— Знаете, Ватсон, на людях, подобных мне, лежит проклятие: на все смотришь с точки зрение своей специальности, — сказал он. — Вот вы смотрите на эти разбросанные домики и восхищаетесь их красотой. Смотрю я — и единственно, что приходит мне на мысль: как уединенно они стоят и как легко тут совершить преступление.
— Господи! — вскрикнул я. — Ну, кому придет в голову мысль о преступлении, когда смотришь на эти милые, старые жилища?
— Они всегда наполняют мою душу ужасом. Я глубоко верю, Ватсон, на основании опыта, что самые глухие и скверные улицы Лондона не хранят в себе столько ужасных воспоминаний о грехе, сколько улыбающиеся, красивые деревни
— Вы пугаете меня.
— Но ведь это же вполне ясно. В городе общественное мнение может играть роль закона. В самой жалкой улице крик истязуемого ребенка или звук побоев, наносимых каким-нибудь пьяницей, вызывает сострадание или негодование соседей, да и все органы правосудие под рукой, так что всегда можно принести жалобу, и наказание следует за преступлением. Но взгляните на эти маленькие уединенные домики, наполненные, в большинстве случаев, бедными невежественными людьми, не имеющими ни малейшего понятие о законе, подумайте о дьявольски жестоких, ужасных вещах, которые могут совершаться здесь из года в год, и никто не будет ничего знать. Если бы барышня, которая обращается к нам за помощью, жила в Винчестере, я нисколько бы не боялся за нее. Опасность в том, что она живет в пяти милях от города. Однако, ясно, что ничто лично ей не грозит.
— Если она приезжает в Винчестер, чтобы повидаться с нами, то, значит, может и вообще уехать оттуда.
— Очевидно. Она свободна.
— Так в чем же дело? Как объясняете вы это?
— Я придумал семь объяснений известных нам фактов. Которое из них верное — узнаем из новых сведений, которые, без сомнения, ожидают нас. Вот и колокольня собора. Скоро мы услышим, что расскажет нам мисс Гёнтер.
«Черный Лебедь» — известная гостиница на Гайстрите, вблизи станции. Мисс Гёнтер ожидала нас там. Завтрак был приготовлен в отдельной комнате.
— Я так рада, что вы приехали, — сказала она серьезным тоном. — Это чрезвычайно мило со стороны обоих вас. Я, право, не знаю, что мне делать. Ваши советы будут иметь громадное значение.
— Расскажите, пожалуйста, что случилось с вами.
— Непременно. Но мне нужно поторопиться, так как я обещала м-ру Рюкэстлю, что вернусь к трем часам. Я получила от него позволение отправиться в город, хотя он и не подозревает зачем.
— Ну-с, говорите все по порядку, — сказал Холмс, вытягивая к камину свои длинные ноги и приготовившись слушать.
— Во-первых, не могу, по справедливости, сказать, чтобы м-р или м-с Рюкэстль дурно обращались со мной. Но я не понимаю их, и многое тревожит меня.
— Чего вы не понимаете?
— Их поведения. Но я расскажу вам все. Когда я приехала, м-р Рюкэстль встретил меня на станции и отвез меня в экипаже в «Под буками». Местность, как он говорил, действительно красивая, но сам дом некрасив. Это — большое, четырехугольное, квадратное здание, выкрашенное в белую краску, на которой видны пятна от сырости и дурной погоды. Вокруг дома разведен сад; с трех сторон он окружен лесами, с четвертой идет поле, которое спускается к Соутгэмптонской большой дороге, извивающейся ярдах в ста от подъезда. Поле принадлежит м-ру Рюкэстлю, а леса — лорду Соутертону. Группа буков перед домом дала название усадьбе.
Хозяин, любезный как всегда, привез меня и познакомил с женой и ребенком. Наше предположение насчет м-с Рюкэстль оказалось неверным, м-р Холмс. Она вовсе не сумасшедшая. Это — молчаливая, бледная женщина лет тридцати. Она гораздо моложе мужа, которому, по-моему, не менее сорока пяти лет. Из их разговора я узнала, что они женаты около семи лет, что он вдовец, и его единственная дочь от первого брака уехала в Филадельфию. М-р Рюкэстль сказал мне по секрету, что причиной ее отъезда было непобедимое отвращение к мачехе. Так как дочери должно быть не менее двадцати лет, то, понятно, ее положение в доме при молодой мачехе могло быть неприятным.
М-с Рюкэстль показалась мне такой же бесцветной по уму и характеру, как и по наружности. Она не произвела на меня никакого впечатления. Это — полная ничтожность. Очевидно, она страстно любит своего мужа и ребенка. Она все время смотрела то на одного, то на другого своими светло-серыми глазами и предупреждала каждое их желание. Муж также, по-своему, был добр с ней, и, вообще, они казались счастливыми супругами. И все же у этой женщины есть какое-то затаенное горе. По временам она погружается в глубокое раздумье, и тогда на лице ее появляется печальное выражение. Несколько раз я заставала ее в слезах. Иногда я думала, что ее беспокоит характер сына, так как мне никогда не случалось встречать такого избалованного и злого мальчика. Он мал для своих лет; голова непропорционально велика. Вся жизнь его, по-видимому, проходит в смене припадков дикого бешенства промежутками угрюмого расположение духа. Единственное его развлечение — это причинять боль всякому слабейшему существу. Он выказывает замечательную изобретательность в ловле мышей, птичек и насекомых. Но мне не хочется говорить о нем, м-р Холмс, и к тому же он имеет мало отношение к моему рассказу.
— Я рад всякой подробности, — заметил Холмс, — какой бы пустячной она ни казалась вам,
— Постараюсь не пропустить ничего важного. Единственное, что сразу неприятно подействовало на меня — это вид и поведение прислуги. Слуг только двое — муж и жена. Толлер — так зовут мужа — грубый, неуклюжий человек с седыми волосами и бакенбардами и постоянным запахом водки. С тех пор, как я живу в доме, он два раза был совершенно пьян, но м-р Рюкэстль, кажется, не обратил внимание на это. Его жена очень высокая, сильная женщина, с кислым лицом, молчаливая, как м-с Рюкэстль, но не такая любезная, как она. Это очень неприятная пара, но, к счастью, я провожу большую часть дня в детской и в моей комнате, которые находятся в одном углу дома.
В продолжение двух дней по моем приезде жизнь моя шла совершенно спокойно; на третий м-с Рюкэстль после завтрака подошла к мужу и шепнула ему что-то.
— О, да, — проговорил он, оборачиваясь ко мне.
— Мы чрезвычайно обязаны вам, мисс Гёнтер, что вы согласились исполнить наш каприз и обрезали свои волосы. Уверяю вас, что вы нисколько не подурнели от этого. Теперь посмотрим, как вам пойдет платье цвета «bleu électrique». Оно лежит на постели у вас в комнате. Не будете ли вы так добры надеть его.
Платье оказалось особенного голубого цвета из отличной материи, в роде бежа[2], но, несомненно, поношенное. Сшито оно было как будто по моей мерке. При виде меня супруги Рюкэстль пришли в какой-то неестественный восторг. Они дождались меня в гостиной, очень большой комнате с тремя окнами, доходящими до полу. У среднего окна, спиной к нему, стоял стул, на который меня попросили сесть. М-р Рюкэстль ходил по комнате, рассказывая мне самые смешные истории. Вы не можете себе представить, как он был комичен. Я хохотала до слез. М-с Рюкэстль, очевидно, не понимает юмора; она не улыбнулась ни разу и все время сидела, сложив руки на коленях, с печальным, тревожным выражением на лице. Приблизительно через час м-рь Рюкэстль вдруг заметил, что пора приниматься за дела и что я могу переменить платье и идти в детскую к Эдуарду.
Через два дня повторилась та же церемония — снова я переменила платье, снова села у окна и ото всей души смеялась над смешными историями, которые рассказывал мне м-р Рюкэстль. Репертуар у него был обширный, и рассказывал он неподражаемо. Потом он дал мне роман в желтой обложке, повернул немного мой стул так, чтобы моя тень не падала на книгу, и по просил меня почитать ему. Я читала минут десять, начав со средины главы. Внезапно он прервал меня на половине фразы, сказав, чтобы я переоделась.
Можете себе представить, м-р Холмс, как все это возбудило мое любопытство. Я заметила, что они всегда старались посадить меня спиной к окну. Понятно, что меня охватило страстное желание узнать, что делается у меня за спиной. Сначала это казалось невозможным, но скоро счастливая мысль пришла мне в голову. У меня было сломанное ручное зеркальце. На следующий раз я спрятала кусочек стекла в платке, поднесла его во время взрыва смеха к глазам и приноровилась так, чтобы видеть, что делалось сзади меня. Признаюсь, меня ожидало разочарование — там ничего не оказалось.
По крайней мере, таково было мое первое впечатление. При втором взгляде я заметила, что на Соутгэмптонской дороге стоит маленький бородатый человек в серой одежде и смотрит в мою сторону. Эта большая проезжая дорога, и на ней обыкновенно бывает много народа. Но этот человек стоял, облокотясь на изгородь, и пристально смотрел на дом. Я опустила платок и, взглянув на м-с Рюкэстль, увидала, что она смотрит на меня проницательным взглядом. Она ничего не сказала, но, я уверена, что она догадалась, что у меня в руке было зеркало, в котором я видела, что происходило за моей спиной. Она поднялась со стула.
— Джефро, — сказала она, — какой-то нахал смотрит с улицы на мисс Гёнтер.
— Кто-нибудь из ваших друзей, мисс Гёнтер?
— Нет; у меня нет здесь знакомых.
— Что за дерзость? Пожалуйста, обернитесь и махните рукой, чтобы он ушел.
— Не лучше ли не обращать внимания?
— Нет, нет, он станет, пожалуй, постоянно шататься тут. Пожалуйста, обернитесь и махните ему рукой вот так.
Я исполнила его желание, и м-с Рюкэстль тотчас же спустила штору. Это было неделю тому назад, и с тех пор я не сидела больше у окна, не надевала голубого платья и не видала этого человека на дороге.
— Пожалуйста, продолжайте, — сказал Холмс, — ваш рассказ обещает быть чрезвычайно интересным.
— Боюсь, что вы найдете его несколько бессвязным. В первый же день моего пребывание в усадьбе, м-р Рюкэстль свел меня в маленький амбар у кухни. Подходя к нему, я услышала громкий лязг цепи и какой-то шум, как будто там двигалось большое животное.
— Взгляните сюда! — сказал м-р Рюкэстль, раздвигая доски. — Ну, разве он не красавец?
Я взглянула в щель и увидела в темноте два горящих глаза и смутное очертание какой-то фигуры.
— Не бойтесь, — сказал м-р Рюкэстль, заметив, что я вздрогнула. — Это Карло, моя большая дворовая собака. Я называю ее моей, но в действительности только старый Толлер, мой грум, умеет справляться с ней. Мы кормим ее только раз в день, да и то понемногу, так что она всегда бывает впроголодь. Толлер выпускает ее по ночам, и не поздоровится тому, кто попадется ей на клыки.
Предостережение было не напрасно: через два дня я случайно выглянула из окна около двух часов ночи. Стояла чудная лунная ночь; на лужайке перед домом было светло почти как днем. Я стояла у окна, очарованная тихой красотой расстилавшегося передо мной вида, как вдруг заметила, что какое-то существо движется в тени буков. Когда оно вышло на свет, то оказалось громадной собакой, величиной почти с теленка. Она была страшно худая, коричневого цвета, с черной мордой и опущенным хвостом. Она медленно прошла по лужайке и исчезла в тени на другой стороне. Сердце у меня сжалось от ужаса при виде этого безмолвного страшного часового. Никакой разбойник не испугал бы меня так.
А теперь я должна рассказать вам очень странный случай. Как вы уже знаете, я обрезала волосы в Лондоне. Уезжая, положила их на дно чемодана. Однажды вечером, уложив ребенка, я начала разглядывать мебель в своей комнате и убирать мои вещи. Между прочими вещами тут был старый комод, два верхних ящика которого были открыты и пусты, а нижний заперт. Я наполнила верхние бельем, но у меня осталось еще много вещей, и мне было неприятно, что я не могу воспользоваться третьим ящиком. Мне пришло в голову, что его заперли случайно, и потому я вынула связку ключей и попробовала открыть ящик. Первый же ключ вполне пришелся к замку, и я открыла ящик. Ни за что вам не угадать, что было там! Мои собственные волосы.
Я вынула их из комода и начала рассматривать. Волосы были того же оттенка, как мои, и так же густы. Но как могли мои волосы очутиться в этом комоде? Дрожащими руками раскрыла я чемодан, вынула из него все вещи и достала волосы. Я положила рядом обе косы и уверяю вас, что их нельзя было отличить одну от другой. Разве это не удивительно? Но как я ни ломала голову, я ничего не могла придумать. Я положила чужие волосы обратно в комод и ничего не сказала Рюкэстлям, так как чувствовала себя неправой в том, что отперла ящик.
Может быть, вы заметили, что я довольно наблюдательна по натуре, м-р Холмс, и потому я скоро хорошо узнала план всего дома. Один флигель казался вполне необитаемым. Дверь из него шла в помещение Толлеров, но она была всегда заперта. Однако, однажды, подымаясь на лестницу, я встретила м-ра Рюкэстля, выходившего из этой двери со связкой ключей в руках. Он совсем не походил на того веселого человека, которого я привыкла видеть. Щеки у него были красные, лоб сердито нахмурен, а жилы на висках напряглись от гнева. Он захлопнул дверь и быстро прошел мимо, не взглянув на меня и не сказав ни слова.
Это возбудило мое любопытство, и когда я пошла гулять со своим воспитанником, то направилась в ту сторону, откуда могла видеть окна флигеля. Три из них были грязны, а четвертое закрыто ставнями. Очевидно, во флигеле никто не жил. Мистер Рюкэстль, веселый и радостный, как всегда, подбежал ко мне.
— Ах, не сердитесь на меня, милая барышня, что я прошел мимо вас, не сказав ни слова, — проговорил он.
Я ответила, что нисколько не обиделась.
— Кстати, — прибавила я, — у вас тут много пустых комнат, а в одной из них закрыты ставни.
Он взглянул на меня с удивлением и, как мне показалось, с некоторым смущением.