Полехин не спешит
В магазине он немного поработал, кое-куда подвез про запас продукты, убрал пустые ящики и посуду. И все на него смотрели и говорили с ним ласково и дружески, и завскладом разговаривала с ним, как ему показалось, более дружественно и обстоятельно, затем не выдержала и спросила:
— О чем, Петр Агеевич, разговаривала с вами Галина Сидоровна, если не секрет?
— Какой там секрет? О машине все разговор был, и пообещала взять меня шофером на эту машину.
— А мы все желали бы вас видеть заместителем у директрисы.
— А сама она желала бы этого?
— От нее и разговор пошел.
— За такое доверие всем спасибо, — несколько польщенный, сказал Петр. — Только эта работа была бы не по мне, я вам об этом уже говорил.
— Привыкли бы, и как бы еще руководили нами, — искренно сказала кладовщица.
— Нет, не привык бы. Думаю, надо браться за дело, к которому душа прилежна.
На этом разговор о заместителе директора магазина с Петром и прекратился, как ему думалось, навсегда.
Петр еще поработал с машиной, закончил сборку коробки передач и, взглянув на часы, уверенный в том, что в магазине особенно не потребуется, пошел к заводу, к заветной скамейке.
К скамейке он подошел одновременно с Полехиным. Мартын Григорьевич встретил его с радостью, крепко пожал руку и потянул сесть. По всей аллее лежали теплые солнечные блики, круто пахло разогретым асфальтом. А в тени над скамейкой проплывала волна благовонного курения каштановых свеч, они еще цвели и густо обставили красивые зеленые кроны деревьев, просвечивая густую листву чуть розоватым и белым пламенем цветения.
— Что давно не появлялся, Петр Агеевич, или стал отвыкать от завода? — спросил Полехин, и вопрос прозвучал с серьезным беспокойством. Товарищеское участие польстило Петру.
— От завода мне не отвыкнуть, как от отцовского двора, где родился и вырос, — сказал Петр в ответ и с горечью добавил: — Хоть и отчимом для меня он стал, выгнал он меня без куска хлеба и даже без торбы.
— Образно сказано, — улыбнулся Мартын Григорьевич, — но завод тут меньше всего виноват, он сам ограблен и разорен, как разорялись и ограблялись наши дворы фашистскими оккупантами в войну, тут дело обстоит глубже.
— Да уж куда глубже? — гневно проговорил Петр, но тут же смягчился, даже повеселел взглядом и сказал: — Подвернулась работа и, кажется, надолго вот и осваиваюсь.
— Где же ты устроился?
— Да вот в этом соседнем гастрономе.
— У Красновой что ли? И кем, нечто продавцом, ларечником! — проявил живой интерес Полехин.
— У Красновой. Пока подсобным рабочим, там работает бывший наш заводской Левашов Николай (может, слышали), отпросился в отпуск сына разыскивать в армии, вот меня он и пристроил временно на свое место. Но там оказался грузовой газон неисправный, я его восстановил, директриса берет меня шофером… А вообще я присмотрелся: в магазине — советский порядок… Дружный уважительный коллектив и поддерживает Краснову, а та бережет людей, и все вместе стараются для покупателей, — Петр распространился с рассказом о своем месте работы, как бы желая убедить Полехина, да и себя, что в магазине тоже можно работать и мужику, тем более в его положении безработного.
Полехин взглянул на Петра с каким-то неясным для Петра выражением, близким к негодованию, но тут же пояснил:
— Что пристроился на работу, за тебя можно только порадоваться. А с другой стороны у меня вызывает болезненное возмущение история с тобой.
— А куда деваться, что делать? — растерянно проговорил Петр, виновато взглянув на Полехина, и вдруг расхохотался: — Расширяю по девизу Горбачева сферу обслуживания.
— Я ведь возмущаюсь в адрес тех, кто тебя выбросил с завода, а там, может, и моя очередь подходит, — отвечал Полехин, а негодование только терзало его честную и добрую душу, и сколько народного негодования скопилось в этом демократическом омуте, и каким взрывом грозило его перенакопление? Полехин это хорошо чувствовал и потому старался не допускать того, чтобы вокруг заискрило. — Ведь по существу ты был — драгоценность завода, да что там — завода! Всего общества драгоценность со своим талантом, со своей рабочей квалификацией высшей марки, и оказался ненужным обществу, выбросили тебя из самого важного общественного производственного механизма. И механизм этот развалился, так как не стало в нем внутреннего крепежа. Вот где кроется главнейшее разорение страны! Против такого уничтожения нашего духовного и материально-национального богатства и надо бороться рабочему классу, Петр Агеевич, — посмотрел проницательным взглядом на Петра и некоторое время помолчал, как бы давая возможность подумать о том, что он сказал.
Но Петру Золотареву сегодня уже не надо было думать о том, что с ним произошло, и почему произошло, и по чьей воле произошло то, что он, мастер высшей квалификации, обладающий искусством филигранности, оказался никому и ни к чему ненужным, как тот обесцененный товар, которому место на свалке или на утилизации. Сегодня он все это знал и понимал. Одно только остается неясным — с кем и как бороться за свое право и достоинство, как вернуть свою ценность для общества, а значит, и для себя? Да и кто про эту твою ценность нынче скажет тебе? Нет кому оценить твою общественную значимость, воздать общественный почет твоему труду и мастерству — нет того общества, которое воздавало почет труду, его заменили другим, где все означено ценой на рынке. А там безработному одна цена: нужен — не нужен, и, ежели окажешься нужным, то, как и для кого перецедят твою энергию в частный капитал, — не сметь рассуждать, иначе окажешься в разжигателях социальной розни. Он только еще не осознавал того, что за поиском ответа на эти свои вопросы и ходил к этой скамейке в аллее, ведущей к заводской проходной.
— Между прочим, хорошо, что ты пристроился на работу в наш магазин, — заговорил снова Полехин, — придет время, и мы превратим его в наш, рабочий магазин в полном смысле этого слова по кооперативному принципу, поддержим его, не дадим в обиду, не позволим обанкротиться. Так что ты, Петр Агеевич, волею случая оказался на будущем боевом месте — в магазине рабочей ассоциации, торгующего на основе социалистических принципов. И еще я тебе сообщу: Краснова Галина Сидоровна, ее муж директор школы Краснов Михаил Александрович и ее брат Синявин Аркадий Сидорович — это те представители интеллигенции, которые не отказались от компартии, не бросили ее, не опозорили себя и партию, не побежали из нее, а остались в ней, много сделали, чтобы собрать районную парторганизацию и сейчас активно в ней участвуют. Ты этого не заметил у Галины Сидоровны?
— Ее партийности не заметил, — раздумчиво сказал Петр. — Вот разве ее доброе отношение к людям — с одной стороны, к своим работникам, а с другой, к покупателям, с заботой о них.
— Это вот и есть коммунистическая партийность — забота о людях, — весело, с бодростью подхватил Полехин.
— А что, Мартын Григорьевич, нынче вступают люди в компартию? — неожиданно для самого себя спросил Петр. Однако неожиданным вопрос был для этой минуты, а носил он его давно и внутренне ощущал его в себе, когда беседовал со своим портретом, то есть сам с собою, да все не решался произнести его вслух. И вот, наконец, он вырвался у него наружу, этот вопрос о партии, как бы сам собою вырвался, упал, как созревшее яблоко.
Полехин проницательно посмотрел на него уголком глаза и не стал сразу подхватывать созревшее яблоко; у него достаточно накопилось мудрости для вожака партийных товарищей. Сам стойкий, убежденный коммунист и мудрый человек, он хотел и товарищей иметь стойких и убежденных, готовых постоять за свои убеждения и побороться за свою партию. Он ответил:
— Вступают, Петр Агеевич, вступают, но прямо скажу, еще мало, очень мало. В основном двинулась студенческая молодежь, несколько человек за последнее время пришли в партию из числа интеллигенции. К нашему большому огорчению, все еще присматриваются рабочие, даже те, которые раньше состояли в партии. Трудно понять, что их пугает? Много сочувствующих, одобряющих политику и позицию компартии, поддерживающих ее, как это показывают выборы, а вступать в партию боятся.
— Незащищенность пугает, Мартын Григорьевич, вы живете среди рабочих, неужели не понимаете? — воскликнул Петр, радуясь тому, что подсказал ответ на вопрос Полехина. — За коммунистами-рабочими крепко наблюдают, вы же знаете. Они не защищены от увольнений с работы, их при всяком случае, и без случая, в первую очередь сокращают. Нет защиты от притеснений и прочего произвола хозяина и его служак против коммунистов. А детей кормить надо, да и самому жить надо, не превращаться же в бомжа или, как говорят, в люмпена. Это одно взятое ими направление борьбы с коммунистической партией. А второе, — не защищены коммунисты от злостной клеветы, травли, наговоров, оскорблений везде и всюду, начиная от телевизора, радио и троллейбуса. Вот и слышу даже от честных и понимающих людей: а зачем мне все это сдалось переносить, мне жить надо, партия ведь мне не поможет, подаяний не протянет и никак не прикроет от притеснений, — высказал Петр все, что знал, что еще слышал на заводе от товарищей по работе, что слышит и наблюдает вокруг себя почти каждый день и что раньше, когда работал на заводе, и потом некоторое время позже, его как бы и не касалось, вроде как бы и не задевало.
Но вот в последнее время все это стало не просто задевать, а прямым образом касаться, интересовать и болезненно волновать, будто, когда обсуждали коммунистов, клеветали на них и незаслуженно поносили, обсуждали и его, Петра Золотарева. Вот какую коварную тактику борьбы с коммунистами избрали буржуи. И ему в этом случае хотелось спорить, драться в защиту коммунистов. И часто случалось, когда он не сдерживал себя и встревал в борьбу за них. Но и сердился на коммунистов за то, что не умеют или не хотят заступаться за себя. Такую он чувствовал в себе перемену, объяснить которую, однако, не пытался, а искал как бы этого объяснения у других.
Полехин слушал его внимательно и, возможно, догадывался о том, что происходило в мыслях Петра, но не открывал этого и не торопил события. Знал по опыту своему, что ежели человек в трудных поисках, в муках вынашивал в душе свое решение, он от него не отступится никогда. Полехин только ответил Золотареву:
— Правильно ты только что сказал, Петр Агеевич, а я отвечу тебе так: тем больше нынче коммунисту требуется мужества. Ежели человек не нашел в себе прежде всего мужества, в ряды коммунистов, где надо бороться, ему незачем становиться. Это должно быть понятно, если учесть те условия, которые ты подметил, для жизни и деятельности коммунистов. По сути, против коммунистов развязаны тайные репрессии. И заметь, что в обществе, экономической основой которого является частная собственность, эта борьба против коммунистов как противников частной собственности будет вестись бесконечно, — он посмотрел на часы, затем всмотрелся в одну и в другую сторону аллеи — нигде никого не было, но не проявил ни беспокойства, ни нетерпения и, помолчав, продолжал:
— И здесь, Петр Агеевич, встает вопрос о незащищенности рабочего человека вообще как объекта эксплуатации. Есть среди людей такое глупое, дурацкое, я бы сказал, отношение к жизненным противоречиям. Людям кажется, что им легче оберегать себя путем приспособления, которое приводит таких людей к тому, что они морально легче переносят свою незащищенность, свое бесправие, когда рядом с собою видят людей, еще более незащищенных. Они в таком случае говорят: У меня еще ничего, у меня еще, слава Богу, а вон у Ивана совсем беда, — и здесь с ними происходит самое низкое, самое гадкое, противное человеческой природе падение: они даже готовы, как шакалы, нападать на незащищенного человека, чтобы еще больше повергнуть его в бесправие. В этом случае у коммуниста первое средство защиты — вера в свое убеждение, в свою правоту и в праведность своей настойчивой, неотступной борьбы против всесветного Зла — частной собственности, за человеческие идеалы, — строить жизнь на основе общественной собственности. Конечно, для этого необходимо мужество, крепкое убеждение в необходимости борьбы за справедливость, которая только и придет вместе с общественной собственностью на средства производства. Вот на этом направлении, как мне представляется, на экономическом, надо нам учиться начинать борьбу против частного капитала путем создания рабочих кооперативных предприятий в торговых организациях в кооперировании с сельскохозяйственными предприятиями.
Полехин, говоря это, не смотрел на Петра, говорил вроде как для себя. А послушать разговор человека самого с собою всегда интересно: в таком разговоре человек раскрывается изнутри и всегда правдив и интересен, и привлекателен своей правдой.
Полехин, пока говорил, рассматривал свои ладони, словно давно их видел. И Петр, внимательно слушая его, тоже смотрел на его ладони и видел, что кожа на них побуревшая и затвердевшая так, что на ней уже мозоли не набиваются. По таким ладоням и гадалки не станут делать свои предсказания. Да они, такие ладони, и не нуждаются ни в каких предсказаниях: для них все ясно в прошлом, нынешнем и в будущем, и они больше своего рабочего труда ни к чему и не стремились, была бы только свобода и праведность труда.
Полехин на минуту замолчал, возможно, собираясь с мыслями, а Петр зачем-то взглянул на свои ладони, тут же спросил:
— А второе, какое средство защиты у коммунистов?
Полехин от этого вопроса будто встрепенулся, должно, обрадовался тому, что Петр внимательно слушал его, и с воодушевлением сказал:
— Второе, и, можно сказать, важнейшее средство защиты у коммунистов — крепкая организованность, классовая солидарность, сплоченность, в коллективной борьбе, в этом и их сила. Этому коммунисты учат и рабочих, и всех людей труда — крестьян, трудовую интеллигенцию. Сила рабочих, крестьян, интеллигенции в организованности, сплоченности, солидарности. Пока, к сожалению, у людей труда этого нет, чем и пользуются капитал-реформаторы, — Мартын Григорьевич, оглянувшись на аллею, оживился и заговорил громче:
— Понимаешь, в чем состоит все наше рабочее бесправие? Государство, нынешнее российское, сделали таким, что оно отказалось от защиты трудового человека, откоснулось и от рабочего, и от крестьянина, и от трудового интеллигента под предлогом предоставления независимой свободы. А какая может быть свобода без ее защиты и гарантии? Вроде бы по христианскому завету права наши провозглашены и в Конституцию вписаны, но оставлены без гарантии в виде декларации, так как все инструменты их защиты собраны и выброшены в море. А море отдано заморским подсказчикам, и всех нас скопом вместе с бывшей нашей общенародной собственностью, будто в придачу к ней, отдали в руки посаженного хозяина-мироеда, как в старину говорили. Так и оказались мы, все люди труда, Петр Агеевич, в положении полукрепостных, полурабов. Наглядно это хорошо видно на примере крестьянства. У него нахально отбирают землю, причем это делают так, чтобы он сам отказался и бросил землю под давлением неподъемных цен на технику, на запчасти, на горюче-смазочные материалы, на удобрения, на электроэнергию, на газ, на транспорт и на прочее, а его продукцию отбирают за бесценок перекупщики. И бросает крестьянин свою землю, за которую предки кровь проливали. Земля дичает, и, глядя на нее, одичавшую, крестьянин, приросший душой и телом к земле, начинает стонать от боли: Возьмите ее, кормилицу, задарма, только спасите землицу от одичания. А в придачу к земле соглашается продавать свои трудовые руки вместе с животом своим и головой тому же хозяину, что скупит землю. Практически то же самое, проделано и с нами, рабочими, техниками, инженерами. Вот так нас охмурили дутыми правами и свободами, дали единственную свободу — вольготно болтаться на рыночных волнах, — Мартын Григорьевич горестно улыбнулся, покрутил головой, потер свои жесткие ладони, а Петр вставил от себя:
— Я все это вижу и понимаю, даже замечаю, что ученые демократы вроде Гайдаров разных перестали талдычить о советском рабстве, сами оказались в настоящем рабстве у банкиров и олигархов. Но какое тут место коммунистам?
— Тоже, если приглядишься, увидишь и поймешь, — взмахнув руками, живо заметил Полехин. — Нынче расплодились, как головастики в болоте, — разные выбросы, яблоки, нашдомовцы, новокурсовцы, элдепеэровцы, всех и не упомнишь, но все они — партии не рабочих и не крестьян, а партии — для подпоры крупной буржуазии и для прибежища средней и мелкой буржуазии.
А коммунистам — место среди рабочих и крестьян, вообще среди трудового люда, чтобы вместе с ними бороться за их социальные права. Но для успеха этой борьбы нужна наступательность, нужна организованность людей труда, их сплоченность, их понимание необходимости борьбы против владельцев капитала, отбирающих у нас наш труд, необходимо понимание предмета борьбы — это борьба против частной собственности на средства производства и ее владельцев, за возвращение общественной собственности, как основы социализма. Коммунисты берут на себя обязанности вновь учить рабочих и крестьян пониманию всего этого и организовывать их на борьбу. Вот такое место коммунистов на нынешнем этапе российской истории, Петр Агеевич.
Петр промолчал и задумался. Перед его глазами предстал он сам, тот Петр Золотарев, какой был еще три года назад. Он не был в партии, даже не был активистом профсоюза, чурался всякой организации. Но у него было все же свое место в коллективе завода, среди многотысячных тружеников. Его все знали, с ним считались, начиная от близких товарищей по цеху и кончая самим директором, с ним советовались инженеры, он был в числе ведущих мастеров, за ним шли другие, весь завод шел за ним. Таким порядком, сам того не подозревая, противник формальных организаций, он становился организатором большого и важного дела. Его так и понимали другие — организатором всего нового, передового, производительного. Он только не понимал этого, он лишь работал со старанием, постоянно искал, находил и творил благодаря своему природному мастерству. Он чувствовал тогда, даже видел, что от него расходятся какие-то круги, которые захватывают других, но он по своей простоте не видел того, что импульсы, которые он излучал из себя, и были тем притягательным и объединительным началом, которое и становилось силой организации.
И вот сейчас, быть может, под влиянием рассказа Мартына Григорьевича Петр вдруг почувствовал, что он всю свою рабочую жизнь состоял в организации, возможно, даже в центре организации, только не знал, как она называлась для него. Но сейчас он ясно понял, что тогда рядом с ним, сбоку стояла парторганизация и посылала ему свои импульсы как организатору от организации. Да, сейчас он точно понял, что ему нынче не хватает именно таких сигналов от партийной организации, чтобы жить в заряженном, намагниченном состоянии, чтобы у него была более значительная роль в жизни, чем только работника для своей семьи. Надо видеть и другие семьи, надо звать товарищей за собой, как он звал тогда своим примером. Разумеется, его призыв в это время будет призывом иного порядка, в ином направлении. Но этот призыв уже живет в нем, он ожил и прорывается к звучанию. Он спросил Полехина с некоторой осторожностью: