Она защелкнула последнюю прищепку на тонком белом щелке, проверила сделанное — ряд латунных колец послушно нес невесомую ношу пышной «маркизы» — и умчалась вдаль. Не только взглядом, всем своим существом, околдованным свободным полетом в те края, где все — радость, праздник, всплеск куража, игра. Где грудь наполняет пьянящий воздух успеха и гремят, заглушая стук сердца, аплодисменты…
За толстым витринным стеклом, отмытым до невозможной прозрачности — сухое, трескучее кузнечиками южное лето. Чинная группа кипарисов, замерших по стойке «смирно» над клумбой с бесшабашно яркими петуньями, выгоревшая лента шоссе, а за ним — ослепительная гладь «самого синего в мире» Черного моря. По шоссе проносятся клевые тачки, частенько заруливая на боковую дорожку, ведущую к автозаправке. Кафе и автозаправка, сияющие новеньким оранжевым колером, представляют невиданный в прежние застойные времена европейский сервис. Качество, комфорт, чистота и никаких скидок на жару, пыль и не слишком цивилизованные, хронически пребывающие в форсможорном режиме, коммуникации. Мыть окна кафешки и менять шторы Миледи приходится каждый месяц.
Стоя под потолком, она чувствовала спиной взгляды мужчин, находящихся в зале. Каждый из них караулил чудесный миг: оступится, сорвется киска и рухнет прямо в его объятия. Но оба делали вид, что заняты своим делом, а вовсе не пялятся на загорелые ноги, просматривающиеся аж до самых беленьких трусиков под вздернувшейся узенькой мини. Еще они видели босые ступни, узенькие с наманикюренными пальчиками, поднятые к карнизу руки с длинным шлейфом тюлевой занавески и всю ее легонькую стать, вознесенную к темному, с дубовыми балками потолку. Закончила работу и замерла на последней ступеньке стремянки, словно завороженная. Опасное на такой высоте «отсутствие всякого присутствия», как называл «улеты» Миледи Юрка. И точно: она покачнулась, ойкнула, потеряла равновесие и загремела вниз, увлекая лестницу. Девичье тело, ловко, как на арене, поймали четыре мужские руки. Два голоса — юношеский тенор и солидный баритон с мягким южным акцентом, заойкали, всполошились.
— Водой, водой ее брызгай! — горячился южный акцент, оттесняя тенора от диванчика с распростертой на нем пострадавшей. Толстые пальцы торопливо и неловко расстегивали пуговки на бездыханной груди.
Юрка надул щеки, набрав полный рот «Пепси» и приготовился фонтаном низвергнуть содержимое.
— Эй! С ума сошел, у меня блузка новая! — Миледи села, с торжеством глядя на опешивших мужчин: — И ты туда же, Дон. Солидный мужчина, а за пуговки хватаешься. Что, испугались, коллеги?
— Ну, знаешь, надоели твои закидоны… И-и — и… Идиотские… — Юрка проглотил воду, поперхнулся, закашлялся. Махнул рукой и осатанело принялся таскать за барную стойку ящики с напитками. Он давно понял, что ему ничего здесь не обломится, но все же не терял надежду. Ведь всякий знает, в жизни каждой девушки бывает такой вираж, когда она, очертя голову, в слезах и причитаниях, готова броситься на грудь верного друга. Вот и попадался уже который раз, как какой-нибудь лох.
— А я сразу смекнул, что наша краля на понт берет. — Хмыкнул южный акцент и почему-то покраснел, опустив тяжелые веки. Хозяин бара Ираклий Саркисович Донелян напоминал итальянского мафиози пристрастием к элегантным костюмам и пристальным взглядом смоляных глаз. За что, скорее всего, и получил в торговых кругах кличкой Дон, а не по причине элементарного сокращения Фамилии. Дон деловито обратился к Юрке:
— Сколько «Амаретто» взял, три? Валька обещала два процента за опт скинуть, — он с подчеркнутой озабоченностью записал в расходную книгу поступление товара. — И все же, вот скажи мне, Миледи, когда за ум возьмешься? Ведь могла позвоночник сломать, непутевая твоя голова!
— Ничего я не сломаю. Когда падаю, представляю, что я кошка. Брр! Скучно мне тут с вами, ой как скучно! — Простонала та и включила телевизор. Взвизгнула, словно от пульта ударило током, засияла: — Ой! Все замолчали! Ти-хо! Это же ОН! ОН!
Во весь экран улыбался с присущим ему неповторимым очарованием сам Тимиров — король эстрады Кинг. Нечто хулиганское, бесшабашное было в его чуть азиатских темных глазах, а губы, очерченные с изыском греческих статуй, обещали такую нежность, что сердца его поклонниц в глобальных масштабах страдали от тахикардии.
— И, наконец, дорогие друзья, обещанный сюрприз. Гость нашей программы — неподражаемый суперстар Кинг исполнит песню из нового мюзикла под названием «Игра». Песня звучит впервые!!! Я не сомневаюсь, что очень скоро она займет ведущее место в хит парадах. Дышите глубже — перед вами Кинг! — в экстазе выкрикнул ведущий, тряхнув завитой шевелюрой.
Зрители ток шоу, в основном, дамского пола, заревели, приветствуя звезду флажками и транспарантами с самыми лирическими признаниями.
— Ха, прямо специально по заявкам нашей фанатки, — хрюкнул Юрка, крутой приверженец хип-хопа, на дух не переносивший попсу. Взъерошил светлый выгоревший ежик и с упреком зыркнул на девушку голубыми деревенскими глазами: — Смотреть противно, как балдеет от ерунды особа с такими выдающимися способностями и высоко развитым эстетическим вкусом.
— Замолкни, убью! — Миледи швырнула в него связку не использованных гардинных колец и врубила звук на всю катушку. Не отрывая взгляд от экрана, присела за свой рабочий столик в углу зала, заваленный газетами и журналами. Механически взяла заряженный сливками миксер и на крыльях мечты упорхнула далеко-далеко от надоевшей кафешки, заморенного жарой города и всех своих опротивевших неудач.
Она была там, рядом с мужчиной, о котором мечтали все представительницы прекрасной половины населения страны, ближнего и даже дальнего зарубежья, на которого смотрели сейчас миллионы обожающих глаз. Словно не зная ничего этого, весь в затертой джинсе, с небрежными прядями каштановых волос, усталый и притягательный до одурения, Кинг пел о тяжелой актерской доле. О том, как смертельно прекрасна подаренная ему судьбою Игра. Мурашки побежали по коже Миледи от его хрипловатого, мужественного голоса:
И ворон хрипло картавит: «Обман! Загнал Лихого в капан бандюган!»
Миледи застыла, как по приказу «замри!» — с миксер в руке, вся устремленная вперед — деревянная сирена, украшавшая в давние времена гордые носы каравелл. Юрка провел перед ее лицом ладонью и присвистнул — подопытная даже не шелохнулась. — Зомби. — вздохнул он. — И что обидно — на такого павлина запала.
Она и вправду была сейчас совсем в ином месте — в гримерной Кинга, где он, утомленный съемками боевика, рассказывал ей свою историю. Ей — именно ей — подруге и партнерше в Игре. Сквозь навернувшиеся слезы Миледи увидела, как он подошел к ней, положил горячую ладонь на плечо и слегка притянул к себе — преданную, обожающую:
Губы Миледи дрогнули и вот они уже пели вместе в свете ярких ламп или софитов, на сцене, а может, на съемочной площадке — в мечте, в бреду, в единственной Игре, для которой она появилась на свет:
— Господа, господа! — хлопнул в ладоши Дон, — завершаем художественную часть. Сейчас клиент попрет, пора открывать, — он выключил телевизор и прокричал над самым ухом Миледи: — Эй, спящая красавица, тебе еще крем сбивать.
— «Мы грим устало стираем, сыграв свою роль. Но весь этот страх…и вся эта боль…!?» — шептала завороженная и лицо ее было бесконечно печально. Шеф тяжко вздохнул:
— Нет, Юр, я понимаю, Кашперовский какой-нибудь, это да. Но ведь актеришко поганый… И такой тяжелый случай — типичный гипноз.
— Очнись, Миледи! Кто бы от меня так млел. Обрати внимание: для тебя у ГАИшников увел — по спец заказу. В кабинете у самого начальника висела. Для моей девушки выклянчил за честные глаза и ящик пива в придачу, — Юрка с хрустом развернул под носом Миледи афишу. На алом глянце, искрящемся то ли звездами, то ли разрывными пулями, был изображен Кинг в обнимку с красноволосой красоткой. Крупным шрифтом шла надпись: «Кинг и Энн Тарлтон в мюзикле „Игра“». Огненная секси в крайне рискованном корсаже, грозившем выпустить на всеобщее обозрение поражающие воображение прелести, так и льнула к жадно глядящему на нее герою. Очнувшись, Миледи несколько секунд изучала афишу и не сдержала стон. Одно дело знать, что обнимает кумир не тебя, совсем другое — увидеть это поганое объятье, отпечатанное двухмиллионным тиражом. Вот она — беспощадная реальность — Тимиров и Тарлтон — партнеры, любовники, супруги! Ужасно, ужасно, уже 23, а кроме бредовых иллюзий и хлипких надежд — ничего! Жизненный опыт — сугубо негативный. Героические усилия воли — безрезультатны. Экзамены в театральные московские вузы завалены два года подряд — и в Щепку и в Щуку и в Гитис. Просто выть хочется, отчего они там так и не поняли, что это она — та самая лучшая, которой блистать и блистать, покорять и покорять — самая звездющая звезда — Ирина Гладышева — Миледи…
Она с детства знала — в ней есть нечто особенное. Хотя на придирчивый женский взгляд ничего такого в Ирочке не было: худенькая, подвижная как воробышек с восторженным взглядом блестящих глаз. Но стоило Ире появиться в компании или даже в тоскливой и душной старорежимной еще секции Гастронома, как мужские взгляды притягивались к ней с преданным ожиданием. «Флюид в тебе есть, — горестно констатировал ревнивый приятель Витя. — Это неизлечимо и на всю жизнь. Вроде блядство, но не обыкновенное, как у всех, а с вывертом». Он имел в виду не сексуальные отклонения подруги, а некие трудно формулируемые особенности ирочкиной индивидуальности. Феномен этой юной особы состоял не только в том, что она двигалась изящней и легче других — сногсшибательно ярких, удачливых, смеялась заразительнее и громче самых остроумных и образованных, что ухитрялась одеваться с шутливой стильностью, превосходя эффектом более богатых и смелых. Колдовство заключалось в другом: от Ирочки исходил мощный незримый сигнал — призыв к бесшабашному празднику.
В родном городке Иры у самого Черного моря, жизнь била ключом. Бесконечное курортное разгулье кружило головы, обостряло жадность к радостям жизни и лихо обламывало. Местное население, составлявшее, в основном, того или иного рода обслугу отдыхающих, существовало с ощущением второсортности на пиршестве жизни. С таким положением смирялись к зрелым летам. Молодняк же воспринимал существование, как глобальный, беспрерывный круговорот развлечений и радостей. Кто же думал, что какой-нибудь отдыхающий, шикарным жестом швыряющий деньги направо и налево, вырвался на пару недель отдыха после семи лет беспросветного вкалывания где-то в неуютных уголках родины? Вырвался, оттянулся на всю катушку и исчез, чтобы вновь погрузится в темноту шахтерских недр или зловоние вредных рудников. Один кутящий курортник сменял другого — и не было им конца. Не было придела и амбициям, с которыми вступали на жизненную стезю юные, энергичные, смелые, взращенные на теплом побережье. У Гладышевой ставка на преуспевание имела веские основания. Шансы ее выросли после школьной постановки «Трех мушкетеров», смело осуществленной со старшеклассниками учительницей французского Вандой Алексеевной. Собственно, была разыграна лишь первая сцена и то вся перекроенная «для конкретных исполнителей». Юный гасконец под гогот зрителей не слишком умело дрался на постоялом дворе за честь своего сивого мерина, а потом влюблялся в прекрасную незнакомку по имени Миледи. Только дама эта, даром, что в юбках и локонах, не наблюдала за событиями из кареты. Она тоже дралась с ним на шпагах, пела шансонетку на мотив шлягера Патрисии Каас и даже бегло изъяснялась по-французски. У красавицы целовали затянутые перчатками руки камзольные кавалеры, падали к ее ногам, в чем-то клялись и обещали мстить. В первом ряду голубели подкрашенные синими чернилами букли местной знаменитости — ветеранши сцены Одиллии Поликарповны. Именно она помогла Ванде Алексеевне достать в театре приличные костюмы и даже посетила спектакль. Сам директор школы обратил внимание, что престарелая звезда несколько раз ударила сухими ладошками, блеснув тяжелыми перстнями. Это уже было настоящее признание — на высшем уровне. Но замечательным было другое: на молодежном небосклоне появилась звезда — Миледи и вокруг нее вращался теперь весь тусовочный планетарий. И пошла у Ирки слава на весь город, вроде как у коронованной королевы красоты.
Именно тогда она решила строить свое будущее в соответствии с принципом любимой героини: «Покорять и властвовать». Конечно, красивая дама может диктовать условия кардиналу и вступать в противоборство с королевой, но для этого она должна вначале стать леди Винтер. А что такое, в сущности, эта Винтер? Авантюристка, не всегда, впрочем, симпатичная, но неизменно блестящая, дерзкая, знающая лишь один смысл жизни — игру — вдохновенную игру с обстоятельствами, с королями и высокопоставленными интриганами, с любовью и смертью. Ее мир — огромная сцена, где героиня неизменно притягивает взоры и побеждает, даже погибнув. Ее уровень — высший круг, сливки исторического общества. Что бы выйти на такую орбиту, девочке с приморского курорта необходимо прежде всего «быть представленной ко двору», то есть войти в круг «хозяев жизни», а там уже развернуться, используя свои недюжинные способности.
Надо сказать — задача не простая для дочки медсестры, воспитывавшей дочь без мужского влияния.
Жили Гладышевы в низеньком деревянном доме, построенном еще дедом. Здесь, на окраинах города, у всех были такие — с верандочками под виноградовым пологом, в кипени ярко голубых, розовых, сиреневых, огромных, как качаны цветной капусты, гортензий. Понастроенные во дворах халупы сдавались отдыхающим, обеспечивая скудный сезонный достаток. Мать Иры работала медсестрой в ведомственном санатории — весьма уважаемая для всесоюзной здравницы профессия. Отец, несомненно, имелся когда-то, но сплыл до рождения дочери. Столичный офицер проводил отпуск в военном санатории и, честно говоря, жениться на молоденькой сестричке, делавшей ему ароматные эвкалиптовые ингаляции, не обещал. Потом у Клавдии, расставшейся с романтическими иллюзиями насчет бравого полковника, были другие спутники — постоянные и временные, даже обещавшие строить семью. Но все как-то не перепадало ей женское счастье. А дочка росла как бы сама по себе — ничего от матери не требовала, да и сама дочерними чувствами не пылала. Держала дистанцию независимости, что, видимо, было неотъемлемым качеством ее натуры. Не раз вызывали Клавдию Васильевну в райком комсомола, где чернявый носатый инструктор строго глядел на нее сквозь импортные, для тех лет страшно импозантные затемненные очки:
— Что делать-то будем, Клавдия Васильевна, а? Я за Ирину перед комитетом заступаюсь, но всему есть придел, так сказать… Так ведь и комсомольского билета лишиться можно. У нас же тут что? Передовой отряд, а не исправительная колония. У вашей дочери два привода в милицию. От них, знаете, прямая дорожка…
— Так она ж не виновата! Элка Копытько импортом спекулирует. У нее отец — завбазой, оттуда и дефицит. Элка, весь педсостав школы шмотками подкупила.
— Ну, это вы, уважаемая мамаша, преувеличиваете, — нахмурил инструктор кавказские брови, поскольку и сам имел от Копытько подношения в виде заграничных галстуков и даже остро модного черного батника. — За Эльвиру я не беспокоюсь. За не есть кому заступиться, если что… У вас же в семье, как я понимаю, с мужским влиянием напряженка. Нет, я обидеть не хочу, я на себе испытал эффективность мужского воспитания, в смысле этого дела… — он сделал вполне определенный жест, означавший порку ремнем по мягкому месту.
Клавдия тихо заплакала, комкая платочек. Обидно — Элкин отец целый год к ней тайком ходил, подарки носил — мыло в заграничных коробочках, индийскую шелковую шаль… И были, конечно виды увести мужика от жены, щеголявшей в импорте и говорившей таким зычным и темпераментным пугачевским голосом, что за три квартала было слышно. А кем была эта разъезжающая на «Волге» супруга завбазой? — непутевой троечницей, обжорой в прыщах — вместе ведь учились. И вот как удачно пристроилась. Все устроились, только Клавдия такая невезучая. Мать зануда скрипучая — кто с такой тещей уживется, ангел и то бы не выдержал. Иринку запилили: «не то одела, не так сказала, поздно пришла, рано ушла…» Вот девчонка из дома-то и бежит. От рук обилась, комсомольского вожака позорит.
— Я обязательно приму меры, непременно приму… — пообещала Клавдия, преданно глядя из-под густых бирюзовых теней. — Только и вы того… за девочкой присмотрите. Как старший товарищ, как идеологический вождь… — Она запнулась, виновато глянув на висящий над столом портрет Горбачева. Этот новый глава государства, став президентом, затеял какую-то Перестройку. Так может, он и не вождь, а вождь теперь название ругательное? Но комсомольский товарищ на вождя не обиделся.
— Присмотрю. Работа у нас такая. Забота, надо сказать, большая. — Он цыкнул зубом и хищно блеснул смоляным глазом. Не даром Ирка говорила, что инструктор к ней неравнодушен, оттого и пристает с воспитанием. Ничего себе знак внимания — комсомольского билета лишить хочет. А девчонке в техникум поступать. Клавдия изобразила улыбку — профессиональную, расцветавшую на лице одновременно с занесенным над филейную часть пациента шприцем: «-Уколю чуток в мягонькое и не заметите…»
— Товарищ инструктор, вы же человек ответственный, понимающий, нельзя перед самым выпускным девчонке характеристику губить. Пойдите навстречу матери одиночке… Давайте вместе, с двух сторон нажмем…я и вы — крепкой мужской рукой так сказать… — И опять получилось неловко про мужскую руку, вроде с намеком. Плохой день, недаром последние колготки от ничего поехали, не рвущиеся, с лайкрой. Отдыхающая за уколы презентовала.
Прощаясь с Клавдией, комсомольский вожак из-за стола не вышел. Сидя пожал протянутую ею руку. Интересная рука, пухлая, важная. И физиономия какая-то хитроватая, не идеологическая вовсе… Да что за него — не замуж ведь.
В то самое время, как решали старшие давить и исправлять, формировать, то есть ее индивидуальность согласно нормам социалистической морали, неслась Ирка — такая как есть — не сдавленная и не правленая, над цветущим лугом и в лицо ей бил ветер. Трепал волосы, обжигал щеки, обдавал травяным полынным духом. Гнедая кобылка Баранка — не молодая, но с интересным прошлым, возившая ныне телегу с бидонами совхозного молока, вспомнила молодость, круг ипподрома, орущую толпу на трибунах и неуемную прыть в тонких резвых ногах. Тогда еще ее звали Баронессой. Алексеич, прадед Татки Кедрач — школьной подруги Ирины служил в Первой конной у самого Котовского. С тех пор не мог без лошадей, пусть и осталась последняя радость — возить молоко по пыльным ухабистым проселкам.
Утро было майское, вовсю благоухающее, пышноцветущее. Округлые взгорки над побережьем, казались мягкими и упругими от свежей еще, едва начавшей большую жизнь зелени. В такое времечко только и навещать больную подругу, а не протирать юбку на школьной парте. Белотелая, пышная Татка кутала горло в облезлый пуховый платок и говорила по-боцмански сипло. Она обожала маяться ангинами, особенно, если болеть отпускали в селение к деду — поближе к молоку и горному воздуху. Здесь она валялась целыми днями на продавленном топчане перед телеком, бравшим даже Турцию, жарила в оздоровительных целях оладушки или пышки, коих постоянно имела при себе полную миску, макая каждую в сметанную плошку.
В тот день, на кануне выпускного экзамена, Ира, с сумкой учебных пособий и билетов, прибыла навестить болящую. Сумка осталась валяться под лавкой, Татка жевала горячие еще пышки, дед сквозь слезу умиления следил за своей разрезвившейся старушкой-Баранкой, а из «мага», стоящего на бревне, разливался божественный голос недавно блеснувшего на конкурсе в Юрмале Романа Тимирова, певший о чем-то совершенно невозможном и абсолютно необходимом для всякой женской души.
Татка провожала завистливым взглядом гарцующую подругу, отмечая завистливым вниманием дурнушки ладную посадку наездницы, разгоряченный жар щек и тот непонятный «флюид», что приковывал глаз к каждому ее движению. Голубенькая косынка, узлом стягивавшая волосы, линялые индийские джинсы — все это ужасно шло Ирке и даже шелк моря далеко внизу, необычайно высоко задравшего горизонт, казалось, лоснился и ради нее. И как это все у нее выходило — плясать, скакать, плавать — без всякого напряга, с лету…
— Тань, поставь еще «Золотую девочку» — крикнула, пролетев совсем рядом, всадница. Ее поддержала коротким ржанием Баранка, обдав горячим дыханием шарахнувшуюся с лавки Татку.
— Задолбала своим Тимировым. Думаешь, он для тебя специально песни сочиняет, размечталась. А жюри в Юрмале именно за это, имея в виду тебя, конечно, сделало его лауреатом! — Танька переставила кассету и снова понеслась в синеву простенькая, но столь необходимая сердцу Миледи сказочка:
— Клевый парень. Он будет самым лучшим! — кричала Ирка в небесную синь, — Будет, непременно будет!
— И ты — рядышком, — язвила Татка, как не странно, к полному своему отвращению верившая, что да, так и будет — станет Ирка «звездющей звездой». — Ир, вот ты со всех сторон везучая, а у меня 85 кг и гланды хронические. Отец как поддаст, фингалов навешает, и перспектива совсем веселенькая — по материным стопам — наследственная посудомойка. Хорошо если в санатории, можно приличными продуктами разжиться, а если в городской столовке?
Спрыгнув на траву и передав деду фыркающую Баранку, Ирка потянулась, разминая спину, схватила оладушек: — Меня не Тимиров, меня медтехникум ждет. Маман специально на этот случай знакомства завела из отдыхающих. Научусь клизмы делать — полные штаны радости.
— Ты че? Медработник — это звучит гордо.
— На фига мне оно сдалось, такое счастье. Вот только недавно, как Тимирова услышала, поняла, что мне надо. Больше всего на свете! Я знаешь, что хочу? — она развернулась к морю и протянула руки, посвящая его в свои мечты: — Я хочу… На сцену хочу, или в кино… Что бы цветы, поклонники, гастроли и афиши, вот такущие — на каждом заборе. И что бы прожить разные жизни, совсем разные, любить, мучиться, страдать, умирать от яда как Джульетта или быть задушенной на кружевных простынях… вот так… — Она упала на траву, безжизненно разметав руки. Татка вздохнула:
— Актрисой, значит…Ты ж не подготовленная.