— Докладай. Только присядьте, господа хорошие!
Урядник – один из тех, что стоял у двери – принес два стула, поставил, повинуясь легкому мановению полицмейстерского пальца, возле стола, с той его стороны, где устроились Жуковский и Згуриди. На одном стуле устроился Глюк, на другом вальяжно развалился Квасницкий. Цванцигер отнекивался вначале, но все же присел на краешек жесткого канцелярского дивана, рядом с Кондратенкой. Напряженно присел, готовый в единый миг вскочить.
Заславский извинился, вытащил платок, вытер сначала лоб, потом шею, спрятал платок в карман, чуть прокашлялся и начал:
— Значит, так, ваши высокоблагородия. Поскольку имел некоторое количество свободного времени, и имея нужду в раздобывании свидетельских показаний…
— Постой-ка, Константин Аркадьич, — уже вполне успокоившись, даже с некоторым добродушием прервал околоточного полицмейстер. — Ты, будь добр, своими словами расскажи, не казенными. А то и я тебя с трудом понимаю… не говоря уж о гражданских лицах.
Околоточный снова достал платок, вытер шею.
— Ну… Значит, господа эти, которые из сыскного, вчера дачу обыскали и уехали, — заговорил он совсем другим, будничным, тоном. — А мне сказали не вмешиваться – сами, мол, с поджогом разберутся, и с Костиком… С Петрищенкой то есть. А я себе подумал, что дознание о смерти мамзели Рено еще вроде бы не окончено. Задержанных отпустили вчера, а намеков хотя бы, кто есть убийца, никаких. А я еще с гостями не беседовал. Ну, и решил, чтобы время зря не тратилось, и господам этим, из сыскного, — Заславский слегка поклонился в сторону Кондратенко, — облегчение некоторое сделать, и самому поговорить, вроде бы что проясниться может. С господином Цванцигером я прежде успел перемолвиться, утром, после пожара, и после как дачников в управление увезли. С первого с Синявского начал, с Петра Ивановича. Потому как от дачи Цванцигеровой… господина Цванцигера то есть, Петр Иванович ближайший сосед. Потом в город съездил, с братьями Воробейчиками поговорил, и с Ираидой Дмитриевной. А напоследок уже к господину Захарову отправился…
Если сократить речь Константина Аркадьевича до необходимого (информативного) минимума, то получится следующее:
1 — почти никто из опрошенных на гувернантку и ее поведение особого внимания в тот вечер не обращал. Была она тиха, молчалива, как это полагается всем гувернанткам, занималась своими питомицами (или – по утверждению Ираиды Дмитриевны, НЕ занималась, поскольку замечаний им не делала), в общую беседу не встревала, и вообще оставила по себе воспоминание чего-то увядшего, пожухшего, как трава после месячной засухи. Единственная Анна Кирилловна Синявская, знававшая мадемуазель Рено еще в прежние времена, с нею, с Матильдой Яковлевной, немного беседовала. По словам Анны Кирилловны, мадемуазель была спокойна, и никаких признаков ни внутреннего возбуждения, ни расстроенных чувств в гувернантке мадам Синявская не заметила. За исключением одного только момента: за ужином, когда господин Цванцигер своей соседке по столу Ираиде Дмитриевне что-то рассказывал, и закашлялся (а кашель у Генриха Михайловича своеобычный, эдакое кхеканье), Матильда Яковлевна как-то вдруг встрепенулась, и посмотрела на господина Цванцигера долгим и внимательным взглядом. И даже ее самоё, Анну Кирилловну, обратившуюся к гувернантке с каким-то незначительным вопросом, не услышала. А после Матильда Яковлевна опять стала спокойная, только время от времени слегка улыбалась, по выражению Анны Кирилловны "иронически".
2 — и господин Синявский, и господин Захаров вечером остались не весьма удовлетворены. Поскольку из светских развлечений оба признавали только лишь карты, и только лишь вист, удачный вечер по их мнению, состоял в удачно составленной и успешно проведенной карточной партии. Однако на даче госпожи Новиковой удовольствия от карт они не получили. Мало того, что усадили их на открытой ветру веранде: и в бок господину Захарову дуло, и карты со стола слетали, – так еще и один из партнеров, господин Цванцигер, довольно часто вскакивал с места и (извинившись, конечно) выходил. И отсутствовал когда пять, когда десять минут, а когда, возможно, что и больше.
3 — двадцать девятого, июня дня, господин Цванцигер посетил дачу Синявского Петра Ильича, адрес каковой – улица Длинная, 49 номер, то есть от собственной господина Цванцигера дачи находится в непосредственной близости – через переулок и еще один участок. Прибыл в собственном экипаже, которым правил самолично. Убыл задолго до окончания торжества, около одиннадцати часов пополудни. А домой, по показанию горничной Цванцигеров, Оксаны Нетудыхатки, явился в три с половиною часа пополуночи – Людвига Карловна, мужа дожидаясь, не спала и время заметила. Где был в продолжении четырех с половиною часов?
4 — по показанию той же Нетудыхатки Оксаны, брюки господина Цванцигера, бывшие на означенном в тот вечер, запачканы были керосином, и на следующий же день отданы в стирку.
5 — по утверждению госпожи Синявской, Анны Кирилловны, в вечер именин от Генриха Михайловича заметно припахивало керосином. Запах этот сохранился и в экипаже господина Цванцигера, и пятно от пролитого керосина на полу под сиденьем, как если бы перевозили в экипаже керосин в незакрытом сосуде, вроде бидона без крышки, и керосин сей при езде расплескивался.
6 — в кустах, что растут вдоль забора дачи мадам Штранц, соседней с дачей господина Цванцигера по Короткому переулку, найден почти новый, но помятый и без крышки бидон из-под керосина. Обитатели дачи госпожи Штранц бидон этот не признали, говорят, что никогда его прежде не видели.
7 — калитка, запертая Семеном на ключ еще до взятия того под стражу, и во все дни пребывания Семена под стражею стоявшая запертой, утром оказалась растворенной, и замок без следа взлома, ключ же был (и есть) только у Семена. Ну, и у семейства Цванцигеров, разумеется.
8 — ладони у господина Цванцигера маленькие, пальцы тонкие и короткие, пишет одинаково свободно правою и левою, трость всегда держит в левой руке.
Окончив доклад, Заславский присел рядом с господином Цванцигером на жесткий диванчик, не с той стороны, где притулился Кондратенко, а ближе к двери. Генрих Михайлович, слегка зашипев, от Заславского отодвинулся.
Воскобойников, выслушав доклад, пошевелил усами, не недовольно, но задумчиво. И брови поднял:
— Однако вы, Константин Аркадьич, насчет улики заметили – так я такой улики не увидел. Бидон под забором мало ли кто в кусты кинуть мог!
— Так, ваше высокоблагородие! — Заславский вскочил, — штаны… извиняюсь, брюки в керосине – вот она, улика! А бидон почти что новый, можно по лавкам пройти, поспрошать, кто покупал, когда, прислуге предъявить для опознания – в доме господина Цванцигера, и на окрестных дачах. Откуда-то он взялся, в кустах, и не так давно, а то бы его Павка, Криворучихи младший сын подобрал бы: он всяческим ломом и старьем промышляет, подбирает, где что плохо лежит. А он аккурат с двадцать девятого на промысел не выходил – напился на Петра и Павла, подрался, отлеживается.
— Мало ли где господин Цванцигер мог брюки керосином попачкать, — недовольно произнес Воскобойников, по-прежнему подняв брови, и задумчиво пошевеливая усами.
— Так ведь рыдал, пока мы с господином Глюком его на извозчике везли, руки нам целовать пытался, деньги предлагал, начал с тысячи рублев, а закончил целыми десятьми тысячами, по пять на каждого…
— Это der Fehler, ошибка, — вмешался вдруг Цванцигер. — Это обстоятельства так выложились… сложились, то есть стеклись.
Он сидел уже не поникнув, как прежде, но выпрямившись, и на самом краешке дивана, как будто готов был немедля сорваться с места.
— Я есть готовый все объяснить, но Konfidentiell*, только для вас, господин полицаймайстер!
— Да чего уж там, — хмыкнул Воскобойников, — не стесняйтесь, господин Цванцигер. Репутация ваша уже и так хорошо промоченная, сплетней больше, сплетней меньше…
— О, mein Gott**! — Цванцигер таки вскочил и подбежал к столу Воскобойникова, судорожно жестикулируя маленькими своими ручками. — Господин полицаймайстер, эта сплетня имеет возможность погубить меня навсегда, für immer***! Я, пожилой мужчина, я есть сошедший с ума человек, я имею молодую die Geliebte****, возлюбленную, она имеет мужа, и я имею жену… Mein Gott!
— Так чего же проще – скажите, кто она, я с нею поговорю, если она подтвердит, то и незачем вам беспокоиться, — проговорил Воскобойников, слегка отодвинувшись – Цванцигер перегнулся через стол и дышал почти в самый нос полицмейстера.
— О, она nicht, не скажет, она очень fürchtet… — Цванцигер беспомощно оглянулся по сторонам.
— Боится, — подсказал Жуковский.
— Ja, боится свой муж… Я никого не убивал, как я могу кого-то убивать? Зачем? Я просто немножко грешил, да!
Глюк, наблюдавший за этой сценой, брезгливо скривив губы и пощипывая усики, встал со стула, взял господина Цванцигера за воротник и отвел на прежнее его место, на диванчик у двери, где и усадил. Господин Цванцигер на Глюка смотрел со страхом, и не сопротивлялся.
— Если позволите, господин полицмейстер, я вам все расскажу, — сказал Феликс Францевич, и, дождавшись кивка, начал:
— Эта история, мне думается, началась более тридцати лет назад, и не у нас, а в Швейцарии, откуда родом была покойная мадемуазель Рено, и откуда происходит господин Цванцигер. Сомневаюсь, кстати, что это настоящее его имя, но, думаю, если навести справки в Швейцарии, многое можно выяснить. Например то, что мадемуазель Рено прежде была замужем…
Полицмейстер нехотя кивнул:
— Мы запросили швейцарскую полицию. Рено – это ее девичья фамилия. Замужем была, но недолго, два года всего, имеет ребенка, девочку, то есть девочка уже взрослая, живет в приюте для душевнобольных. Приют частный, и Рено переводила из России деньги на содержание ребенка. А ребенок носит фамилию Бреммер.
— Вот как? — Глюк посмотрел на Цванцигера – тот закрыл лицо руками. — Ваша настоящая фамилия Бреммер, Генрих Михайлович? И, должно быть, вы не только не Цванцигер, но и не Генрих, и не Михайлович? Вы не просветите нас, господин полицмейстер?
Воскобойников погладил усы, хмыкнул, скорее удивленно, чем недовольно, и сказал:
— Отец Рено – преподаватель словесности в частном пансионе, дочь его получила подготовку школьной учительницы и нашла место в немецкой части Швейцарии, в сельской школе. Очень скоро она вышла замуж за сына владельца местной сыроварни Конрада Бреммера – против воли и своего отца, и старшего Бреммера. Через время Конрада Бреммера обвинили в изнасиловании и убийстве работницы сыроварни, но он успел бежать, бросив беременную жену. Полиция его так и не нашла, хоть и искала.
— Вот, Никита Иванович, та страшная тайна Матильды Яковлевны, которая не позволила ей выйти за вас замуж – она была уже замужем, замужем за насильником и убийцей! — повернулся Глюк к Зотикову. Цванцигер (или уж называть его настоящим именем, Бреммер?) глухо при этих Глюка словах застонал. — Матильда Яковлевна, отказавшись от замаранного имени и приняв девичью фамилию, поступила на службу к Полоцкой и уехала в Россию. Ее муж, насильник и убийца, тоже взял себе новое имя, раздобыл документы – опять убили кого-нибудь, а, Бреммер? – и, желая быть подалее от места своего преступления, и, должно быть, от брошенной им жены, бросился в бега. А то, что и он перебрался в Россию, в том нет ничего странного – страна наша велика, и затеряться в ней легче, чем, допустим, в Германии или Австрии. И немцы, приехавшие сюда работать и наживать капиталы, давно у нас никого не удивляют. И как мы привыкли думать: мадемуазель – значит, француженка, а ведь она может быть и из Бельгии, и из Люксембурга, и из Швейцарии. А раз немец – значит, происходит из Германии! Или же наш, русский. А про Австрию, и про тот же Люксембург, ту же Швейцарию мы обычно и не вспоминаем! И за тридцать лет Бреммер успел привыкнуть быть Цванцигером, и думать забыл о своем преступном прошлом, и не думал о своем преступном настоящем – ведь раз он женат, и жена его жива, то по всем законам брак его с Людвигой Карловной незаконен. А ведь деньги – у нее, у Людвиги Карловны! И сыновья – незаконнорожденные сыновья ваши, Бреммер!
Цванцигер (уж оставим ему его прежнее имя – как-то так его называть привычнее!) сидел, закрыв руками лицо, и звуков более никаких не издавал.
— Жаль, конечно, что прежде я этого не знал, Михаил Дмитриевич, — продолжал Глюк. — Только сегодня до меня дошло, что натуральный немец может не только из Германии происходить, но и из Швейцарии. А когда письмоводитель Фонтанского участка, Акинфий Мефодьевич, рассказал мне, что Цванцигер-Бреммер еще и швейцарские сыры на сыродельне Брейгеля завел, тут уж…
Феликс Францевич руками развел.
— Ну, а дальше – дальше оно и случилось, то совпадение случайностей по выражению Никиты Ивановича, или стечение обстоятельств, и действительно роковое. Вдруг на собственной даче, тридцать лет спустя господин Бреммер встречает собственную – о которой и думать забыл – супругу, мадам – или, скорее, фрау – Бреммер. Никита Иванович в беседе со мной обмолвился, что мадемуазель Рено за годы ничуть не изменилась. Вы узнали ее, Бреммер? Она-то вас узнала, по вашему кхеканью, и вы об этом догадались. Вы выбрали удачную позицию за карточным столом – вам хорошо было видно, как кто-то поднимается по лестнице. Возможно, вы не могли различить – кто именно, поэтому вам приходилось часто покидать ваших партнеров, отговорившись несварением желудка. Вряд ли вы собирались убивать вашу супругу, скорее, просто хотели поговорить – откуда вам было знать, что прислуга Новиковой неряшлива, бросает грязную посуду и уходит ужинать. Вы затянули мадемуазель Рено – фрау Бреммер в буфетную не для того, чтобы убить, но чтобы поговорить, может быть, пригрозить. Но пригрозила вам сама фрау Бреммер, может быть, пригрозила выдать вас полиции. Или рассказать про ваше прошлое нынешней вашей жене – этого, я так думаю, мы никогда не узнаем. Вы рассвирепели, попытались задушить ее, мадемуазель вырвалась, вы ударили ее секачкой, но она уже убегала, и тогда вы бросились за ней и ударили ее по голове той же самой секачкой, только обухом ее, где расположен молоток для отбивания мяса. Думаю, именно тогда, стоя над едва дышащей фрау Бреммер, вы продумали ваши дальнейшие действия. Вам показалось, что вы убили ее: вы наклонились над ней, но дыхания ее не услышали. А ведь женщина была еще жива, и, если бы ее нашли на несколько часов раньше, могла выжить, и прийти в себя, и указать на вас. Боялись вы этого? Думали об этом?
Цванцигер не шевелился, по-прежнему закрывая лицо руками.
— Ну что ж, — вздохнул Глюк, — не хотите говорить – придется мне. Вы решили, что фрау Бреммер мертва. Но вы боялись разоблачения, и вы придумали, как его избежать. Вы достаточно долго вели дела с госпожой Полоцкой и с госпожой Новиковой, чтобы знать, что старшая девочка – прошу прощения у вас, мадемуазель Полоцкая! – с некоторыми странностями. И вы задумали представить дело так, как будто убийцей выступала Анна Григорьевна. Вы уничтожили свои следы на грядке, просто перекопав их палочкой, что удалось легко – земля была влажная. Возле летней кухни, на веревке, сушились дамские перчатки, подобные вы видели, должно быть, на барышнях Полоцких. Конечно, вы не знали, кому какие принадлежат, рассчитывая, что будет довольно просто белой перчатки, вымазанной в крови. Но когда вы похищали перчатку, вам в голову пришла новая мысль – а не устроить ли поджог? И тогда все подумают, что виновник поджога и есть убийца! Уж не знаю, что вы собирались поджечь – конюшню? Кухню? Саму дачу? Но вы спрятали перчатку в карман. Возвратились в дом, никем не замеченный, вымыли секачку, вымыли руки, вернулись за карточный стол. На вашем лице, за очками, под этой вашей бородкой нелегко прочитать эмоции – а ведь вы только что убили человека! Но даже если бы можно было увидеть тревогу и возбуждение – ну и что же? ведь у вас несварение, а при такой болезни человек часто выглядит и встревоженным, и угнетенным, или чрезмерно возбужденным.
Вы не стали затягивать вист – вас все-таки, должно быть, тяготило содеянное. И очень скоро вы распрощались с хозяйкой и уехали, прихватив с собою управителя Зотикова.
Возможно, вы собирались устроить этот поджог в следующий же вечер, но в газетах вы не нашли ничего о преступлении, а наведаться на дачу побоялись. Могу представить себе, в каком страхе вы пребывали весь этот долгий день двадцать восьмого июня – а вдруг вы не убили фрау Бреммер, и она жива, и пришла в себя, или вот-вот придет, и назовет ваше имя, точнее ваши имена, господин Цванцигер – Бреммер! О смерти мадемуазель Рено сообщили лишь вечерние газеты, и вы слегка успокоились. Вам повезло – гувернантку нашли только утром, и никто не связывал ни ваше имя, ни имя других гостей с преступлением. На следующий день в газетах появилась информация об убийстве, о действиях полиции – несколько подозреваемых были задержаны. Тут бы вам и затаиться, Генрих Михайлович, и подождать – а вдруг полиция проведет розыск небрежно, и кого-то другого осудят за совершенное вами преступление! Но, думаю, что как раз ждать вы уже не могли – вас пожирал страх, вы стремились замести как можно быстрее следы. Приглашение господина Синявского к нему на дачу вышло для вас очень удачно – вы приехали, запасшись керосином. Керосин вы везли в бидоне, спрятав его под сиденьем экипажа. А поскольку править вы умеете не очень хорошо, экипаж несколько раз тряхнуло, крышка бидона слетела – вы потеряли ее по дороге – и керосин расплескался, заляпав ваши брюки. Новиковой и Полоцкой у Синявских не было, уж наверное, говорили и о них, и об убийстве. Вы знали, что флигель на вашей даче должен пустовать, ведь Никита Иванович Зотиков перебрался на жительство в город, а студент и лакей были в участке. Поэтому вы решили сжечь именно флигель, вы вовсе не собирались убивать мальчиков. Так что Алексей Новиков и Николай Полоцкий – это ваши случайные жертвы.
Кто-то при этих словах Глюка всхлипнул, может быть, кто-то из женщин, или Зотиков; Феликс Францевич продолжал смотреть на Цванцигера-Бреммера, все также закрывавшего лицо руками.