И они втроем отправились за гостьей. Женщина с ребятишками оказалась на том же месте, где ее оставил Петр Агеевич, и в прежнем положении с детьми. Солнце обливало их своим жаром и слепящим светом. Иногда по забору мышью мелькала тень, но она ни на каплю не освежала ни женщину, ни детей, они и не заслонялись от палящих лучей, должно, все они были дети южного солнца и привыкли к нему с первой минуты рождения.
Саша сходу щелкнул фотоаппаратом с трех направлений, а Татьяна Семеновна присела к женщине и объяснила ей семейное намерение пригласить ее к себе в гости. Южная женщина окинула взором любезное семейство, может быть, за много дней благодарно улыбнулась, глаза ее чуть просветлели, и она без лишних слов согласилась с приглашением, встряхнула младенца у груди, закрыла кофточкой грудь, подобрала юбку и поднялась, позвала встать мальчишек. Саша тотчас взял малышей за ручки и повел за собой, ребятишки молча ему доверились.
За это время домой пришла Катя, она взяла на себя кухню. А Татьяна Семеновна занялась в ванной. Пока женщина, назвавшаяся Фатимой, отмывалась в ванной, Татьяна Семеновна перетряхнула, может быть, уже десятый раз и свой и Катин гардероб и подобрала для Фатимы комплект нижнего белья и верхней летней одежды. Затем из музейной клади извлекла подходящую детскую одежонку, а за одежонкой для малютки сходила к соседке.
Тем временем Петр Агеевич сходил в гараж за машиной и на всякий случай пригнал ее к дому, захватив из гаража по совету жены детскую ванночку.
Через три часа гости, вымытые, расчесанные, одетые в чистые одежды, сидели за столом вместе с хозяевами, и Фатима с тихим, робким сиянием в темных глазах и на отогретом человеческим теплом и лаской лице поведала, как они, жители Чечни, оказались в этом среднерусском городе в качестве нежданных беженцев и ищут приюта у русских под их большим крылом и в надежде на их милость. Так, по крайней мере, ее уверил муж, который в этой местности проходил армейскую службу.
Затем Фатима на чистом русском языке коротко рассказала о себе. Родилась она уже в Чечне, после возвращения жителей Чечни из депортации. О депортации она знает только по рассказам старших, и у нее никакого чувства на этот счет нет. Она росла нормальным советским человеком в нормальной советской стране, училась в советской школе на русском языке. После школы закончила техникум нефти, получила специальность технолога по переработке нефти на местном заводе. Она привыкла жить в стране без национальных границ, а административные границы для простых людей не имели значения. Жили в деревне близ Грозного, а работать ездила на нефтезавод, пока не рожала вот этих детей. Муж тоже жил в этой деревне, но работал механизатором в колхозе. Оба зарабатывали для приличной жизни достаточно, ни в чьей помощи не нуждались, свой дом муж построил сам с помощью колхоза. Но вот началась перестройка, пошли реформы, и все полетело кувырком. Откуда-то появился Дудаев с Масхадовым, Басаевым и другими и затеяли войну с Россией, вроде как рассорились с родной матерью, сожгли всю Чечню.
В войне гибли невинные люди, разрушались города и села, горели дома и школы, во всем виделась жестокость и беспощадность. Чеченцы в этом винили русских, хоть они были и в военной форме, но все же русские, потому все чеченцы встали для отпора, ожесточаясь и зверея. С такими чеченцами стало страшно жить самим чеченцам, а с другой стороны были русские каратели. Муж все говорил, что убивает чеченцев и сжигает их жилье не русский народ, а солдаты Ельцина и бандиты Дудаева, и что он будет искать защиты только у русских. Вот так они оказались беженцами в России, и будут искать пристанища только у русских. Сейчас муж оставил их на приемном пункте мигрантов, а сам поехал в деревню к другу по армейской службе.
Рассказ Фатимы в ее устах прозвучал спокойно и бесстрастно, но за всем этим угадывалась неумолимая фатальность судьбы простого человека, загнанного неведомыми силами в угол. Было только одно ясно, что от бешенства злых сил, потерявших разум от жадности к частной собственности, обречены страдать и гибнуть простые люди, которых черные силы не могут никак ни разделить, ни разъединить. Люди, так или иначе, сопротивляются этому разделению.
Но сопротивление это настолько вялое, слабое, бессознательное, настолько стихийное, неэффективное, что не представляет никаких препятствий для фронтального кровавого наступления капитала.
Слушая и присматриваясь к Фатиме, Татьяна Семеновна обостренным женским чувством глубоко поняла эту горянку, молодую создательницу новых жизней, которые она должна во чтобы то ни стало сохранить для продолжения существования своего племени. Татьяна Семеновна протянула руки к Фатиме, накрыла ее руки своими ладонями и тихо, с материнской лаской проговорила:
— Милая Фатима, как женщина и как мать, я тебя понимаю превосходно. Ни одна мать не может простить убийства своих детей. Кто бы эти убийцы ни были, она будет их проклинать. Эти дети — это жизнь человеческая, ради чего их рожают на свет. Убийцы, пришедшие со стороны, вдвойне заслуживают отмщения, — Татьяна Семеновна под своими ладонями ощутила, как нервно дернулись горячие руки Фатимы, значит, по крови в них проскочил живущий в ней импульс мщения, и может ли он когда-нибудь пригаснуть? А ведь известно, что то, что пульсирует в крови женщины, пульсирует в крови нации.
Татьяна Семеновна крепче прижала руки Фатимы к столу. Проникновенно вглядевшись в непроницаемые глаза Фатимы, она сказала:
— Но природа сделала нас мудрее и сильнее мужчин духом. Для этого она снабдила нас неистощимым источником слез и повелела нам слезами нашими заливать в душах наших пламень мщения и тем самым охлаждать рассудок наш, чтобы мы могли с холодной головой вглядеться в жизнь подальше от нас и вернее оценить все, что делается вокруг, и сделать правильный вывод для себя и для других.
— Простите, Татьяна Семеновна, дерзость мою, — с своей горской горячностью, сверкнув пылкими глазами, возразила Фатима, — что же я должна увидеть из своей разрушенной и разбитой бомбами и ракетами Чечни сквозь дым?
Атмосфера за столом во время обеда установилась доверительная, теплая, любовно-дружественная и побуждала к откровению в мыслях и чувствах.
Катя и Саша увели детей Фатимы в свою комнату и заняли их еще хранившимися детскими игрушками. Тут же сонно сопел малыш. Так что взрослым была создана домашняя обстановка для неторопливой доверчивой беседы.
Пока беседовали женщины, Петр Агеевич только присутствовал молчаливым свидетелем, но он внимательно следил за высказываниями жены и с восхищением одобрял их. Он даже любовался тем, как жена искусно накладывала на свои мысли женский свет и тем входила в доверие пылкого сердца горянки.
Татьяна Семеновна минуту помолчала, погладила кисти рук Фатимы и, широко раскрыв свои небесные глаза, приблизила их к непроницаемым глазам горянки, проникновенно все-таки заглянула в ее темные глаза через потаенные искорки, светящиеся из женской души, и ласково заговорила:
— Милая моя Фатима, ты нас спрашиваешь, что ты должна увидеть из своей горной республики? В таком случае позволь тебе сказать все откровенно и открыть все так, как мы, русские люди, его видим и понимаем. Первое, что мы тебя просили бы или советовали, подтверждая наше с тобой абсолютное равенство, мысленно взойти на вершину самой высокой Кавказской горы, чтобы другие окружающие горы не заслоняли дальнее пространство, и оттуда внимательным взглядом окинуть всю нашу общую с тобой Россию, проникая во все дали и расщелины. И если твой взгляд будет достаточно зорким, то он заметит, что во всей России уже главенствует частный капитал, так как быстро и хищнически прибрал в свои руки всю экономику и финансы, и всю власть в государстве, отодвинув в сторону от них трудовой народ. А свое хищное мурло прикрыл от глаз народа легким цветным зонтиком под названием демократические выборы. Так что, все теперь в нашей стране, милая моя Фатима, делается по велению и под контролем тех или иных владельцев крупного частного капитала. А всякие войны они от веку затевались как внутренняя грызня между владельцами капитала. А всегда гибли в этих войнах с обеих сторон только простые люди, умножая своей кровью и жизнью вседержавный капитал. Не исключением является и нынешняя война на Кавказе, независимо оттого, кто и как ее называет, только не так, как какая она есть. Так что не русский народ ее ведет, хотя как всегда, гибнут в ней русские ребята. Да, от войны в Чечне невинно погибли многие тысячи человек. И в то же время во всей России в год по различным причинам прежде времени умирает и гибнет по миллиону человек таких же невинных людей. И в будущем году столько же людей погибнет, и в последующем году тоже. Так что война в Чечне — только кровавый, наиболее яркий эпизод уничтожения российских людей в колониальной, антинародной кампании по уменьшению населения Российской земли, в первую очередь русских. И еще заметь, умирают-то простые трудовые люди, а не владельцы капиталов. Им в случае чего и за границу дорога открыта, чтобы укрыться от преследований как озлобившихся конкурентов, так и от закона… Так за что же ты должна предъявлять счет простым русским людям?
Татьяна Семеновна ощутила, как сильно задрожали руки Фатимы, и в ту же минуту увидела, каким яростным огнем воспламенились ее черные глаза. Черный огонь! Им может воспламениться только черная душа человека. Татьяна Семеновна даже вздрогнула от такой мысли и, не понимая, отчего испугалась.
Фатима, видимо, заметила испуг Татьяны Семеновны, догадалась, что испугала хорошую русскую женщину огнем своей души, схватила руки Татьяны Семеновны, крепко стиснула ее пальцы своими сухими костлявыми пальцами, а глаза ее мгновенно приобрели теплый цвет спелой черешни, и умоляющим тоном быстро проговорила:
— Простите меня, пожалуйста, Татьяна Семеновна, я чем-то напугала вас. Я ничего плохого против русских не имею… У меня самые лучшие подруги были русские девушки… Мы с мужем даже нашим детям дали русские имена… Мы только за одно упрекаем русских: зачем вы выбираете президентом такого плохого Ельцина? Для всех народов России выставляете его во власть.
— Я не испугалась тебя, Фатима, мне страшно стало за тебя, за всех горцев ваших. Не дай Бог, Фатима, по ложности чувства своей обиды на русских вы откачнетесь от русского народа, от России, — погибните вы без русских в нынешнем страшном мире, который лицемерно называют демократическим и свободным. Россия ведь прикрывает вас, как курица-наседка, от всесветной напасти на трудовой люд малых народов. А то, что вы, кавказцы переживаете, так это не от русских, как кажется всем малым народам, а от нашего общего врага — возвращенного в Россию капитализма. Приглядитесь более пристальным взглядом — вся страна, все народы ее в таком разоре, как и Чечня: десятки городов вымирают, обезлюдиваются, тысячи деревень и сел стерты с лица земли, тысячи заводов, фабрик, шахт, колхозов, совхозов разорены, разрушены, разграблены, десятки миллионов гектаров земли брошены в одичание, изничтожаются леса, загрязняются реки и озера. Так что, я еще раз повторю тебе, милая Фатима, Чечня — это наиболее яркий пример издевательства над людьми озверевшего в своей хищной ярости наживы капитализма. А чтобы быстрее извести все народы России, частный капитал поверг всех нас в страшное нищенство, не дает нам возможности трудиться, лечиться, загнал в резервацию наркомании, алкоголизма, заразных болезней. Детей обрек на неграмотность, невежество, беспризорность, молодежь и здоровых, способных к производству людей — на безработицу. Стала зрима картина, где миллионы людей от детей и подростков до стариков бродят по стране в поисках работы или недоеденного кусочка хлеба. Если бы они собрались все вместе, это была бы гигантская толпа беспросветно обездоленных, униженных и обреченных. Обреченные на вымирание люди спасаются бегством за границу. В кошмарный сон погружена вся страна…
Рассказывая о ситуации в стране и о положении ее людей, утративших свое гордое, благородное, советское существование, Татьяна Семеновна, следила за лицом Фатимы и ее черными глазами. Они становились все внимательнее, все чувствительнее к словам Татьяны Семеновны. Потом глаза Фатимы вдруг расширились, округлились, густые, длинные ресницы стали часто хлопать, рот по-детски искривился, а по щекам покатились слезы. И произвольно вырвалось горячее прерывистое рыдание.
Татьяна Семеновна испуганно вздрогнула от этого нервного рыдания. И Петр Агеевич, все время молча и согласно слушавший жену, болезненно поморщился от слез горянки. Татьяна Семеновна, уже давно переставшая оплакивать свое бедственное безработное положение и привыкшая молча переносить свои семейные невзгоды, очень сочувственно отнеслась к слезам Фатимы и стала ее успокаивать, призывать к терпению и к надежде на что-то неожиданно лучшее.
Фатима, казалось, вняла утешениям Татьяны Семеновны, отерла слезы уголком поданного ей платочка и, кривя губы, сказала:
— Вы, пожалуйста, простите мои рыдания. Я вдруг почувствовала с вашей стороны жалость к нам, вроде как родственное соучастие. Там, у себя, в Чечне, я не плакала и тогда, когда родители погибли от бомбежки, и тогда, когда дом со всем имуществом сгорел, и когда в горах спасались, и когда из Чечни бежали, и когда вот в вашем городе под забором попрошайничала, а вот перед вами и разрыдалась. Видно, я почувствовала всю тяжесть всенародного горя и всеобщей беды, и вот под этой тяжестью не выдержала… Однако что же нам дальше делать? Как спастись от голодной смерти, от человеческой погибели? — На этот раз с этими вопросами, лихорадочно блестя глазами, она по-кавказкому обычаю обратилась к мужчине, к Петру Агеевичу.
Вопрос прозвучал слишком категорично, и Петр Агеевич слегка растерялся и помолчал, размышляя, что ответить этой убитой страшным горем женщине? И как? Она, конечно, ждет ответа за свою судьбу личную, а не вообще, ей со своими ребятишками не до общего горя, и он сказал:
— Первое, что надо, так это не доводить себя до отчаяния, не дать опускаться рукам в бессилии, то есть не потерять голову и силу духа.
Поначалу Петр Агеевич говорил тихим голосом, пристально глядя в глаза женщины. Потом продолжал с требовательной настойчивостью:
— Второе, вы уже сделали самое разумное — приехали к русским людям. Здесь живет чувство, не дающее и постороннему человеку погибнуть от голодной смерти, если, конечно, он сам не обрекает себя на такую гибель и ведет себя открыто перед людьми. И, в-третьих, что еще можем посоветовать? Что себе, то и вам. Мы вот с женой тоже оба безработные. Она работала инженером-конструктором, я — слесарь. При советской власти жили припеваючи. Но вот пришел капиталист, и нас — на болото. Хочешь жить — барахтайся в трясине. Так вот, нам надо правильно понять то, что с нами происходит, и отчего все произошло. И не гневаться друг на друга, не противопоставлять рабочего против того же рабочего, крестьянина против крестьянина, не настраивать чеченца против русского, а русского против чеченца, потому что простые люди друг перед другом ни чем не провинились. И все, что произошло с нами, это — отмщение капитализма за то, что русский пролетарий вместе с крестьянством в 1917 году разорвал ту рабскую цепь, которой к тому времени мировой капитал опоясал весь шар земной. Теперь, как и раньше, чтобы разбить капиталистическую цепь эксплуатации потребуется великая борьба, может быть, вторая российская революция. К этой борьбе будем все готовиться. Эта подготовка много чего потребует, где главное будет сплоченность трудового народа. Поэтому сейчас надо приспособиться к тому, чтобы пережить этот срок и сплачиваться в единую силу. Вы с мужем правильно решили на это время приютиться на земле, земля никогда не отвергала трудящихся на ней. Вам с мужем придется начинать сначала. Говорите, что муж поехал в деревню к другу армейскому. Может это и станет для вас хорошим началом. Вот такой мой совет вам. Потребуется наша помощь, дверь наша для вас всегда открыта, адрес вы теперь знаете.
Фатима доверчиво смотрела на Петра Агеевича, переводила взгляд на Татьяну Семеновну, и темнота ее глаз постепенно оттаивала, светлела, лицо избавлялось от затвердевшего на нем выражения озабоченности и обреченности.
До ее слуха доносились веселые голоса ее детей из детской комнаты, они грели ее сердце. Фатима горячо принялась благодарить хозяев за все их доброе, за их все русское…
Петр Агеевич подвез Фатиму с детьми к миграционному пункту. И так удачно все получилось, что там свою семью ждал отец, приехавший за ней с другом, чтобы забрать ее и везти в деревню. Этому известию громко порадовались в семье Золотаревых.
И грусть, и радость
Когда в домашней кассе оказался денежный запасец, Татьяна Семеновна позволила себе какой-то моральный отдых, по крайней мере, хоть по ночам не маялась мыслью, чем кормить детей и мужа в завтрак. На кухне у нее было под руками кое-что мясное и молочное, и высшего сорта макароны и мука. Но Татьяна знала, что краткое благополучие может враз оборваться. И все-таки душа получила отдых. И физических сил, казалось, прибавилось, так что Татьяне Семеновне захотелось присесть к зеркалу и пристальнее посмотреть на себя.
Придя с рынка, оставила сумку на кухне и, пока с лица не спорхнула уличная свежесть, она прошла к себе в комнату и присела к зеркалу. Конечно, за эти три-четыре дня она немножко посвежела: много ли надо молодой женщине? С лица у нее спала мрачная озабоченность, но в своем выражении неразрешимой тягостной заботы лицо ее по-прежнему мало чем изменилось.
По своему очертанию лицо ее вроде бы оставалось прежним, сохранило на себе природную красоту и гармоничность черт, все было на месте, и все было другое. Исчезли пылкость и заразительный блеск в глазах, воодушевленность и живость выражения, свежесть и розовая чистота кожи — все, что делало ее красоту одухотворенной и неотразимой.
Вглядываясь в детали лица, она ужаснулась тому, что лицо ее, не знавшее ранее никаких косметических подрисовок, покрыла сероватая бледность, резко обозначились скулы, заострился подбородок, старчески увяли щеки, явились морщинки, а главное, угасли глаза, словно стерли с лица всю прелесть и привлекательность. Словом, на когда-то красивом лице для нее самой появилось что-то чужое, непривлекательное, что несет на себе измученный, изнуренный человек, — и это всего лишь за полуторагодичное время безработицы, по существу за время нищенской и бесправной жизни.
Так, разглядывая себя и стараясь отгадать, что с ней произошло, она просидела перед зеркалом довольно долго… Вглядываясь в лицо, она то разглаживала морщинки, то растягивала обвисшую кожу, то выравнивала складки на шее, то энергично кулаками натирала докрасна щеки. Минутами ей казалось, что она возвращала лицо к лучшему, словно умывала его после пыльной работы. Но, к сожалению, никак не менялись притухшие глаза со своей синей глубиной, мнилось, блеск их угас безвозвратно, как безвозвратно погасло былое радужное состояние души, где сейчас было сумрачно, гнетуще и холодно.
Она перебрала в памяти близких и дальних подруг и сделала вывод: гаснут все, но не от возраста, а от беспросветности жизни, только одни медленнее угасают, еще хорохорятся, а другие с более чувствительным сердцем, так же, как и она, гаснут на глазах. Подумав, заключила: Всему вина — игра в фантики, — и сама себе пояснила: — Пугают нас наперед былыми очередями… и коммунистами. А мы ходим с пустыми сумками вдоль свободных, без очередей, стоек, глазеем на сумасшедшие цены и хохочем, как дурочки. Вот когда узнали, что такое чума для женщин-хозяек, — цены.
— Тьфу, что это я позволила себе совсем раскиснуть, — сказала она, встряхивая головой и поправляя прическу.
Она перешла к швейной машинке, стоящей у окна, и взялась за выкройки. А работа, увлекающая к творческим находкам, и есть самое лучшее средство, чтобы подлечивать душевные раны, облегчать сердце, перегруженное тяготами быта. Она решила, пока к ней пришли светлые минуты, сшить Кате в честь окончания учебного года хорошее платье. Устроят ведь одноклассники себе праздничный вечер, где девочки будут блистать в обновках, и пусть ее дочка выглядит не хуже тех, кто нарядятся в платья, купленные или сшитые за дорогую цену.
Но сегодня работа не очень увлеченно пошла: навязалась мысль, что еще год, и Катя попросит платье на последний школьный бал. Она, мать, разумеется, для выпускного вечера постарается. Но будет ли бал с последним школьным вальсом для Кати радостным и безмятежно-счастливым? Катя на этом выпускном бале не может не предчувствовать того, что когда она шагнет от порога школы, перед ней разверзнутся неизвестность и безнадежность судьбы.
Это перед нею, Татьяной Куликовой, когда-то будущее ее расстилалось светлой и широкой дорогой от самой школы. Она твердо знала, в какой институт поступит, какую специальность получит, где и кем станет трудиться, и для чего будет работать, как, наконец, устроит свою жизнь. У Кати же над будущим ни малейшей определенности, а главное, нет ясной цели жизни. Понятно одно — надо куда-то пробиваться, а куда? — хоть куда-нибудь. Сейчас все больше говорят о том, что женщине не надо работать, но ведь без работы на общественном поприще — это жить неполноценной жизнью, как вроде стоять у вещевой торговой палатки! Татьяна Семеновна провела первую строчку и бессильно опустила руки, вернее, руки ее сами по себе упали в какой-то странной немощности, что в последнее время с ней случалось очень часто, и, как только она поймала себя на этом, слезы горячо обожгли глаза.
— Мама, что-то есть хочется. Мы не скоро будем обедать? — отвлек ее сын, вышедший из детской комнаты и остановившийся в дверях.
Вместо одной мрачной мысли к Татьяне Семеновне пришла другая, еще больше ранившее материнское сердце. Она поднялась, подошла к сыну, ласково обняла костлявые плечики мальчика, увлекла на кухню, как бы виновато говоря:
— Пойдем, перекуси хлебушка с молочком, я только что принесла из магазина, хлеб свежий, мягкий, а когда соберутся все, пообедаем вместе, — она не сказала сыну, что приметила, когда за столом собираются все разом, как-то экономнее все же получается, но это заметно только хозяйке. А чувства матери с этим спорят: дети никогда не ограничиваются только режимными завтраками, обедами и ужинами и, когда по привычке открывают пустой холодильник, у нее обрывается сердце.
— А папа сегодня в гараже, все токарничает?