— План – это мы сможем, это запросто, а вот кто где живет – тут уверенности нету. Ну да Константин Аркадьич, может быть, вспомоществуют… — говоря это, Акинфий Мефодьевич засеменил к своему столу.
— А где было найдено тело, Константин Аркадьич? — спросил Жуковский, разглядывая план дачи.
Константин Аркадьич вздрогнул. Он изнывал от жары, от жажды, но более всего от тоски. И ругал себя: зачем, ну зачем пошел он, Заславский, в околоточные надзиратели?..
— Может, за кваском послать? — спросил жалобно. — Очень уж день сегодня душный…
Предложение было одобрено, и Константин Аркадьич вызвал Прыща и отправил его за квасом. Тот, что в партикулярном, посмотрел на Прыща внимательно и, когда затворилась дверь, сказал:
— А вот вам и отгадка, откуда пресса про убийство прознала. Во всяком случае, бульварные газеты.
— Почему это вы на Прыща думаете? — слегка обиделся за подчиненного околоточный надзиратель. — Данила службу знает, не новичок, языком зря трепать не будет.
— Было у маменьки два сына: один умный, а второй дурак, — сказал молодой человек в партикулярном, глядя в потолок с мечтательным видом. — Один пошел служить в полицию, другой все учился, да не выучился. И сделался газетным репортером. А поскольку от батюшки доставшаяся фамилия была весьма неблагозвучна, свое родовое именование – Прыщ – сменил, и стал прозываться более для газеты подходяще, Известиным. Пишет в газетах, в основном бульварных, под различными псевдонимами.
Акинфий Мефодьевич причмокнул ириской. Утвердительно причмокнул.
— И откуда ты, Феликс, это знаешь? — спросил товарищ прокурора.
— В гимназические годы матушка моя каждое лето снимала у Прыщихи мезонин – вместо дачи. Я младшего Прыща репетировал – за стол и помещение.
— А я-то гляжу, никак не пойму, отчего мне ваше лицо такое знакомое! — обрадовался Акинфий Мефодьевич. — А вы Екатерины Ивановны сынок будете? Поклон нижайший вашей маменьке передайте, будьте любезные…
Товарищ прокурора слегка улыбнулся, но обратился к Константину Аркадьевичу:
— Так что же с телом?
— Да не тело, она еще живая была, — ответил Константин Аркадьевич, беря протянутый ему товарищем прокурора карандашик. Карандашик был маленький – просто кочерыжка какая-то карандашная, право слово! – и в толстых пальцах околоточного помещался неудобно. — Вот тут гряды идут, от кухни вдоль дорожки, — он нарисовал несколько линий, получившихся корявыми. — А вот туточки, едва в трех саженях от бокового крыльца, она и лежала, ногами к дому, а головой к забору, только чуть наискосок, в направлении нужника. Я даже подумал, что, может, она по нужде шла, но при наличии в доме клозета… — говоря это, Константин Аркадьевич густо покраснел. Как-то неловко было о таких вещах говорить с образованным начальством.
Молодой человек в партикулярном оживился:
— Это еще как сказать. Разные у людей бывают пристрастия, знаю я одного… генерала, так он, при полном наличии в квартире всяческих удобств норовит отправлять нужду в дворовом туалете. А вы не поинтересовались, может, у мадемуазель тоже были предпочтения такого рода?
Уж гуще, кажется, и покраснеть нельзя, но Константин Аркадьич стал вовсе пунцовым.
— Как же я мог? — пробормотал он, — ведь дамы же!
Товарищ прокурора почесал подбородок.
— А вы, Константин Аркадьевич, с дамами не в фанты играете, вы убийство расследуете. Для полицейского, как и для врача, при исполнении ими обязанностей нет недозволенных тем. Но не будем отвлекаться.
— Вряд ли она шла в нужник, — сказал Константин Аркадьевич упрямо. — Тут вдоль дома дорожка проложена, из плитки, а возле жасминовых кустов фонарь на столбе каждый вечер вешают, чтобы зелень в темноте не топтали. А она поперек гряд шла, три следа явно видно. Да вы, ежели изволите, можете сами убедиться: я там городового поставил, чтобы следы не затоптали, и огород поливать не велел. Вот тут, — он нарисовал цепочку следов, — между грядами шла кухарка. Тут земля посуше, но след ясный, башмак уложился в след точно – я проверил. А Семен шел так: из сада и тоже ступал между грядами. И когда мамзелю в дом нес, тоже старался на зелень не наступать…
Акинфий Мефодьевич, семеня, подошел к столу и положил на стол два листа плотной веленевой бумаги: планы первого и второго этажей.
В первом этаже дачи имелись пять комнат. Одна большая, во всю ширину дома – от веранды к террасе; слева две узкие: та, что подлиннее – буфетная, из нее дверь с крылечком с двумя ступеньками вела в сторону летней кухни, куда проложена была дорожка, мощеная плиткой.
— А не на этом ли крылечке сидели наши Ромео с Джульеттой? — осведомился Георгий Глебович. — Тут им вроде бы безопаснее было бы, Семен больше с той стороны бродил.
Однако Акинфий Мефодьевич покачал головой:
— Нет, тут на ступеньке и одному тесно, а на крылечке столик стоит, шаткий, на нем самовар, на ступеньки сидючи его легко задеть можно, и перевернуть, и шуму не оберешься. И тут вид на конюшню, да на огород, да на летнюю кухню, в которой две бабы храпят. По молодому амурному делу им более вдохновительная обстановка надобна была, да и ступеньки на террасе шире. И малолетке этому, шибенику Костьке тут бы не спрятаться – разве что за кустами жасмина, но оттуда он бы ничего не углядел: ни как за руки держатся, ни как целуются… Нет, на террасе они сидели, а шибеник этот вот отсюдова, из-за туйки, за ними и подглядывал.
Со стороны буфетной к большой комнате примыкала еще одна, тут спали горничные Маша и Алена.
Между буфетной и верандой устроены были ватерклозет и душ – достижения современной цивилизации.
— Душ летний, то есть вода солнышком нагревается, цистерна тут как раз над крышею. И в коридорчик, кстати, труба подведена, тут вот раковина… А когда лето прохладное, вот тут еще ванна устроена, воду греют на примусе в буфетной и ведрами таскают, — увлекшись, рассказывал Акинфий Мефодьевич.
С другой стороны большой комнаты в сад выходила широкая крытая галерея.
— Галерею на ночь сеткой от комаров затягивают, — сказал Константин Аркадьевич. — Там три кровати-"дачки": для мальчиков и для студента. Только студент на галерее спать отказался, и занял комнату во флигеле. А в двух других комнатах флигеля Зотиков, управитель, ночует, и лакей.
Из большой комнаты на второй этаж вела лестница в два пролета. Широкая квадратная лестничная площадка второго этажа, скорее даже коридор, завершалась балконом, выходившим в сад.
— Отсюда вид на море замечательный, — сообщил Акинфий Мефодьевич, смачно причмокивая ириской. — Прежде Цванцигеры на балконе этом чай по вечерам пили, но года четыре тому ихняя прислуга на лестнице с кипящим самоваром навернулась и насмерть обварилась, такое шумное дело было, ай-ай, во всех газетах писали. Может, помните?
Георгий Глебович со вторым молодым человеком переглянулись – они не помнили.
— А предыдущий садовник – тот, что прежде Семена служил – в белой горячке на конюшне повесился. Ну, это вы помнить не можете, лет уж пятнадцать минуло. Но – за двадцать лет третья гибель, смертоубийственная дачка…
Из коридора второго этажа двери в пять комнат: две из них смежные, заняты барыней и ее младшими дочерьми (ну, и бонна девочек, фройляйн Роза, ночевала там же); три отдельные.
— В угловых, понятно, по два окна: в этой на море и на переулок, а в этой — на улицу и опять же на переулок, — водил карандашиком над планом Акинфий Мефодьевич. — Должно, в одной барыня себе будувар устроили, скорее, в той, что окном на море – зря они, что ли, дачу за такие деньги сняли? А в этой, что на улицу – старших барышень поселили. А для второй барыни, выходит, средняя остается, об одном окне. Так ли, Константин Аркадьич?
— Так, — сказал околоточный надзиратель. — А мамзель в комнате старших барышень спала: ей кровать поставили, тоже "дачку". Но в тот вечер ночевать она не приходила, мне после прислуга сказала, что постель осталась не измята.
— Значит, удар ей нанесли скорее всего вечером, — сказал товарищ прокурора. — Теперь надобно список гостей составить, кто в тот вечер на даче был…
— Список составлен, только Акинфий Мефодьевич его еще не перебелил.
— Обижаете вы меня, Константин Аркадьевич, — и Акинфий Мефодьевич с укоризною причмокнул своей ириской — умел Акинфий Мефодьевич чмоканьем почти любую эмоцию выразить. — Вот, пожалуйте.
И опять – произведение искусства был тот список, даже черкать по нему, вопросы ставить казалось кощунственным. Потому черкали черновик, написанный не таким красивым, но все же разборчивым почерком Заславского.
В тот вечер госпожа Новикова устроила что-то вроде званого ужина по случаю обустройства на даче: комнаты вымыты, мебель, взятая напрокат, расставлена, кухарка Агафья приладилась к незнакомой плите. Пригласила госпожа Новикова своих партнеров по негоциям: Синявского (с супругой), Захарова (тоже с супругой) и Цванцигера (Людвига Карловна Цванцигер, супруга последнего, будучи в интересном положении, не выезжала). Была также подруга Новиковой госпожа Воробейчик с мужем, и брат означенного мужа, холостяк. Присутствовали и пасынки Новиковой, и старшие дочери, разумеется, с гувернанткою, а также и управитель Зотиков. Студента не звали, ужин ему Параня носила во флигель.
После ужина чай пили на террасе, а потом детей отправили спать. Синявский, Захаров, Цванцигер и Зотиков сели за вист на веранде, дамы и братья Воробейчик ушли в комнату, спасаясь от комарья, госпожа Воробейчик музицировала (в комнате стоял рояль, тоже, разумеется, взятый напрокат, но недурного звучания), пела арии из модных опереток. Мамзель вскоре после ужина удалилась, и Новикова ее больше не видела.
Слуги, поужинав, сидели возле летней кухни – там стол стоит, и лампу по вечерам хозяйка позволяет выносить. Играли в дурачка, после свет погасили и разговаривали. Мамзель тоже никто не видел.
— Так что, — сказал Константин Аркадьевич в заключение, — выходит, что студент последний с мамзелью беседовал.
Прыщ, появившийся наконец с долгожданным квасом, прервал его рассуждения.
— Еще из города, теперь из суда, хотят видеть…