— И, наконец… да вы садитесь, садитесь, в ногах, говорят, правды нет, — будто бы только заметив, что Константин Аркадьевич стоит, сказал Жуковский (сам он сидел за столом Константина Аркадьевича, на законном его месте), — вот сюда, поближе присядьте… Наконец, по заключению полицейского врача, вот ознакомьтесь, пожалуйста…Феликс!
Товарищ прокурора взял у второго молодого человека бумагу и протянул околоточному надзирателю. А молодому человеку передал папку с делом об убийстве. И что за личность такая этот молодой человек? В партикулярном платье?
Константин Аркадьевич, дрожащей рукою принявший листок с заключением, ничего не смог прочитать как по причине испуга, так и потому, что пот заливал ему глаза, а вытереть его он не осмеливался.
— Как вы можете увидеть, полицейский врач Наливайко… знакомы с ним? — ("Да, как же, Петр Прохорович", — пробормотал измученный околоточный надзиратель) — отмечает, что не может указать точного времени нанесения повреждений, но что с таким ранением пострадавшая могла прожить до восьми часов…
— Пополудни? — спросил Константин Аркадьевич дрожащим голосом и тут же спохватился, что, кажется, сказал глупость, потому что высокий чин скривился будто от оскомины и покачал головой:
— Нет, милейший, отнюдь – до восьми часов с момента нанесения удара по голове. А при своевременном оказании медицинской помощи — вообще остаться в живых. Ранение в печень, как видите, поверхностное – корсет помешал, — Константин Аркадьевич, обнаружив, что все еще держит в руках заключение врача, положил его на стол, пунцовея, — и, кроме того, на шее ея он нашел два синяка, свидетельствующие о том, что мадемуазель пытались задушить, причем руками; а ручки, судя по тонким пальчикам, женские или даже подростка.
— А как же доктор Блюм? — выдавил из себя Константин Аркадьевич и, извинившись, вытащил платок, чтобы утереть пот, грозивший закапать материалы дела. — Доктор Блюм же сказал…
— Доктор Блюм – прекрасный врач для болезненных невротичек, страдающих наследственным ничегонеделанием, — подал голос второй молодой человек, а Константин Аркадьевич от неожиданности вздрогнул. — Доктор Блюм лечит курортниц от ожирения и бессонницы, но ни опыта лечения травм, ни желания оным заняться у доктора Блюма не было, нет и не будет.
Товарищ прокурора усмехнулся и сказал:
— Я тоже более склонен доверять доктору Наливайко. Но что следует из этого? — господин Жуковский воздел указательный палец. Палец был белый, длинный, и ноготь на нем отливал розовым. — Из этого, друг мой Константин Аркадьевич, следует, что ударить мадемуазель Рено по голове могли и вечером. А вечером, к вашему сведению, госпожа Новикова принимала гостей. Так что круг подозреваемых значительно в связи с этим расширился. А что до студента, которого вы задержали столь стремительно и столь… необдуманно, то его следует отпустить.
Акинфий Мефодьевич, о чьем присутствии в углу Константин Аркадьевич и позабыл совсем, громко чмокнул ириской. Константину Аркадьевичу это чмоканье показалось удовлетворенным, будто бы Акинфий Мефодьевич произнес тихонько: "Ага! А что я вам говорил!"
Константин Аркадьевич поморщился и сказал:
— Но, ваше благородие…
— Да без чинов, без чинов, милейший Константин Аркадьевич, — ласково произнес товарищ прокурора. — Нам с вами работать еще и работать, так что просто: Георгий Глебович, договорились? Ну, вот и ладненько…Расскажите же, что у вас за соображения насчет задержанных. Начнем со студента.
— Так ведь, Георгий Глебович, весьма и весьма подозрительная личность это студент! Уроженец Петербурга, и там же, в Петербурге два года учился, и вдруг переехал на юг. Я вначале даже подумавши, что выслан под надзор полиции, потом узнал, что в списках поднадзорных не значится… Но все же подозрительное обстоятельство! С чего бы это из Петербурга – да и к нам! Все ж – столица!
— А вы, однако, не патриот родного города, Константин Аркадьевич, ай-ай! — мягко пожурил взмокшего околоточного товарищ прокурора. — Между тем наш город называли и называют третьей столицей России, южной столицей, Южной Пальмирой и даже некоторые отваживаются сравнивать с Парижем!
Акинфий Мефодьевич снова чмокнул своей ириской, крайне удовлетворенно чмокнул, как показалось Константину Аркадьевичу.
В этот раз и господин Жуковский, и второй молодой человек посмотрели на письмоводителя, но тот, едва ли носом не водя по бумаге, чиркал что-то пером и глаз от работы не поднимал.
— Ну, хорошо, — согласился Константин Аркадьевич, — пусть мы третья столица, а все ж таки не Париж! И к тому же явно политический, я там в рапорте отмечал. И либидó опять же…
— Константин Аркадьевич! Милейший! Либидо, — Георгий Глебович ударил второе "и" в слове "либидо", — либидо есть у всех. Не все убивают.
— Не у всех, — упрямо пробормотал околоточный надзиратель, — у меня вот никакого либидó нету.
Георгий Глебович усмехнулся, переглянулся с молодым человеком в партикулярном, тоже усмехнувшимся, поглядел на Акинфия Мефодьевича, еще ниже (хоть это казалось уж совсем невозможным) склонившегося над своей бумажкой, придвинулся к Константину Аркадьевичу почти что вплотную и нежным шепотом спросил:
— Что, совсем? Ай-ай, как нехорошо! Ну, вы только никому об этом не говорите, а я вашу тайну сохраню, — после чего Константин Аркадьевич убедился, что опять сморозил глупость.
— А переезд господина Горохова на юг, к морю объясняется весьма просто, и вовсе житейскими причинами, а не политическими, милый мой Константин Аркадьевич! — продолжал господин Жуковский, отодвинувшись. — Сестра его захворала легочной болезнью, врачи подозревали чахотку, а у госпожи Гороховой, вдовы, в нашем городе живут родственники. Вот Гороховы, чтобы не разлучаться, всем семейством сюда и подались — у нас же университет есть, где Михаил Андреевич смог обучаться. После неудачной спекуляции госпожа Горохова лишилась средств, и господину Горохову пришлось заняться репетиторством. Да к тому же, Константин Аркадьевич – вы уж не обижайтесь, еще вам попеняю, — вы в рапорте своем лихо расписали: де, и политика тут замешана, и роман меж ним и убитой произошел… Конечно, бывает, когда политические заводят шашни со своими единомышленницами, но тут, кажется мне, не тот случай. Поэтому, следуя Оккаму, — ("И кто это еще за Оккам такой"? — подумал Константин Аркадьич), — давайте не будем множить сущности, и остановимся на чем-нибудь одном: на романе или на политических мотивах. Ни того, ни другого я здесь пока не нахожу. Дальше у нас кто? Лакей и горничная. Ну, хорошо, здесь ваши подозрения имеют под собой некоторую почву: если бы, — товарищ прокурора снова вздел свой белый и длинный указательный палец, — если бы гувернантка знала об их взаимоотношениях, если бы грозила донести барыне, мотив убийства просматривался бы. Но ведь это только домыслы ваши, милейший, а свидетель, пусть не вполне надежный, несовершеннолетний, утверждает, что с места подозреваемые не сдвинулись.
— А он, свидетель оный, Георгий Глебыч, тоже же не все время за ними следил, он же отлучался, а вдруг они…
— "Вдруг" это ваше опять же недоказательно. Домысел. Ну, а Семена зачем вы забрали? У него-то и вовсе мотивов никаких!
— Так это барыня, госпожа Новикова, на него думает, ваше бла… Георгий Глебыч. Я когда лакея с горничной задерживал, госпожа Новикова в истерику ударилась, раскричалась, что-де совершенно невинных ее слуг я арестовываю, а Семена – что-то она очень Семена невзлюбила, зверь, говорит, облик звероподобный – а Семена и не подозреваю. Ну, чтобы слегка ее успокоить, я и Семена задержал. Но я на него ни минуты не думал даже, — Константин Аркадьевич промокнул вспотевший лоб.
— А газеты этого Семена расписывают, словно нашего отечественного Джека-Потрошителя, — с некоторой укоризной в голосе сказал молодой человек в партикулярном. — Вы, может быть, жизнь человеку испортили, околоточный надзиратель, потакая капризу нервической барыньки.
— Да откуда же эти газеты узнали? — всполошился Константин Аркадьевич. Сам он газеты не читал, даже полицейские новости. Журналы – это да, почитывал, или романы – барона Брамбеуса, например, или господина Дюма. А в газетах – там сплетни только, ну их!.. — Ни одного же репортера и близко не было, я ж за этим следил…
— Ну, милейший, слухами, как известно, земля полнится, а уж в нашем благословенном городе вы и пукнуть не успеете, как весь околоток судачить о сем прискорбном факте начнет, — хмыкнул товарищ прокурора.
Одно стало ясно Константину Аркадьичу – почему дело об убийстве какой-то гувернантки потребовало прокурорского надзора. Газеты! В наше излишне либеральное время властьимущие чрезвычайно печатного слова боятся.
Тут Акинфий Мефодьевич, как-то особенно смачно чмокнув ириской, поднялся с места.
— Тут, ваши благородия, — планчик дачи я начертал, вот, не изволите ли глянуть… — и семенящей походкой к столу, за которым восседал товарищ прокурора, приблизился.
Ах, и что это был за план! Вы таких – я совершенно в этом уверен! – и не видели никогда! Разве что в книжке какой-нибудь, напечатанный, да и то вряд ли.
Акинфий Мефодьевич великим мастером оказался!
Умелец был Акинфий Мефодьевич, и имел к искусству каллиграфии тайную склонность, и бумага хорошая, веленевая (по копейке лист!) была у него припасена в ящике стола, и – что надобно подчеркнуть – бумагу ту он за собственные деньги покупал.
И – обыкновенным стальным пером, без линейки даже, а линии все четкие такие, и каждое дерево в саду кружком обозначено, и кусты, и клумбы; а на полях надписи буковками такими мелкими – ну, бисер! – что господину товарищу прокурора лупу свою из портфеля доставать пришлось; а ведь Акинфий Мефодьевич безо всякой лупы обошелся!
Господин Жуковский даже восхищенно языком поцокал.
И второй молодой человек подошел поглядеть, полюбоваться – и тоже восхитился.
— Да, шикарная дачка, — неверно истолковал направление их восхищения Акинфий Мефодьевич, — Фогель строил, уж двадцать лет как. Два этажа, и веранда, и балкон; а в доме даже два ватерклозета устроены, и душ!
— Откуда? — удивился Георгий Глебович. — На Фонтан же водопровод вроде бы пока не провели?
— А этого Людвиги Карловны, мадам Цванцигер, требование. Вот с этой стороны, на крыше цистерна на пятьсот ведер, отсюда и вода, а сток в выгребную яму выведен, вот сюда, где нужник для прислуги – в самом дальнем углу, — Акинфий Мефодьевич указал карандашиком на квадратик у стены, примыкающей к даче господина Загоскина, каковая, согласно плану, граничила с участком Цванцигера справа. А слева глухая стена с проделанной в ней калиткой выходила в переулок.
— Нужничок они кустами жасминовыми загородили от взоров по саду гуляющих, — продолжал Акинфий Мефодьевич, — а туточки вот огородик – видите? – к этим кустам подходит, тут где-то мамзелю-то и нашли. Только где они в этом году укроп с петрушкою сеяли, я не знаю, — с сожалением сказал Акинфий Мефодьевич. — Зато яблони "белый налив" могу указать с точностью, где растут: вот, возле дома, одна, и две ближе к переулку, почти возле калитки… Семен значит, большей частью вот туточки шастал: от дома к калитке и обратно. В другой, выходит, стороне. Ну, разве в нужник наведался…
Левая часть дачи была отведена под хозяйственные службы: вдоль стены выстроились конюшня и каретный сарай, сейчас пустовавшие, дальше летняя кухня, огород и упомянутый нужник в самом дальнем углу. Между фасадом дома и воротами, выходившими на Длинную улицу, разбиты были цветочные клумбы, с дорожками между ними, посыпанными песком, веранда увита виноградом. Заднее крыльцо, довольно широкое ("Это как бы даже и не крыльцо, а терраса, здесь по вечерам чай пьют и сидят дотемна, но не позже, потому что комары", — пояснил Акинфий Матвеевич) выходило в сад.
— Здесь, значит, ночью сидели лакей и горничная, — задумчиво произнес Георгий Глебович. — Только как же они хоронились от сторожа? Крыльцо… терраса широкая, никаких заграждений у вас тут не отмечено…
— Баллюстрадка имеется, низенькая, и вьющееся растение посажено, прежде всё вьюнок, или там бобы с горошком садили, а о прошлом годе какую-то лияну Людвига Карловна из Франции выписали. У них на цветах э-э… легкое помрачение. Ежели те двое в темном платье были, то и не разглядишь. Фонарь над крыльцом Людвига Карловна вешать не велят, чтобы комары в дом не летели.
— И как вы хорошо осведомлены, Акинфий Мефодьевич, — восхитился Жуковский, разглядывая план дачи. — И где какая яблоня растет, и какие цветы мадам Цванцигер из Парижа выписывает!
— Ну, может, и не из Парижу, может, откуда-нибудь из Лондону, — засмущался Акинфий Мефодьевич, чуть причмокнув, хотя ириски за его щекой не было: прежнюю он уж сжевал, а новую при высоком городском начальстве достать из бонбоньерки стеснялся.
— А вот здесь, — продолжал Акинфий Мефодьевич, указывая карандашиком на неправильной формы густо заштрихованное пятно, почти у самого забора, — здесь прудик Людвига Карловна велели выкопать, для водных растений: лилий, кувшинок и лотусов. Лотусы не прижились, зато завелись лягушки, ну и комары, отчего мадам Штранц очень с Людвигой Карловной ссорятся и даже разговаривать перестали. А подле прудика, вот тут беседка. В ней только в дневное время находиться возможно, опять же из-за комарья. Тут вот калиточка в переулок, чтобы когда к морю, сюдой идти, а не обходить по улице. Днем отворена обычно, а на ночь запирается на врезной замок. А тут вот, возле калитки – флигелек на три комнаты, прежде здесь покойный Людвиги Карловны брат летом обретался. У него с головой было помутнение, потому окна решеткою забраны.