый городовой.
— Пускать никого не велено.
Пришлось ехать в участок.
Околоточного, Константина Аркадьевича, на месте не оказалось – уехал с утра в город.
Письмоводитель, Акинфий Мефодьевич, принял радушно, сказал, что Заславский скоро должен прийти, предложил конфетки из бонбоньерки (нынче он угощался "подушечками").
От угощения Глюк и Квасницкий отказались.
— А что, Акинфий Мефодьевич, вы ведь давно здесь, на Фонтане живете? И все про всех знаете? — спросил Глюк.
— Ну уж, про всех, — зачмокал смущенно конфеткою Акинфий Мефодьевич. — Про кого знаю, про кого не очень… Больше, конечно, про чубаевских наших, ну и про дачников тоже кое-что известное… Кто давно тут построился.
— А вот гости госпожи Новиковой в тот вечер: Захаровы, Синявские, Цванцигер…
Акинфий Мефодьевич хмыкнул, перекатил конфетку из-за одной щеки за другую, причмокнул задумчиво:
— Ну, Сурен Захарович – он не здешний, он в Аркадии дачу имеет, у нас бывает только лишь наездами, когда в гости к кому, в основном к господину Синявскому, у них дела общие. Господин Захаров на ихних, Синявского, элеваторах свои семечки держит. Ну, и какие другие дела тоже, должно быть, имеются… А так я о нем не то, чтобы много знаю, больше из газет. Благотворитель!
— То, что в газетах пишут, нам тоже известно, — сказал Глюк. — А вот Синявский, Петр Иванович?
— Петр Иванович в прошлом году только эту дачку купил, у вдовы господина Маффенбайера, Гертруды Густавовны – она по смерти мужа имущество распродала, и к родителям в Берлин укатила. И то – детей не было у нее, по-русски так и не научилась, что ей тут? А купил Петр Иванович дачку, потому что прежнюю свою – в Аркадии – надумал перестроить; а как перестроит, так и обратно переберется. А дачку сдавать будет, или же дочке подарит – дочка его замуж собирается, за младшего сына князя Мергелиани – слыхали? Петр Иванович не то, чтобы доволен женихом…
— Акинфий Мефодьевич, нам больше прошлое господина Синявского интересно: откуда он, кто по происхождению, давно ли к нам в город перебрался, и где до того пребывал?
— Да он и не перебирался вовсе, он местный; папаша его известный был в прошлые годы жуир, проел-прогулял имение родовое на Волыни. А как был родовит и имел дальнее родство с Радзивиллами, то женился удачно, на племяннице Мавроди – про Мавроди, надеюсь, слыхали? Петр Янович единственный у них сын, к счастью, не в папашу-мота уродился, а с немалыми к негоциям способностями, кое-что, конечно, от мамаши унаследовал, да и дядя ему уделил толику состояния, но он его десятикратно умножил оборотами…
— Хорошо, а господин Цванцигер? — прервал нетерпеливо письмоводителя Глюк. — Он тоже местный?
Акинфий Мефодьевич почесал кончик длинного своего носа.
— Да нет, Генрих Михелевич из пришлых будет, из натуральных немцев. И из простых – на сыродельне господина Брейгеля, Карла Рудольфовича, которая в Йосиповке была – слыхали? – работал вначале обычным рабочим, потом в мастера выбился. Это с него у Брейгеля начали швейцарские сыры делать. А после, когда Карл Рудольфович помер, Цванцигер на его дочке женился – Людвиге Карловне тогда уже к тридцати подкатывало, засиделась в девках. А состояние у нее было немаленькое, Карл Рудольфович накопил, и Генрих Михелевич уже больше у чанов, конечно, не трудился. Прикупил вначале сыродельню у Цебрика, потом… А, вот и Константин Аркадьевич!..
— Да, — сказал Глюк. — Спасибо вам большое, Акинфий Мефодьевич.
Какое-то время ушло, конечно, на приветствия, на обсуждение новостей, с которыми околоточный еще не был знаком; потом все трое – Акинфия Мефодьевича оставили, разумеется, в участке – отправились на Цванцигерову дачу.
По пути Константин Аркадьевич, пыхтя и отдуваясь – не поспевал за молодыми и длинноногими Глюком и Квасницким – рассказал, что вечером двадцать девятого (на Петра и Павла) Синявский, Петр Иванович, справлял именины, на которые званы были и Захаров с супругою, и Цванцигер, и госпожа Новикова, и госпожа Полоцкая, Софья Матвеевна. Софья Матвеевна, как мы знаем, имела билеты в оперу, потому приглашение отклонила. А госпожа Новикова, отговорившись переживаниями по поводу смерти мадемуазель Рено и связанными с оной полицейскими разбирательствами, просила себя извинить. А Захаровы были, был и Цванцигер, но недолго; еще задолго до полуночи, отговорившись недомоганием Людвиги Карловны, оставшейся в городе, уехал. В собственном экипаже, коим правил сам. Домой же, по рассказу горничной Цванцигеров, с которой господин Заславский водил знакомство, вернулся Генрих Михайлович под утро, и вышел из этого большой скандал: Людвига Карловна обвинила мужа в небрежении долгом и прочих грехах вплоть до прелюбодеяния. Имелось у Людвиги Карловны подозрение, что господин Цванцигер завел себе содержанку.
— Ага, — сказал Глюк. — Пожалуй, натуральные немцы не только из Германии к нам на жительство перебираются, а Константин Аркадьевич?
Константин Аркадьевич, ничего из этой фразы не поняв, только плечами пожал, с Леонидом Борисовичем переглянувшись.
На дачу пустили их беспрепятственно – что понятно, в сопровождении околоточного.
Глюк остановился на веранде.
Поставил свою тросточку в угол, обошел стол, покрутил головой.
Потом стулья вокруг стола принялся переставлять, расставил их несколько несимметрично, присел на каждый на пару минут, вскочил, обернулся к Квасницкому:
— Слушай, Ленчик, у ваших газет собственный корреспондент в Швейцарии имеется? Надо бы пару справочек навести…
Заславский даже подивился: в глазах у господина Глюка будто бы даже огонь пыхает, сам как бы даже выше ростом стал, в струночку вытянулся, и словно бы от напряжения дрожит.
— Теперь ты знаешь, кто злодей? – спросил Квасницкий.
— Догадываюсь…
Тут от ворот городовой кликнул околоточного:
— Ваш бродь! А хозяина дачи можно впустить? Просются!..
Глюк кивнул.
— Впусти, Нерода! — крикнул околоточный.
Ворота приотворились, в щель протиснулся и направился к дому по аллейке семенящими шажками невысокий толстенький господин, прилично одетый, с тросточкой. В левой руке.
— Околоточный, ничего не понимаю! — воскликнул он еще издали. — Почему вы на мою дачу не пускаете меня, но пускаете посторонних? Где мой садовник Семен? Это не есть порядок! А, Леонид Борисович, здравствуйте! — сказал он, приблизившись.
Говорил господин с некоторым акцентом, глаза его (под стеклами очков) перебегали с лица Глюка на лицо Квасницкого и обратно.
— Вот, позвольте представить, хозяин дачи, господин Цванцигер, Генрих Михайлович, — сказал Квасницкий. — А это, Генрих Михайлович, не посторонние, это господин Глюк, Феликс Францевич. Он оказывает помощь полиции в расследовании преступления.
— Очень приятно, — вежливо сказал Цванцигер и протянул Глюку руку. Рука эта была маленькой, узкой, и с тонкими короткими пальчиками.
— Здравствуйте, — сказал Глюк, неотрывно глядя на эту почти детскую ладошку. И сунул свои руки в карманы. — Будем знакомы.
Вышла сцена не весьма приятная: стоит господин, немолодой уже, возле веранды, с протянутою для рукопожатия рукою, а с веранды, засунув руки в карманы светлых брючек, словно бы свысока взирает на него молодой человек щегольского, и даже слегка нагловатого вида.
Господин Цванцигер, кхекнув, взял трость в правую руку и, повернувшись к Заславскому, повторил:
— Это не есть порядок, что мой садовник опять не работает. Сад не может находиться в небрежении, вы должны это понимать, околоточный! После пожара работы тем более много!
— Вызван полицмейстером, его высокоблагородием господином Воскобойниковым, — сказал Заславский. — Так что я тут, Генрих Михалыч, не виноват. Обратитесь в полицейское управление.
Цванцигер опять кхекнул и засеменил вокруг дачи, в сторону розария.
Глюк с Заславским переглянулись. Квасницкий, слегка порозовев, шепотом спросил: