Это была история короткой любви Марьюшки Ивановой к Наглых, украсившему свою голову березовым венком. Марьюшка любила горячо и беззаветно, так мать любит сына, она пронзительно смеялась, и слезы набегали на ее глаза, когда она смотрела на облепленную мокрой рубашкой спину возлюбленного. Разве сравнится с ним Назаров?! Его, а не Назарова всегда ждала она. И он не обманул ее ожиданий, он пришел, он заделался важным человеком, денежным человеком, воротилой и махинатором, но когда она позвала голосом протеста, отчаяния и надежды, он пришел на ее простой праздник, не отказался, не сослался на занятость, пришел и ведет себя как простой смертный. С гулким трепетом ощущала Марьюшка Иванова простоту собственных усилий, всех своих упований, жизни, любви. Он пришел! Он привел свою жеманную супругу, сунул ей в руку стакан вина и бросил сидеть под деревом, лишив всякой возможности показать, что ей известно кое-что получше, чем томиться среди пьяниц и хлебать вино из стакана, которым кто-то явно успел уже попользоваться. Он пришел, и этим сказано все. Марьюшка Иванова прозрела, и высшая справедливость, ухнувшая ей в голову и в сердце, как пушечное ядро, требовала Наглых предпочесть Назарову. Любовью было то, что словно стальным обручем обхватило ее грудь, заставив подтянуться и придать взору напряженную, суровую окрыленность. Она пожирала глазами прекрасную фигуру своего кумира, маячившую впереди.
Конюховы насмешливо взирали на уходивших, и от внимания Ксении не ускользнула одержимость ее подруги.
- Смотри, как Марьюшка увлечена, - сказала она.
- Она никогда не образумится, - осклабился Конюхов. Ксении не понравились выражение его лица и его тон. Но что она могла поделать? Ей не достало бы сил и решимости последовать за подругой, она это ясно сознавала. Подруга открыла для себя что-то новое, устремилась к новым берегам, и это так на нее похоже, а Ксения только чувствовала, что ей тоже следовало бы преобразиться и увлечься, хотя бы на мгновение выступить за пределы подгнивающего, но все еще обременительного сцепления обстоятельств. Но, чувствуя, она ни на что не могла решиться. Она опустила голову, удивляясь своей слабости.
Деревянный скособоченный магазинчик стоял в передней шеренге домов, еще державших некое подобие городской набережной, и подниматься к нему предстояло по довольно крутому склону. Наглых не глядя ступал босыми сильными ногами по камням и колючей щетинке травы, он возводил очи горе и в величественном жесте возносил руки к небу, он вел народ к счастью и был его признанным вождем, его пророком. Вдруг из зарослей проворно выдвинулось безобразное существо, безногий человеческий обрубок с гримасой страдания на узенькой хищной физиономии, сморещенной до ненужного придатка; это существо простерло обтянутую сухой, во многих местах треснувшей кожей руку за подаянием. Однако Наглых, у чьих ног оно замельтешило, плыл и парил на небывалой высоте, величавый как дерижабль, обрубок же возился в какой-то нравственной яме, начиненной вполне конкретными нечистотами, далеко внизу, и преуспевающий коммерсант его не заметил, наверное, и не мог заметить. Марьюшка Иванова вздрогнула и остановилась. Ее потряс контраст между сытым, пьяным дельцом, для пущей комичности нацепившим на голову березовый венок, и уродливым клочком полуживого мяса, униженно выпрашивающим подачку. Как же небо, к которому Наглых продолжал воздевать руки в своем кощунственном лицедействе, терпит подобное? Ее поразило, что Наглых, этот богоравный красавчик и сатир, творец хитроумных финансовых комбинаций и устроитель дешевых зрелищ, пошлых и опасных карикатур на религиозные шествия, не заметил калеку, не пожелал заметить, и тот, кто видит все, спустил ему это, не разорвал под его ногами землю, не выкинул его во тьму внешнюю. Наверное, он и впрямь не мог заметить в своем опьянении и в своем экстатическом воодушевлении, но ведь контраст был! Ужасный, невозможный, невыносимый контраст был налицо и был почему-то так же красив и ослепителен, как сам Наглых, и был как спрут, обнявший Марьюшку влажной и мягкой сетью щупальц, раздиравший на куски ее плоть и жаждавший любви. Марьюшка Иванова в истерике забилась на траве.
- Он не увидел, - выплескивала она пену слов, - он прошел мимо, а там этот человек... да, урод, калека, но был бы высший миг, если бы мы склонили головы перед его мучением, а мы прошли мимо... и вел нас этот сытый, лощенный и пустой...
Ей необходимо было не выжечь все вокруг себя внезапно вспыхнувшей ненавистью к человеку, которым она еще несколько минут назад самозабвенно любовалась, а выразить, даже тщательно обрисовать муку, как раз и определявшуюся для нее словом "контраст", но нужное слово никак не выковывалось в растерявшемся уме, не всплывало в сознании, и беспомощность духа она тщетно и отчасти забавно пыталась возместить какими-то судорожными конвульсиями своего грубо напитавшегося вином тела. Заботливые люди хлопотали вокруг нее, а Наглых тем временем достиг уже магазинчика, где его ревностно окружили попрошайки, юродивые, подозрительные субъекты и святые, монолитно кучкующиеся в подобных местах. Утешавшие Марьюшку осознали ее скорбь, и на безногого посыпался показательный денежный дождь, Марьюшке Ивановой впрямь показывали, приподнимая для этого ее голову, в какую благодатную струю попал бедолага и как радостно и признательно он теперь улыбается. Однако женщину уже ничто не могло утешить, она вырывалась, отворачивалась, опускала голову. Чуть позже она вышла на берег реки, и ее тоска тяжелым ветром полетела над водой, к неведомым берегам, к солнечному диску, клонившемуся за горизонт.
Гробов и Аленушка неспеша возвращались из рощицы, с молодым превосходством хорошо и прибыльно потрудившихся людей глядя на сотрапезников, которые в раздерганных позах лежали на траве, образуя более или менее правильный круг. Стаканы не пустовали. Гробов прыскнул сквозь зубы презрительным смешком, и Аленушка его поняла и приветливо ему усмехнулась. Но презрение писателя разбилось о стену отчуждения и силы, несокрушимого могущества мистика Конопатова, для которого Гробов ничем не выделялся из толпы. Гробов, однако, не стал соревноваться, не снизошел, да и рощица его ослабила, выпила много соков, дорого ему обошлась; он почувствовал гаденькое, подлое приближение старости. О чем-то громко вещал Наглых, и Червецов отзывался чрезмерно искренним смехом. Марьюшка Иванова отыскала глазами Конюховых; трезвые и отчетливые, как скука, они сидели в стороне от захлестываемого горячительным круга, и Конюхов мерно говорил, слова, не достигавшие, конечно, слуха Марьюшки, зримо раскачивались маятником, и Ксения с прилежным вниманием слушала, а у их ног, странно раскидавшись на смятой траве, дремал Сироткин. И у них, твердо знала Марьюшка, далеко не благополучно обстоят дела, не зря же Ваничка убегал из дому и попивал. А сейчас прикидываются, будто заняты исключительно друг другом и до прочих им нет дела. Все неправильно! Марьюшка Иванова не по-женски заскрипела зубами. Волна горечи затопила ее сердце, и нужно было признать, что все ее благородные планы с треском провалились, но признать было трудно, ибо тут же торопился вопрос, для чего она потратила триста рублей, самое ужасное заключалось в том, что люди, которых она великодушно позвала, совершенно не поняли ее намерений, не знали о них и не хотели знать, а теперь остаются глухи к ее огорчению и никогда, разумеется, не возместят ей ее убытки.
- Я хотела как лучше, - заговорила она; но стояла слишком далеко, чтобы ее услышали, к тому же и кваканье лягушек заглушало ее слабый голос, - а получился бред, глупое пьянство, бестолковое свинство!.. решительно ничего нового! Я резонерствую? О нет! Я анализирую происходящее, я даю всем вам характеристику... в свете случившегося. Вы обманули мои ожидания... Я, конечно, теперь болею, больна, но моя речь отнюдь не речь сумасшедшего, речь моя... Боже мой! я в здравом уме и вполне отвечаю за свои слова. Я действовала сообразно с моими моральными принципами, а они покоятся на вере, надежде и любви, но с сожалением вынуждена констатировать, что наткнулась на такое твердолобое непонимание, что мне остается только удивляться, как это я сама не расшиблась и жива до сих пор. И это в обществе, о котором говорят как о чудом уцелевшем в человеческой пустыне оазисе теплоты и сердечности общения, не пораженном болезнью равнодушия и жажды наживы. Боже мой! Может быть, мне укажут, где, когда и в чем я ошиблась и пошла неверным путем?
Как всегда, возвышенный стиль Марьюшки Ивановой вызывал улыбку, на сей раз у ветра, у неба, у травы, на которой она застенчиво переминалась босыми ногами. Вдруг новая идея озарила ее мозг, пронзила ее существо, Марьюшка встрепенулась, забила мгновенно усилившимися крылышками, обогнала тяжелый ветер отчаяния, скомкала его, сжала до приторного дуновения, треплющего чьи-то кудряшки, чьи-то чудесные локоны, чьи-то благородные седины, быстрее ветра ворвалась в круг, топча бутылки и стаканы.
- Все неправильно! Все было неправильно! - возвестила она. - Мы задумывали этот день как праздник возвращения к природе, однако сорвалось! Но делайте со мной что хотите, а я призываю и буду призывать вас не падать духом, тем более что у меня новая идея... я вам сейчас расскажу... моя мысль вам непременно понравится! Друзья мои, ну, это как видение и как откровение, я увидела что-то стоящее, что-то настоящее... Выслушайте меня! Я говорю о последней надежде, о нашем последнем шансе, за которым либо пробуждение, либо ничто, тьма, смерть... Я не преувеличиваю. Я так вижу! Если мы не опомнимся, не вернемся к нашим прежним идеалам, жизнь, сама жизнь покарает нас. Вдумайтесь в мои слова, ведь на карту поставлено все. Если мы не воспользуемся нашим последним шансом, от кары нас не спасут ни наши деньги, ни наши таланты, ни наши мнимые или действительные успехи... ничто, ничто не спасет! - одержимо выкрикнула Марьюшка Иванова. - Так откликнетесь же на мой зов! Откликайтесь, откликайтесь! Мы поедем в лес, на озеро, сегодня же, ночным поездом - я знаю этот лес и это озеро, я знаю, куда зову вас, - и там красота, там мы лицом к лицу встретимся с нетронутой природой, войдем в заповедный уголок. Мы простимся с летом и проведем лучшие дни своей жизни. Последуйте за мной, решайтесь, как решилась я. Я бросаю все и еду! Обещайте, что поедете со мной! Я призываю вас... Слышите? Я зову... - закончила Марьюшка Иванова в тихом самозабвении.
Далекие лесные пейзажи отразились в ее глазах голодным и злым волчьим блеском, добрая старая простушка засветилась зловещими огоньками, как если бы замерцала под луной огромная туша выползающего из болота гада. Возбужденная вином Марьюшка Иванова искала другой жизни, дрожащим в горячке естеством искала иного мира, иного царства. А тиран, глумливо улыбающийся ей из глубин памяти и претендующий на роль дьявола, насильно возвращал ее в детство и заставлял ее потрепанное, усталое тело исторгать детский лепет, который разносил между незадавшимися гостями природы пестрые лоскутки трогательной истории девочек, крох Марьюшки Ивановой и Ксенечки, одинаково маленьких, неискушенных, на каникулы ездивших к марьюшкиной бабушке в деревеньку и ходивших в страшно дремучий лес, на озеро, где стоит в исправности ничей домик. Детство давно кончилось, бабушка давно отправилась в рай... но почему бы в наши страшно дремучие времена не вернуться к истокам, не попытать счастья в таком возвращении, не попытаться найти в нем успокоение и душевную гармонию, не постараться придать ему даже некий эзотерический смысл?
- Неплохая мысль, - кивнул Наглых. - Неплохо придумано, - одобрил он со всей возможной в его состоянии серьезностью, и тут же стало очевидным, сколь многое в решении подобных вопросов зависит от него, ибо он добавил не без воодушевления и куража: - Едем и немедленно, я плачу!
Все оживленно пошевелились.
- Неплохая мысль, - медленно гаснущим эхом подтвердил где-то Червецов.
- И в самом деле, - задумчиво обронила Ксения, мягко и ласково переваривая воспоминания подруги.
- Я поеду, - внезапно решил Конюхов; говорил от своего имени, но решал, похоже, как глава семьи, за себя и за жену.
Сироткин проснулся:
- Не забудьте взять меня.
Дело решалось в пользу Мапьюшки Ивановой, но лаконично и как-то сурово, автор идеи не испытывал подлинного удовлетворения.
- У этих людей, - сказала Ксения решившему за нее мужу и присовокупившемуся Сироткину, - которые кричат, что ехать надо немедленно, нет, как я погляжу, никакого чувства ответственности, а может быть, нет ничего или никого, за что или за кого они должны были бы отвечать. Как же дети и домашние животные, они их бросают? Сдается мне, в их мирке порваны все связи, поэтому они не колеблясь бросают всех и вся и готовы, кажется, даже декларировать свою полную независимость, кичиться и бравировать ею, вряд ли хорошо понимая, что она означает. Уж точно, их мысли и на мгновение не задерживаются на том, что, следуя минутным побуждениям, они могут быть неправы и своими поспешными действиями причинять кому-то неудобства и даже вред.
- Да что ты говоришь! - с деланным восхищением воскликнул Конюхов. Какие отточенные фразы, какие законченная мысль!
- Да, я так говорю, - улыбнулась Ксения. - Завтра мне на работу. Я отпрошусь и только потом поеду. Я поеду завтра вечером. Дорога мне известна.
- Я не могу сорваться с места и мчаться Бог знает куда, пока от меня зависит существование собаки и кота, - сказал Сироткин. - Я могу их ненавидеть, но не могу бросить, не могу обречь на голодную смерть. Я не могу не сознавать, что без меня они погибнут. Естественно, теперь я скажу: прощайте, четвероногие! - но прежде я хорошенько их пристрою, а сделать я смогу это лишь завтра. Я поеду завтра вечером.
Конюхов решил окончательно:
- Я не могу броситься за всеми только потому, что кто-то бросил клич. Я не из панургова стада, и, кроме того, я не могу бросить жену и друга. Я поеду завтра вечером.
***
В сумерках группа людей, бесшумно смешиваясь с причудливыми тенями деревьев и высоких трав, исчезала за склоном набережной, они уходили в ночь и тихо, нестройным хором напевали о терниях, радостях и открытиях предстоящего им пути. Их уводили отчаянная решимость Марьюшки Ивановой, бросившей все, порвавшей с прошлым, и щедрая финансовая мощь Наглых, жена которого убито бормотала себе под нос: это разорение! началось! Трое оставались на покинутой стоянке, на растерзанном берегу, среди мусорных куч и забытых вещей; проводив уходящих вялыми взмахами рук, они наполнили стаканы вином, подняли их на должную высоту, и женщина задушевным тоном сказала:
- Какие нетерпеливые и безрассудные люди! Подхватились и ушли... но, что для меня несомненно, они надеются на скорую встречу с нами. Выпьем за то, чтобы разлука не затянулась. Напьемся, как свиньи.
Голос смолк, вступила партия сверчков. В звенящей тишине негромко ширилось бульканье вина в пересохшем горле Сироткина.
- Я рад, что все так устроилось, - сказал он, опорожнив стакан и устремив на собутыльников повеселевший взгляд. - Готов до гроба благодарить и превозносить того, кто придумал это путешествие.
- Придумал я, - сказал Конюхов.
- Отдаю должное твоей изобретательности, старина. Хорошие вещи ты придумываешь. Ты словно заглянул в мое сердце, прочитал мои мысли. Ты постиг мое одиночество, сжалился и сказал: этому человеку пора съездить куда-нибудь, развеяться и размяться, пока он не скис бесповоротно. И вот я в крепких объятиях твоих благотворных идей, твоих целительных и обширных замыслов. Теперь только провести ночь в пустом опостылевшем доме, а завтра новая встреча, завтра мы пустимся в дорогу. Это очень славно.
- Я думаю, дойдут не все. Я о них. - Конюхов качнул головой в сторону набережной, где скрылись друзья. - Не все сядут в поезд. Ну, не каждый решится. Опомнятся и разбредутся. Никто не знает цели. Не случилось бы так, что Марьюшка уйдет одна. А вот она уж точно не повернет вспять.
- Не случится, - уверенно возразила Ксения. - Эти люди как кочевники, легко вскакивают и покидают насиженное место. Они ничем не связаны, ничем не обременены.
- Так только кажется, - не согласился Конюхов. - А если в твоих словах есть правда, то скажи, чем мы отличаемся от них? Что же связывает нас? Наши крыши, наши постели, наши обеденные столы?
Сироткин напомнил:
- У меня собака и кот, которые погибнут, если я не уговорю соседку позаботиться о них.
- Факт тот, - проницательно усмехнулся писатель, - что они погорячились и еще не раз пожалеют о своем поспешном и опрометчивом решении, а мы отправимся в путь чинно и благопристойно, как и подобает людям, которые знают, чего хотят. Если осталось вино, давайте еще выпьем. Втроем веселей, чем когда здесь толпилось Бог знает сколько народу. Из каких только щелей они все повыползали!
Сироткин, разливая вино, заметил:
- Марьюшка дала триста рублей.
- Это зачтется ей на небесах.
- Чем больше душеспасительных идей будет приходить ей в голову, тем быстрее она разорится, - сказала Ксения.
- Назаров не допустит, - отмел суждение жены Конюхов.
Сироткин захохотал, всякое упоминание о Назарове откликалось в его душе коротким и глуповатым весельем.
- Впрочем, - задумчиво проговорила Ксения, - ей повезло, ее друг Наглых понимает толк в душеспасительных идеях и всегда готов оказать им финансовую поддержку.
- Он и твой друг, - поправил Конюхов.
Сироткин сказал:
- Если правда восторжествует и я получу причитающиеся мне денежки, я буду благотворителем не хуже нашего общего друга Наглых.