Полехин обрадовался вопросу Петра, внимательно посмотрел на него с надеждой, что он не ошибался, когда привечал Петра Золотарева и верил в его здравое мышление, и не ошибся в том, что в трудное, критическое для трудового народа время Петр Золотарев правильно найдет свое гражданское место, что сама его натура, честная и неподкупная, поведет его туда, куда надлежит идти честному, совестливому человеку. И Полехин доверчиво отвечал ему:
— Верно, Петр Агеевич, говоришь — товарищей себе надо отбирать с разбором. Но имей в виду, что каждый, кто ищет себе товарищей, отбирает их по своему, так сказать, критерию. Если говорить вообще, то в нынешнее время ищут себе не товарищей, а партнеров по выгоде. Отбор в партию имеет совсем другую природу. Здесь отбираются именно товарищи по принципу идейного мышления и обязательно из тех, кто идет к нам добровольно, сознательно и по глубокому убеждению в правоте, закономерности и неизбежности социалистического общественного строя и его экономической базы — общественной собственности на средства производства и в том, что именно социализм несет человеку труда главную его свободу — экономическую свободу от эксплуатации и социального неравенства. Ну, и конечно, кто готов посвятить себя борьбе за осуществление социалистических идеалов, обладает мужеством быть в рядах этих борцов — коммунистов.
Петр внимательно слушал Полехина, примеряя его слова к себе, и с удовлетворением увидел, что все то, о чем говорил Полехин, давно живет в нем подсознательно и питает его своим духом, даже, может быть, своей энергией, побуждая его к действию, которое, однако, он не знал, куда и как направить. И теперь он почувствовал, что все проясняется в его сознании, что ему открылось то, что он искал всю жизнь, к чему неизменно шел, но только не понимал этого. У него не было недостатка и в мужестве, но не было цели, на которую его надо было направлять. Сейчас же он вдруг почувствовал, что такая цель для него открылась, и жизнь его вдруг приобрела новый, большой смысл.
Но в эти минуты Петр еще не был готов раскрыться перед Полехиным: все еще не очень четко отразилось это новое состояние в зеркале его души. И, придерживаясь осторожности и идя за своими ранее возникавшими у него мыслями, он спросил:
— Мартын Григорьевич, при всем, что ты сейчас сказал, разреши вопрос: а что раньше, в советское время, не так что ли отбирали людей в партию? Может, поэтому она и развалилась, ее толкнули, пусть даже сильно толкнули, она и рассыпалась, как трухлявая гнилушка, и члены ее побежали в разные стороны по всяким щелям, а многие стали открещиваться от партии, от которой получили все. Не здорово ведь получилось? Честные люди говорят, что за развалом партии все вперекос пошло в стране — и страну развалили, и экономику обрушили, и героизм советской истории растоптали, и науку в распыл пустили, и культуру дерьмом и сексом замазали.
Полехин ответил не сразу, минуту помолчал, потом проговорил:
— Болезненный вопрос не только для нашей партии, но для всего коммунистического движения в стране. Я сам над таким вопросом думаю, я не ученый теоретик, не политический аналитик и утвердительного ответа тебе дать не могу.
— Ты, Мартын Григорьевич, если не старый член партии, то со стажем и свое мнение иметь должен, — смело заметил Петр.
— Да, имею такое свое мнение, думаю, что все дело в том было, что в партию вовлекали и принимали не коммунистов по мировоззрению, не идейно убежденных в социализме, не бойцов за коммунистические идеалы, не служителей людям труда, а передовиков от производства, не глядя на их политическую подготовку и закалку, ошибочно полагая, что передовик автоматически может быть коммунистом. В результате и получилось, что коммунистическая партия состояла отнюдь не из коммунистов. Даже в руководящие органы выдвигались, как теперь выяснилось, не коммунисты в полном понятии этого слова, просто карьеристы из числа аппаратчиков и так называемых специалистов народного хозяйства, далеких от идей и целей партии, которые с легкостью и предали партию без зазрения совести. Такое мое мнение… А вот и они появились! — воскликнул он, увидев идущих по аллее своих товарищей.
Исповедование главного врача больницы
Петр узнал спешащих к скамейке все тех же знакомых членов бюро заводской территориальной первичной парторганизации и еще с ними был главный врач заводской больницы Корневой Юрий Ильич, мужчина лет под пятьдесят, коренастый, широкоплечий, с простым озабоченным лицом, поредевшие седые волосы на голове аккуратно причесаны с пробором над левым виском, взгляд темных глаз под очками усталый, с прищуром. Подошедшие молча поздоровались за руку и сели.
— Немного припоздали, — тотчас заговорил Костырин, — но невозможно было вырваться из окружения больных и работников больницы. Они нас не винят, знают, что не мы во всем виноваты, они ищут у нас защиты, взывают о помощи. Больные — а это наши рабочие — стали уже опасаться, что дело дойдет до того, что у рабочего человека не остается возможности бесплатно не только полечиться, а посоветоваться о заболевании. Медработники опасаются, что дело приведено к тому, что нынешнему правящему режиму государственное здравоохранение не нужно, а для администрации завода, тем более, забота о здоровье рабочих — не ее дело. Финансирование лечебных учреждений производится лишь под страхом всенародного бунта. Если где отражается весь кошмар рыночно-капиталистических реформ, так это в здравоохранении, и если где более наглядно отражается антинародный характер ельцинского режима, так это опять-таки в здравоохранении, — Костырин сказал эти слова в сильном волнении, почти задыхаясь, с дрожью в голосе, нервно ворошил волосы на голове, хлопал книжкой-календарем по коленям, должно, все, что он увидел и услышал в больнице, здорово поразило его душу, а сознание не вмещает в себя все увиденное.
Костырин заключил:
— В общем — кошмар, ужас и отчаяние, это и заставило людей искать помощи в нашей парторганизации.
— Припекло, так и коммунистов стали искать, не демократов своих ищут, а парторганизацию коммунистов, которых медики в свое время поносили больше всех, — сказал в сердцах Полейкин и многозначительно посмотрел на Петра.
И Петр его взгляд понял так, что и дальше у него были слова: Так-то, Петр Агеевич, смотри и мотай на ус. Но этих слов Полейкин не произнес, однако, они были, эти слова, обращенные к Золотареву, и ему надо было понимать их, эти слова, не сердиться на упрек и обиду, какие были в словах, произнесенных вслух. И Петр превосходно все понял. Понял и то, что все, что правящий режим творит в России, делается, в конце концов, против рабочего народа, будто в отмщение за приверженность Советской власти. Делается так, чтобы превратить рабочих в раболепную, послушную, кормящую богатеев-эксплуататоров массу, студенисто-питательную, инертно-расплывшуюся:
— He след, упрекать людей за то, что они не по их вине оказались в беде, и ищут помощи и поддержки у коммунистов, — сначала нахмурившись, а потом, дружески улыбнувшись, сказал Полехин. — Сумеем помочь больнице — еще раз вернем к себе народное доверие, уважение и ту же поддержку нам.
— Вроде как услуга за услугу, — съехидничал Полейкин.
Полехин удивленно посмотрел на Полейкина, но тотчас в глазах его тихо засветилось дружеское терпение, и он проговорил товарищеским тоном:
— Не услугу мы оказываем, а идем, даже поспешаем туда, где у народа горе и беда — это наша добровольно взятая на себя обязанность.
— Так обидно же, Мартын Григорьевич! — не успокаивался Полейкин.
— Не пристало детям обижаться на родителей: когда родители упрекают своих детей, значит, что-то в поведении детей не так, — серьезно заметил Полехин на слова своего товарища и так же серьезно добавил: — Коммунисты кстати, никогда ни на кого не держали и не держат обиды, а при неудачах ни на кого не сваливали вину, умели вину брать на себя, коли были виноваты — не святые. Но, правда, старались объяснить причины и трудности… Ну, этот разговор не по теме заседания нашего на сегодня, — отклонил отступление Полейкина Мартын Григорьевич и обратился к главврачу: — Так расскажите, Юрий Ильич, что вас принудило обратиться к нам?
— Уже больше не к кому, а положение в больнице на сегодня сложилось, как правильно сказал товарищ Костырин, кошмарное, тупиковое — финансирования на протяжении двух месяцев никакого и обещаний нет. В блокаде молчания больница стоит на грани закрытия. Но болезни не спрашивают, быть им или не быть, — наоборот! Они нарастают и уже повально губят людей, а мы, медики, ну ничем не можем помочь больным людям, — горьким, убитым голосом проговорил главврач и с выражением отчаяния на лице. — Вот вижу и знаю, как и чем можно помочь больному, а не могу, потому что ничего решительно нет, кровотечение остановить нечем, перевязку сделать нечем, простыни рвать, так и простыней нет, это душевная, моральная пытка для врача, с ума можно сойти, — врач задохнулся от боли и возмущения, молча покрутил головой, снял очки, открыв свои опечаленные, влажные глаза, протер их, надел очки и грустным, прерывающимся голосом добавил:
— С горем и бедой людей, которые они несут к нам, мы оказались один на один с болезнями с пустыми руками и в окружении какой-то пустоты, в бездне полной глухоты и слепоты, мы взываем, воем, на глазах погибаем, а нас никто не слышит и не видит. Ну, прямо хоть в петлю лезь. В такой обстановке я отлично понимаю того уральского академика, что пулю в себя пустил.
— Ну-у-у, Юрий Ильич, сунуть голову в петлю или пустить пулю в себя — простое и безумное дело. Бороться надо, бороться, Юрий Ильич! — Полехин с сердитым укором посмотрел на главврача и внушительным тоном продолжил:
— Неправда, что в стране денег нет, а правда в том, что правительство отобрало их у народа и отдало капиталистам, оставив людей труда нищими, без работы, без средств существования, без медицинской помощи, без надежды, без социальной защиты. Вот и надо бороться, чтобы отобрать эти деньги назад народу и направить их на пуск заводов, на лечение людей, на образование и защиту детей, на обеспечение стариков, на содержание жилищ, как это делала Советская власть. Ну, это все к вопросу о петле… Между прочим, если бы тот уральский академик, о котором вы вспомнили, да поднял своих сотрудников на борьбу, он бы мог заставить и президента, и правительство, и прочих демократов-реформаторов содрогнуться и отказаться от власти… Но сейчас у нас, в частности, другой момент, крайне горячая обстановка и решать нам ее пристало, как когда-то раньше, по-советски. Что вы предлагаете, Юрий Ильич?
— Я уже ничего не предлагаю, все мои меры, какие мог принять, я принял. Мои чуть не ежедневные разговоры с директором ни к чему не приводят, а позавчера он мне сказал: Закрывай больницу. Больница была государственного завода, теперь государственного завода нет, и больницы его нет. Но ведь люди — рабочие, больные — остались, — говорю ему. Государственных рабочих тоже нет. А люди теперь свободны, и каждый живет самостоятельно, на своих деньгах, — отвечает. Я понимаю, ему не легко, и он погорячился, потому что тоже не видит выхода… И все-таки какой-то выход надо искать, ищите, товарищи этот выход, помогайте, давайте вместе искать, вы ведь — коммунисты, где-то выход должен быть, — тихо, как-то заговорщицки, но с бессомненной надеждой выговорил свое обращение главврач.
Ему никто сразу ничего не ответил, на некоторое время всех на скамейке обняло молчание, только тихо шелестели листья каштанов, почти неощутимо играл бродячий ветерок.
— Я бы сказал директору на счет свободы людей и на счет того, на своих ли деньгах живет директор, — безответно проговорил Костырин.
— Между прочим, вы, Юрий Ильич, тоже были в числе коммунистов, — спокойно, с задумчивостью молвил Полехин, однако слова его не звучали упреком.
— Плохой я был коммунист, — тотчас, не обижаясь, не изворачиваясь, отозвался Корневой. — Больше того, я был член райкома партии — плохой был член райкома, если говорить откровенно, в моем лице для партии не большая потеря. Но я — хороший врач, не побоюсь нескромности, я — классный нейрохирург, и будет жалко, если больные города потеряют такого врача. Будет еще более жалко и больно, если наш город потеряет всю больницу, наш район большой, в нем в свое время было трех больниц мало. Что делать больным? Подумать об этом больше некому, кроме коммунистов, я это с убеждением говорю и с верой, как бывший член компартии.
Тяжелый был вопрос, все помолчали, глядя перед собой, думали. И Петр думал, но больше вопросами: А что можно придумать? Но дело требует спасения больницы, и почему оно требует от заводских коммунистов? Потому, что они стоят ближе всех к рабочим, кому больше всех необходима больница? Или потому, что из заводского имущества рабочих осталась одна больница, без которой жизнь невозможна? Или, может быть, потому, что у рабочих из их заступников и остались одни преданные им коммунисты?
И потому они, эти его заводские товарищи, Петра Золотарева товарищи, думают сейчас не о себе — о людях думают, для которых нужна больница, чтобы не гибли без врачебной помощи.
— Ну, у кого будут какие предложения? — спросил в раздумье Полехин и посмотрел на каждого сидящего на скамейке, в том числе и на Золотарева, отчего Петр не смутился.
— Какие у нас возможности? — спросил сам себя Полейкин. — Только организационные, надо отправиться в хождение по властям, начать с директора завода. Время подошло спросить с директора общей силой рабочего коллектива. Он уже избавился от всей социальной части — жилфонд, детсады, пионерские лагеря, профилактории, Дворец культуры, теперь вот дошла очередь до больницы, но это уже напрямую связано с угрозой жизни рабочих, на колдоговор он наплевал. В вопросе с больницей мы должны заставить профсоюзный комитет подать на директора завода в суд.
— Он постоянно ссылается на отсутствие денег, обращаться к нему бесполезно, — безнадежным тоном сказал главврач. — Он может объявить о банкротстве или о локауте.
— Себе на зарплату в десять тысяч ежемесячно он находит и регулярно получает вместе со всей своей административной камарильей, — возразил Полейкин, — а о мизерной зарплате работников больницы не думает, три месяца без получки сидят. Во всяком случае, должны заставить директора хлопотать о судьбе и работе больницы, пусть вместе с нами хлопочет.
— Давайте, организуем общий протест — работники больницы, вплоть до бессрочной забастовки, их поддержать больничными учреждениями района, больными, затем рабочими — выйти на улицу, провести демонстрацию протеста, митинг вот здесь, на аллее, все должно быть гласно, общенародно от подготовки акции протеста до резолюции митинга. Волей-неволей во все это дело втянутся все органы власти, — высказал свое мнение Сергутин, говорил он горячо, глядя на главврача, потом добавил: — Между прочим, вы, Юрий Ильич, со своим трехсотенным коллективом все время стоите в стороне от общих городских акций общественного протеста, вот и досторонились до закрытия больницы. Все чего-то боитесь, на кого-то озираетесь, должность свою боитесь потерять? Так диплом врача у вас никто не отнимет.
— Диплом не отнимут, а место работы отнимут, и нигде правды при нынешней власти не найдешь, — заметил Полехин. — При нашей разобщенности, при отсутствии рабочей солидарности и консолидации в защиту прав рабочих со всеми нами по одиночке будут расправляться, как хотят. Так что есть чего бояться простому человеку, в том числе и врачу. Другое дело, пусть испытают и почувствуют так называемую демократическую свободу, за которую ратовали интеллигенты, особенно те, которым хотелось жить независимо от Советской власти. К нам должны приходить сами, сознательно, добровольно, вот как сегодня пришел Юрий Ильич. Не стоит нам становиться на позиции упреков, наша сила в убеждении, покажем наши дела — убедим, убедим — привлечем к себе.
— Выходит, надо ждать? — с горячностью возразил Полейкин.
— Ежели не сумеем убедить в необходимости организованной массовой борьбы за социальные права трудовых людей, — придется ждать, только боюсь, что ожидание будет долгим, очень долгим, — продолжительным взглядом посмотрел Полехин на горячего товарища своего.
— Понимаете, товарищи, я нахожусь под тройным давлением, — снова заговорил главврач, и его прищуренные темные глаза под стеклами еще больше сощурились, словно от солнца, и голос как-то потух, будто обессиленный. — У меня под началом коллектив, состоящий из одних женщин, они боятся за семью, за детей, уже не за достаток жизни, а за простое выживание, за существование детей, за то, чтобы их как-то накормить. У них мужья — рабочие, техники, инженеры оказались без работы за воротами завода или по полгода без заработка. Женщины мои боятся тоже потерять работу и, значит, остаться без заработка, они не только чувствуют — знают, что это рабство самой извращенной формы, но они вынуждены идти на все, чтобы не потерять работу, сохранить заработок, пусть он будет равен двум-трем окладам минимальным, но это все-таки зарплата хоть на хлеб. Когда кто-то из тех же больных скажет о забастовке или о демонстрации, поднимается общий плач. Это надо представить и понять. Для них сохранение больницы и места работы в ней — это жизнь со значением не меньше, чем для больных. Так какой тут представляется мой долг? Мой долг — помочь людям, что у меня под началом, выжить, — Корневой обвел всех своими на этот момент широко раскрывшимися темными глазами, вздохнул и сказал еще: — Второе давление идет со стороны городских органов здравоохранения…
— Здравоохранения нет, а давление есть, — злорадно заметил опять Полейкин и покрутил головой.
— Понимаете, что оттуда идет? Наше дело, дескать, лечить, а не лезть в политику. Но разве жизнь людей, их здоровье можно отделить от политики? — с запалом произнес главврач Корневой, и вдруг тут же осекся. В этих своих словах он услышал откровенный упрек самому себе, тому самому, который был раньше в нем самом, и который в эту минуту преобразился.
— Ясно, что для них дороже — чиновничье место и зарплата госслужащего, — не унимался Полейкин.
— Ну, а третий пресс, — продолжал, опомнившись, главврач, — от администрации всех ступеней и тоже угроза — отобрать или сократить последние копейки. Так что поймите меня правильно, товарищи, и как главврача, и как человека, и как вашего же товарища, которым я остаюсь. Скажете: поздно прозрение пришло? Верно! Но жизнь есть жизнь — она учит наказанием.
Петр слушал главного врача больницы и чувствовал, что сердце его болезненно отзывается на слова врача. Он вспомнил, как вместо старой небольшой больницы, строили новый лечебный комплекс на 340 коек — гордость завода; вспомнил торжественный многолюдный митинг рабочих завода в день открытия больницы. Митинг приветствовали делегации других заводов района. Сердце его тогда было переполнено чувством гордости и было торжественно, радостно не только оттого, что у заводчан будет своя хорошая больница со всеми отделениями и врачами-специалистами по основным болезням, но еще было радостно сознавать и видеть на деле, какой мощный и богатый у них завод, какую созидательную силу он собрал под своими крышами, и эта сила крепла еще больше от рабочей гордости, от осознания рабочей коллективной спайки. И вот он рухнул, этот мощный, богатый завод, до того рухнул, что стал выбрасывать за ворота основную рабочую силу и дошел до ликвидации больницы. После этого рабочие лишаются не только хлеба, а помощи от болезней, недугов и от самой смерти.
Так где же наша пролетарская гордость, куда подевалась рабочая классовая сила? Почему мы, трудовые люди, лишились голоса труда? — мысленно спрашивал сам себя Петр. Но вместо своего голоса он услышал чей-то другой голос: Нет ответа у рабочих на эти вопросы, заснул в дурном либерально-рыночном угаре их ум. А потому и получается так, что люди нацелено доводятся до гибели, до массового вымирания, с помощью нищеты, голода, самоубийств, а то и прямыми бандитскими, грабительскими или намеренными военными убийствами, алкоголизмом, наркоманией, психическими стрессами, заражением различными болезнями и, наконец, тем, чтобы люди не могли лечиться от недугов и болезней, полученных от того же режима власти капитала. Для чего рушатся и закрываются больницы, вся система здравоохранения только за то, что были созданы, налажены на государственной основе Советской властью. Все делается в виде наказания за то, что в своей природе несли и еще как-то несут черты социалистического строя, нацеленного на трудового человека, а не на владельца капитала. Жадные, хищные, корыстолюбивые наживалы капитала по существу грабительским путем все отняли у трудовых людей и уже владеют всеми богатствами, созданными руками рабочих, крестьян, интеллигентов, — и теперь они стремятся овладеть энергией трудящегося люда по формуле: хочешь жить — плати за жизнь, а нет — околевай.
Все это Петр очень ясно представил в своих мыслях. Представил и то, с кем и с чем ведет борьбу по защите жизни рабочих людей своими силами врач Юрий Ильич, понял и его бессилие в этой борьбе и то, как, почувствовав свое бессилие в борьбе, врач вспомнил о бывших своих товарищах по партии, с которыми, однако, в свое время расстался, возможно, без сожаления и которые, как видно, сейчас не оттолкнули его, а думали, как помочь в спасении больницы и не дать отнять у рабочих возможность на помощь в избавлении от болезней и недугов.