Татьяна, подумав о своем уставшем сердце, уже дрогнувшем сердце, вдруг вспомнила, как они с мужем ездили на юг, к Черному морю. Вспомнила и жаркое солнце, и тихий ленивый плеск теплого моря, и прохладный влажный песок у кромки берега, по которому ей нравилось пошлепать босыми ногами, и тот особенный черноморский настой воздуха, от вдыхания которого человек со среднероссийской равнины наливается здоровьем за две-три недели. Теперь все это недосягаемое осталось только в воспоминаниях. Вспомнив все это, Татьяна с дрогнувшим сердцем, только тихонько, украдкой от мужа вздохнула и мечтательно проговорила:
— Как все же хорошо было каждое утро вдвоем уходить на работу да еще сознавать, что идешь на дело, нужное людям, всей стране. И что это нужное людям дело тебя ждет со всей своей огромной важностью, и от этого сознания своей необходимости ты возвышаешься в своих же глазах и глядишь на окружающую тебя жизнь с этой моральной приподнятости. Нет, не умели мы всего этого ни осознать, ни оценить.
— За что теперь и расплачиваемся безработицей и болезнью сердца, — добавил Петр и обнял жену, прижал ее к своей груди и слегка покачался вместе с ней, затем проронил: — А что было ОСОЗНОВАТЬ и зачем оценивать, ежели все было нормой нашей повседневной жизни?
— Но все равно, Петенька, мы с тобой счастливые, — отозвалась Таня, — нашей любовью счастливы, — и крепче прижалась к его груди. — И ничто не должно порушить это наше счастье. Ты знаешь, приглядываюсь и замечаю: и дети наши счастливы этим нашим счастьем, и мать поехала от нас счастливая нашим счастьем, а работу мы себе как-либо найдем, и будем уходить утром на работу вдвоем.
— Конечно, должны найти себе работу, может быть, и подходящую, в смысле заработка, но при всей ее выгодности она не будет такой работой, как была, такой, как ты сказала, возвышающей морально. Это будет не твоя работа, — чужая, на доход дяде от частного капитала. Будет работа, просто удовлетворяющая тебя заработком и, может, процессом труда, — он помолчал минуту и добавил: — Понимаешь, Танюша, я внутренне, каким-то глубоким чувством, какой-то, должно быть, врожденной своей природой не согласен на это, и если терплю и дальше, конечно, буду терпеть, то только потому, что принуждает к этому жизнь, что нужно иметь заработок, на существование. Но вся моя натура протестует против такого труда, против чужого для меня характера такого труда. Ты понимаешь меня?
Она тихонько высвободилась из его объятий, немного отстранилась, пристально посмотрела ему в глаза и поняла, что все сказанное им, хотя и прозвучало чем-то новым для него, было им не сейчас открытым, а взято было из того, что было твердым и большим в советской действительности. Сейчас же, при труде с новым смыслом и новым содержанием, выразилось в форме протеста против принудительного характера труда. Она ответила:
— Я тебя хорошо понимаю и рада за такие твои мысли и за такие твои чувства. Но нам ничего не остается, как только надеяться на перемены и искать работу, какая будет находиться, потому что мы загнаны в угол… Жить-то, Петенька, ты прав, надо, и детей растить надо, и подготовить их к жизни надо, — это теперь для нас самая главная боль.
Он промолчал, покачал головой в знак того, что он будет терпеть, если так надо для нее и для детей, но он с этим все-таки не согласен и найдет способ, как протестовать, но не сказал этого жене, боясь причинить ее сердцу новое беспокойство…
Тем временем Надежда Савельевна ехала в автобусе уже далеко за городом, автобус катил мягко, и сиденье было удобное, так что и спина, и голова, и руки могли спокойно отдыхать всю дорогу. Таких вынужденных удобств ей мало когда выпадало, хочешь не хочешь, — а протягивай ноги, откинь туловище назад на мягкую спинку, расслабься всем телом и покачивайся слегка. А то, что сидение немного стесняет тебя с боков, так это говорит только о строгости дороги, чтобы не вздумалось кому-то разлечься поперек. Надежда Савельевна всю жизнь почитала и держала в строгости норм поведения людей.
За городом сразу же широко потянулись поля, перемежавшиеся с перелесками, так широко потянулись, что, казалось, и автобус присмирел в своем гуле перед ними. Поля были безлюдные, не было видно ни тракторов, ни других машин. Приглядевшись, Надежда Савельевна, заметила, что поля были и вовсе не порушены с весной, только порой озимые зеленя перескакивали с места на место. И она, вспомнив свои высокоярские поля, уже гудевшие машинами, с тревогой подумала: Что они не отсеваются? и с этой же тревогой обратилась к соседке:
— По майскому делу вроде бы самая пора на полях работе гудеть, а тут ни людей, ни машин.
Попутчица живо обратила внимание на бабушку и отозвалась:
— Отошло то время, бабушка, когда на полях соревнование кипело. Теперь земля наша не стала кормилицей, это только правители говорят, что она нужна какому-то хозяину… Хозяин нынче с рынка кормится, а не с земли… Вы из города едите?
— Из города, к дочке ездила, — пооткровенничала Надежда Савельевна и почувствовала некоторое недоумение оттого, что соседка связывала ее поездку в город с землей.
— На рынке не были? — подбиралась к чему-то своему соседка, чернобровая молодуха лет под сорок с завитыми густыми волосами.
— Нет, не сходила, не до того было, да и незачем было ходить.
— А коли сходили бы, то увидели, чьими и откуда продуктами стойки завалены, так что своя земля нынешнему ее хозяину не на потребу, другими доходами ОН разживается. Да вы-то сами из деревни? — вроде как усомнилась соседка.
— А как же! — поспешно откликнулась Надежда Савельева, что нельзя и сомневаться, откуда она, и с гордостью добавила: — Высокий Яр наша деревня прозывается. Не слышали? Очень хорошая моя деревня!
— Нет, не слышала, да чем же она хороша, ваша деревня?
— А всем! Но допрежь — колхозом, а от колхоза и все идет. A вы не в Надреченск? А то прослышали бы про наш колхоз.
— Нет, я скоро сойду. А что, колхоз ваш еще держится?
— Нечто может быть по другому? — удивилась Надежда Савельевна и даже чуточку осердилась на сомнение в ее колхозе. — Правда, слышно и у нас, что в инших местах КОЛХОЗЫ рушат, с непонятной одурью, однако ж, как же жить думают? У нас — нет! Наш колхоз люди крепко держат, а колхоз людей держит, — она ожидала от соседки еще вопросов про ее колхоз, но попутчица промолчала, как будто что-то вспомнила и задумалась. Надежда Савельевна замолчала, а докучать незнакомого человека своими вопросами не в ее правилах было.
Автобус вкатил в небольшой лесок, такой небольшой, что дорога, рассекавшая его, была видна от конца до конца, но ветерок в раскрытое окно донес запах соснового бора. Высокие сосны с кудрявыми вершинами подступали со всей своей строгостью к самой дороге, и из своей чащи дышали смолистым настоем, и его аромат погулял минуту по автобусу. Все пассажиры всматривались в сумрачность леса.
— В городе тоже очень многим трудно нынче приходится, даже о хлебе на каждый день надо думать, — вдруг проговорила соседка, будто отвечала на какие-то свои мысли, и с невысказанным вопросом повернулась к Надежде Савельевне.
— Так-то, милая, оно с первоначала и затевалось, чтобы сделать из нас, что в городе, что в деревне, не то что простого раба божьего, а какого-то крота незрячего и безгласного, который только и умел бы ползать вокруг богачей, — живо отозвалась Надежда Савельевна и рассказала попутчице, что едет от дочери, которую отхаживала от болезни сердца… А сердечный приступ получила от крепко горькой жизни: и безработица у дочери и зятя, и безденежье, и дороговизна, и на руках двое детей-школьников — вот и надо отцу-матери помогать, да еще и лечить. Хорошо, что есть еще, чем помогать по деревенской жизни. А дальше придется и внучку учить, за ней и внук подоспеет. Оба отличники, приглядываются в институте учиться, высшее образование все же, может, как-то поспособствует в дальнейшей жизни. Хотя дочь — инженер с высшим образованием, а вот ведь вытолкнули с завода. Но без высшего образования — и вовсе без надежды жить.
Спутница внимательно слушала Надежду Савельевну, а потом и сама о себе рассказала что-то похожее на судьбу Тани. Только родители ее живут недалеко за районным городом, ведут домашнее хозяйство с ее и мужа помощью. Она сама давно уже безработная, потому приспособилась к торговле в городе. Все, что получают в хозяйстве от огорода-сада, от скота и птицы, сбывает в городе. Муж, правда, работает по строительству и, хотя тоже плохо платят, но работу не бросает, спасибо, не увольняют. В районном городе с работой стала совсем беспросветность.
Попутчица сошла на первой автостанции, здесь был ее город, тепло распрощалась. Надежда Савельевна ехала дальше и весь остаток пути сидела в одиночестве.
Не просто работа, а новая жизнь
Петр Агеевич собирался на работу, как на какое-то большое событие, которое долго ожидалось и которое, наконец, должно произойти в его жизни. Его переполняло смешанное чувство ожидания, торопливости и ответственности. Уже ответственности! Жена Татьяна Семеновна, разговорчивая и веселая, кормила его завтраком с видом праздничности, потом проводила к двери, смотрела, как он обувал туфли, затем надевал куртку и кепку, вышла за ним на площадку и посмотрела, как спустился по лестнице. Чувство значимости происшедшего в их семейной жизни не оставляло ее все утро. А оно, знамение, так и было: Петр нашел, наконец, возможность исполнять свой долг, который он возложил на себя, создавая семью. Другого долга у него теперь и не было, кроме сбережения собственной жизни ради жизни жены и детей. Его никто ни к чему другому не обязывал и не возлагал на него никакого долга — ни завод, ни товарищи по цеху, ни государство, ни общество, да и существовать они вроде бы как перестали для него, и он оказался в полной свободе, в жуткой свободе пустоты. Вокруг него шли и суетились люди, двигались машины, где-то что-то делалось, а он был в пустотной свободе — он никому не нужен, его жизнь ни для кого ничего не значила. Вдуматься, так это создавалась и уже творилась страшная, нелюдская жизнь!
Петр, идя на работу в магазин, который случайно, но счастливо встал на его пути, думал, что теперь и завод, переставший быть государственным, если и станет действовать на прежнюю свою мощь и продаст ему рабочее место, ни к какому долгу его не будет обязывать, потому что между хозяином завода и им, рабочим, произойдет простая рыночная сделка, простой обмен заводского рабочего места на рабочие руки, а результатом такого обмена станет прибыль хозяину, полученная от труда рабочего. Сейчас так и говорят: создавать рабочие места, будто как для рабочих, только оказываются они не в руках рабочих. Не у него, рабочего, а у хозяина, действительно, существует неизменная мотивация получить больше дохода с каждого рабочего места и, если это рабочее место может приносить доход и прибыль без рук рабочего, хозяин, не задумываясь, освободится от такого рабочего, отошлет его на свободу и от труда, и от хлеба, или, если будет держать рабочее место для рабочего, то выжмет из рабочих рук столько сил, чтобы место давало прибыль.
Так думал Петр о своей рабочей судьбе, о заводской судьбе, а сейчас он шел в магазин работать грузчиком, подвозчиком и подносчиком и еще кем угодно, но только бы работать и получать вознаграждение за труд. Вознаграждение, которое в любом своем размере не обозначено ни одним правилом и условием найма, но будет делать его удовлетворенным и даже счастливым оттого, что дети будут знать, что в доме есть деньги, что их приносит отец, и будут гордиться отцом, а он будет радоваться и за их гордость, и за тот кусок хлеба, который купит им из своего заработка.
Петр пришел к магазину, закрытому на замок с улицы, и пошел в обход во двор дома, тут его уже встретили Левашов и директриса Галина Сидоровна — они выгружали из машины свежий хлеб.
— Помогай, Петр Агеевич, — призвал Левашов, неся в магазин лоток с буханочками хлеба.
Петр тут же встрял в понятную работу. Водитель фургона подкатывал к борту полные контейнеры, отталкивая пустые. Директриса работала на равных с мужчинами и управлялась с лотками довольно легко и ловко. Петр удивился и ее подвижности при солидной полноте, и ее непритязательности к своему положению. Переноска хлеба прошла за четверть часа, за это время к служебному входу собирались продавцы. Галина Сидоровна, взглянув на часы, сказала:
— Можно открывать, девочки, — и, обратившись к Золотареву, стала рассказывать ему веселым, непринужденным тоном про распорядок работы в магазине и про предстоящую его работу и о ненормированности его рабочего дня. С доверием и уважением глядя на него, добавила: — Зарплата у нас у всех от общей нашей, магазинной выработки, — здесь вроде как запнулась, и Петр ждал, что скажет о его зарплате, но она сказала о другом: — Завтракаем и обедаем в магазине, в нашем кафе, в удобное каждому время.
Левашов с игривым смехом уточнил:
— За счет магазина бесплатное питание, так сказать, работа у нас со столом хозяйки.
Галине Сидоровне чем-то не понравилось выражение Левашова, и она поправила его:
— Да, двухразовое питание для работников у нас бесплатное за счет издержек магазина, но не в ущерб заработной плате, а за счет дружного энтузиазма коллективной работы. Поработаете — сами увидите, а остальное вам расскажет Николай Михеевич, — и, снимая рабочую куртку, пошла в кабинет на утреннее совещание с товароведом, бухгалтером и заведующими отделами по заведенному распорядку.
Петр молча слушал, внимал, ничему не удивлялся, согласно принимал все условия предстоящей работы, и единственной заботящей его мыслью было войти в строй коллектива с доверием к нему, как к надежному человеку и работнику. Левашов предложил посидеть на дворе, покурить, пока в магазине пройдет суета подготовки к работе, и они присели на скамейку под стеной магазина. Из подъездов дома пошли школьники и студенты со своими учебными принадлежностями и чертежами, у них еще не было заботы о том, чем заниматься с утра, и они уже от дверей громко и весело разговаривали друг с другом. Двор перед ними был залит ярким солнечным светом, и воздух утра был мягкий и легкий, и никто не замечал, как он вдыхается. Потом пошли взрослые — мужчины и женщины, девушки и парни, эти шли молча и озабоченно, лишь в полголоса приветствуя друг друга, будто были недовольны прошедшей ночью, шли в одном направлении, за угол дома на улицу, кое-кто приветливо, молча кланялся Левашову. Петр провожал их взглядом с доброй мыслью, что люди шли на работу.
— Как тебе нынче показалась наша директриса? — с доверчивым выражением спросил Левашов, с глубоким выдохом выпуская дым. Петр не курил, он вообще не допускал себе таких пристрастий, как курение, выпивки спиртного. Он даже не знал и не различал марок сигарет и папирос, водок и вин, поэтому винные магазины, пивные бары и рестораны для него были без потребности. Он не интересовался ни их адресами, ни их внутренними порядками и чурался их как первоисточников какого-то насилия и развращения, неумеренного пресыщения плоти и сознательного извращения моральных норм.
О роли и значении магазинов для жизни людей он как-то и не задумывался, механически воспринимая их как предприятия, предназначенные для взаимного обмена трудами человеческими, как связующие перемычки в здании общества, как узлы в кровеносной системе экономики. Но твердо знал, что советским государством они предназначались для планомерного снабжения всем необходимым своих граждан везде, где бы они ни жили — в большом городе или в маленьком сельском поселке, строились и открывались везде, где требовались условия жизнеобеспечения людей.
Но вот приреформенная жизнь опрокинула его привычные понимания отношений с государством, ему как бы сказали: государство разрывает свои отношения с гражданами в вопросах взаимообмена плодами труда и предоставляет вам свободу на самообеспечение, на самостоятельное, независимое от государства строительство взаимообмена плодами своего труда, для чего к вашим услугам свободный, стихийно самоорганизованный рынок со своим законом конкуренции. И никакого вам планомерного снабжения, а поставки вам будет регулировать доходность от продажи товара.
Случайность и безвыходное положение безработного, ищущего хоть какой-либо заработок, привели его в магазин, где ему предстоит механически выполнять физическую работу по проведению на первый взгляд свободного рыночного взаимообмена товаров на деньги, а вырученные деньги в другую очередь и в другом месте опять обменять на товары. Такой вот кругооборот труда представился Петру в магазине, и ему предстоит ходить в этом круге.
Левашов спрашивает, как ему показалась директриса, управляющая этим круговоротом труда в магазине. А какую он может оценку дать этой управляющей, если представления не имеет, как и чем-кем она управляет в этом маленьком кругообороте торговой жизни? Он так и сказал Левашову:
— Что я о ней могу сказать, если я ее увидел второй раз на полчаса?
— Ну, хотя бы о той разнице, как ты ее видел первый раз тогда, в кабинете, и сегодня — как человека. Помнишь, какой она тебе тогда показалась? Ты даже в чем-то усомнился.
— Да, действительно, сегодня она другая, как простая… рабочая, — неопределенно проговорил Петр и испытующе поглядел на Левашова: мало ли за что может хвалить подчиненный начальника.
— Она, ты помнишь, наказала мне с тобой день поработать, ввести тебя в твои обязанности. Так вОТ первая, с кем я тебя знакомлю, — директриса. Это для того, чтобы ты к ней правильно и по-доброму относился, а уважение к ней ты сам в себе найдешь, — начал Левашов дружественным, искренним тоном, докуривая сигарету. — Женщина строгая и порядочная, к людям — добрейшая и требовательная, что к своим работникам, что к покупателям. Торговка, кажется, врожденная и хитрая. С такими, как сама, ради этого своего дела имеет тысячу подходов, соперника схватывает с первым словом. Так что ты к ней — с доверием и уважением с первого дня, не лебези, однако, не заискивай — не любит этого… А теперь пойдем завтракать в кафе.