— Вот так вот лягу, на ночь глядя, и пошли мои мысли кругом — и все о сыне: где он, что он, какую мученическую смерть принял и за что, за кого? Очень уж хороший парень у нас был: скромный, порядочный, внимательный и по всей своей жизни — добросовестный, и служить в армию пошел по своей добросовестности и честности. Бывало, говорил: Исполнение своего гражданского, государственного долга начну со службы в армии, отдам первый свой долг народу и государству, как мужчина, как это сделал в свое время отец. Вот такой он был у нас. И мы были согласны с ним, от армии не отговаривали, хотя и можно было, имела я возможности отвратить его от призыва… А теперь вот в своей же стране надо его разыскивать или самого, или могилку его… Вот и думаешь, ночи напролет — какой большой грех перед ним я приняла на свою душу?.. От этого и заливаешься слезами по ночам.
Она печально взглянула на Петра, и большая, безмерная вина сквозила в ее печальных глазах. Петр Агеевич глубоко понимал ее чувство вины перед сыном: ведь, сколько их, сотен, тысяч молодых, здоровых парней как-то отвертываются, уклоняются, откупаются от службы в армии, от так называемой службы государству. Потому что служба без корысти, без оплаты твоей жизни такому государству, какое обманно утвердилось нынче в России, перестала быть делом чести, делом высокого долга для молодых людей: государство не срослось со своим народом, не выросло из его народной толщи, не стало всенародным творением, само по существу отделилось от России и молодых людей лишило и чувства, и высокого понятия Родины.
Петр Агеевич вспомнил, что он, детдомовский воспитанник, в свое время не задумывался над вопросом — служить или не служить в армии? Для него, как и для всех его сверстников, армейская служба была само собою разумеющимся делом жизни, тем более он не задумывался над тем, что кто-то должен был его оплакивать, не только потому, что у него не было матери, но потому, что Советское государство, которому он поступал на службу, не давало ни причин, ни повода к тому, чтобы его надо было почему-либо оплакивать. Напротив, из армии он вернулся более зрелым, возмужавшим, более степенным и — поумневшим. И сразу же встал на свое рабочее место, а государственный завод держал это место для него, пока он отбывал государственный долг в другом месте и по другой обязательной и для завода части.
И вот сейчас Петр сочувственно и понимающе относился к словам Людмилы Георгиевны, не стал разубеждать ее в чем-то, да и в чем можно разубедить мать, может быть, действительно уже потерявшую сына неведомо ради чего и не получившую от государства не только сочувствия, но даже простого служебно-бюрократического извинения. Петр только и мог сказать:
— А может быть, Людмила Георгиевна, вы прежде времени так убиваетесь, может, еще объявится ваш сынок.
Она взглянула на него мимолетным взглядом и не то, чтобы с благодарностью, а с какой-то грустной иронией, с тоном обреченности проговорила:
— Спасибо, Петр Агеевич, но что я могу думать, на что надеяться, коли ни армейское начальство, ни кто-нибудь другой не может мне сказать, куда в своей стране они подевали моего сына, а своего бойца, который хотел добросовестно послужить своей стране и, наверно, так и служил. Вот эта-то мысль и разламывает мне голову, и разрывает мое сердце, и заливает по ночам мое лицо слезами. А когда выльются слезы, лежу с открытыми глазами и слушаю, как стонет душа, а голова вся в огне. И вот эти высокие и добротные углы становятся немилыми, потому что тоже молчат и не дают мне ответа. И другой раз подумаешь и скажешь себе: Господи, до чего же мы все одиноки! — и с отчаянием подняла сцепленные руки, но, словно одумавшись, бросила их на колени себе и отвернулась от Петра. Однако глаза ее на этот раз оставались сухими, только морщинок собралось больше вокруг них, а слезы, должно быть, не являются неистощимыми, не могут бесконечно облегчать тоскующее сердце.
Петр почувствовал себя перед ее отчаянием совсем бессильным, но все-таки собрался с силами и несмело проговорил:
— Людмила Георгиевна, отчаянием горю не поможешь, а сердце будете надрывать… А потом, почему вы говорите о своем одиночестве? Ведь у вас есть муж, он при вас, Николай Минеевич, добрый и сильный человек. Вам есть на кого опереться.
— Я не сказала, что только я одинока, я сказала: мы — одиноки, — вскинулась Людмила Георгиевна. — Вдвоем мы с моим Минеевичем одиноки в нашем горе. И вы, Петр Агеевич, с женой своей в вашей безработице тоже одиноки. И больница вся наша — одинока, одиноко страдает и умирает и, наверно, так и умрет. И больные наши по одиночке умрут без помощи. Зашла намедни к главврачу Корневому Юрию Ильичу спросить: может, что-либо изменилось? К лучшему? Сидит мрачнее тучи, глядит на меня бессмысленным, отрешенным взглядом и говорит: Привезли тяжело травмированного человека, с проломом черепа, необходимо немедленно оперировать, а для операции у главврача, кроме собственных рук, ничего нет. Пошел анестезиолог на коленях ползать, в долг просить препараты. Потом как закричит: Один я, понимаешь — один! Пойдем в операционную! Оделись, пошли, а там все стоят вокруг бессознательного больного и ждут, все безоружные, бледные, потерянные и все одинокие. Спасибо, скоро принесли препараты, перчатки, марлю, бинты — все на одну операцию. Вот что оно — одиночество. И магазин ваш тоже одинокий, люди работают, вроде все вместе, а магазин — одинокий, потому, что он никому как таковой не нужен, существует на самообеспечении в обмене между рабочими людьми и богатыми собственниками капитала. Ему никто не помогает, нет того, кто должен бы и мог бы помогать, прогорит он — другой подхватит его, который пооборотистее. Нет у нас государства, что по-советски помогало нам, утащили его богачи, и перед ними простой человек стал одинокий, беспомощный, брошенный, обреченный на рабство то ли у американцев, то ли у германцев… А чтобы эта обреченность быстрее осуществлялась, выдумали Чечню или чеченскую войну, где молодые сыновья наши исчезают бесследно.
Петру Агеевичу стало до боли понятно, что Людмила Георгиевна, пребывая все дни в одиночестве со своим ожиданием страшных известий о сыне, не имея ежеминутно подле себя близкого человека, с которым можно было разделить свои чувства и мысли, не получает ответа на свои вопросы, не видит решения на будущее, зашла в тупик, не видит выхода из своего положения, и впала в большое отчаяние. Было очевидно, что она истратила все духовные, нравственные силы и не может бороться с наплывом разных безутешных мыслей, которые в таких случаях наплывают бесконечной чередой и тяжело терзают ослабевшее сердце, темнят и кружат голову.
Именно сейчас, в эти дни, когда ее ожидания затянулись, нервы напряглись до предела, а душа заметалась, она нуждается не только в материальной помощи, но больше в поддержке силы духа. И счастье большое, когда около есть такие люди, как Галина Сидоровна, что своим женским сердцем почувствовала, какая опасность эту убитую горем и действительно одинокую женщину подстерегает каждый час, и взяла ее под свою материальную и моральную опеку.
Петр Агеевич почувствовал горячее чувство признательности к Галине Сидоровне за внимание к Людмиле Георгиевне и подумал, что и ему надо сделать что-то от себя, но конкретно что-то не приходило ему на ум. Теряясь от своего бессилия что-либо предпринять, он решил посоветоваться с женщинами в магазине.
А сейчас Петр, не дослушав Людмилу Георгиевну, вдруг горячо заговорил о том, что и в таком одиночестве, в которое государство повергло простых людей, им надо находить в себе силы, чтобы преодолевать невзгоды. Это будет под силу, если люди сами станут объединяться, сплачиваться в коллективы и свою народную организацию противопоставлять антинародному государству с его капиталистами.
В своих словах, прозвучавших неожиданно уверенно и для самого себя, он услышал нечто такое, что ставило его на моральное возвышение, с которого он с радостью увидел то, что внушало ощущение силы простых людей. В азарте своей горячей речи он ухватился за пример заводской больницы, отстаивать которую сплоченной силой стал ее коллектив, и чтобы укрепить свои силы обратился к помощи заводских коммунистов. Вот сплоченной массой рабочих и медицинских работников и можно отстоять больницу.
— Вот победим в этом случае — выручим себя из одиночества перед болезнями и недугами, избавимся от одной причины отчаяния… Такого мы от нынешнего государства никогда не дождемся. Так что же нам роптать и ждать, пока все не вымрем? Нет! Надо искать форму общей борьбы за выживание, за выход из отчаяния от одиночества! — патетически произнес Петр, вдруг поняв, что патетикой, бодростью и можно вывести Людмилу Георгиевну из оцепенения духа, из перебоев сердца. И тотчас увидел, что эти слова он сказал не только отчаявшейся женщине, но и сам себе, что открыл нечто важное и для себя, оно внутренне возвысило его на пути к предстоящей борьбе за возвращение прав и достоинства человека труда.
Они еще поговорили о том, как можно избавиться от унизительного отчаяния одиночества и расстались добрыми друзьями.
Неожиданные испытания
На улицу Людмилы Георгиевны Петр вышел крепко уставшим и физически, и духовно — так близко он воспринял горе и моральные мучения женщины.
Он шел по улице, тяжело волоча ноги и помахивая пустой кошелочкой, и думал, что Людмила Георгиевна в своем горе, может быть, и не стала разбирать кулечки и пакетики, потому что и для такого дела у нее уже нет жизненных сил. И самое ужасное в этом было то, что сил к жизни ее лишил не кто иной, как государственный режим в лице президента. Петр заметил, что проходившие мимо люди, все больше женщины, взглядывали на него отрешенными глазами равнодушных, душевно уставших людей.
И вдруг у него мелькнула мысль: Проходим мимо друг друга как далеко чужие люди… Конечно, мы незнакомы, но зачем такая отчужденность в глазах?.. По сути-то, добрых глазах? Ему захотелось остановиться и крикнуть: Люди! Посмотрите пристально друг на друга, — ведь мы так сильно нужны один другому!
Он чуть задержал шаг, но не крикнул своего обращения к людям, погруженным в себя и отрешенно проходившим, казалось, мимо своей жизни. В эту же минуту Петр почувствовал, как в нем возникло что-то такое, что дало ему уверенность, что именно сегодня люди очень нужны один другому. Он даже остановился, оглянулся вокруг, глубоко вздохнул и посмотрел на небо с каким-то благодарным облегчением.
Над городом и дальше над необъятным миром за городом стояло неохватным, высоким сводом голубое, жаркое небо и лилось на землю светлым солнечным потоком. Город будто плавился в нем и струился легким маревом, а над ним стояли неподвижно, будто в дреме, высокие, белые облака. Но день уже невидимо надломился за полдень и крался к той черте, за которой садилось солнце и где сейчас сгущалось что-то смутное — то ли это собиралась к ночи туча, то ли уже обозначался отдаленный вечерний горизонт, распростирая мягкие объятия долгому, усталому дню…
Оглянувшись на жаркий вяло, маревотекущий перед его смятенным взором день, Петр неожиданно подумал о том, как загружено и наполнено начинался и проходил когда-то его рабочий день. Сначала он весело, в солнечном освещении, даже в пасмурный день, неся хорошее настроение, зачинался и бодро шел к своему зениту, к макушке трудового напряжения, а когда подворачивалось новое творческое дело, то летел так стремительно, что хоть держи его за хвост. За трудовым творческим увлечением не замечался и закат солнца, лишь ощущалось счастливое физическое трудовое переполнение, которое не вмещалось в груди и, кажется, напрягало все его существо.
Как это было здорово — ощущать счастье, идя с работы домой, и думать, что ты сделал для людей все, что положено было сделать сегодня, а завтра сделаешь еще больше. И тогда не надо было кричать, что мы, люди, нужны друг другу, потому что все стояли рядом друг подле друга, и все было видно, все делалось само собою… Нет, этого великого счастья не понять тем, кто заставляет, мотивирует наемных людей для себя, — думал Петр, подходя к своему магазину, и, вспомнив про автомашину, подумал еще, что в магазине он нужен со своей машиной и улыбнулся своему горькому счастью, — горькому, а все-таки счастью, так неожиданно подвернувшемуся, спасибо Левашову.
И перед глазами вновь явилось заплаканное, поблекшее, горестное лицо Людмилы Георгиевны, и ноги его вдруг стали такими тяжелыми, что не мог ими двигать. Он оперся рукой на машину и присел на подножку и долго, тяжело дыша, бездумно водил глазами по двору, а в висках у него стучало: Так что же мне делать дальше? Как и чем помочь этой одинокой женщине? Но ответа у него не было. Спустя несколько минут он решительно поднялся, взял порожнюю кошелку и пошел к директрисе в надежде на какую-то помощь, на какую-то подсказку.
Но кабинет директрисы оказался на замке, он с некоторым огорчением пошел в подсобную бытовую комнату, где изредка работала его Татьяна Сергеевна, новоиспеченная художница, но и здесь его ожидало разочарование: комната была пуста, краски стояли прибранные к месту, рекламные рисунки составлены к стене обратной стороной, — видно было, что работа прервана не вдруг. Он огляделся в недоумении: в комнате все было в обычном порядке, но почему-то ему явилось впечатление торопливого затишья и опустения.
Он озадаченно пошел в торговый зал. Здесь, как обычно, приглушенно шумела деловая торговая суета, работницы молча или в полголоса, с деловым, услужливо-уважительным видом вели свое дело с покупательницами. От спокойной, рабочей обстановки у Петра Агеевича потеплело на душе, но беспокойная мысль не ушла. Он выбрал момент и подошел к продавщице в кондитерском отделе и спросил:
— А что, Паша, списки по больнице не заполняете еще? — спросил как о постороннем для магазина деле, а в уме держал Людмилу Георгиевну, занесшую в магазин бланки списков.
Продавщица вскинула на него подведенные синеватой краской глаза и с видом готовности, словно с отчетом, весело и бодро отвечала:
— Что вы, Петр Агеевич? Уже все сделано, тут у нас столько добровольных помощников от покупательниц объявилось, что разом все бланки были заполнены, — что в магазине, что прямо на улице у проходящих. Всем миром дело, как говорится, сделали. Галина Сидоровна забрала все готовые списки и куда-то понесла.
— Хорошо… Это очень хорошо, — проговорил Петр, ощущая нежданную радость в груди. — Это совсем хорошо, Пашенция.
— Конечно, хорошо, когда все дружно получается, — поддержала Паша с яркой улыбкой.
И он успокоившийся направился на склад не только продуктов, а и неизменно горячей магазинной информации. Кладовщица встретила его вопросом, вытирая рот и забирая у него кошелку:
— Ну, что, отнес? Как она там, Людмила Георгиевна? Убивается, небось, горемычная?
— Не только убивается, — глаза, видать, от слез не просыхают, почернела с лица, — живо отвечал Петр, вглядываясь в лицо кладовщицы — искренне ли сочувствует? И добавил: — Одна она, да еще и работой не занята — ничто от мыслей о сыне не отвлекает ее… Одна со своим горем материнским.
Кладовщица промолчала, повела головой, посмотрела на Петра с выжидающим выражением, заправила прядь седеющих волос под чистую, цветастую косынку, которую всегда повязывала на голову, работая с продуктами, потом печально проговорила:
— У Людмилы, понятное дело, — горе, не приведи Господь, но мы чем еще можем помочь? Мы все и так ее не оставляем без внимания — и навещаем, продуктами пособляем, что еще от нас?.. От такой беды мы всем коллективом не заслоним, — и, обрывая разговор о Левашовой, промолвила: — Там, в кафе собрались некоторые знакомые Галины Сидоровны, совещаются с Полехиным и еще кое с кем. В нашем кафе они частенько собираются о своих партийных делах сговориться.
— А что такое может быть? — несколько обескураженный, растерянно спросил Петр, и подумал: значит, в магазине происходят дела, к которым он еще не допускается.
— Ты разве не замечаешь, что наше кафе — вроде как место сбора для партийных дел, вроде как подпольная сходка, куда к нашему заводскому партбюро с других заводов приходят о чем-нибудь сговориться? Да оно так и было — подпольная сходка, — по началу, когда компартию запретили, — пояснила всесведущая кладовщица и перевела разговор на другое:
— Если Левашова что-нибудь просила, подожди Галину Сидоровну, а нет — можешь отогнать машину.
Петр молча поднялся и пошел во двор, кладовщица, умеющая наблюдать за людьми и разгадывать их, значительно посмотрела вслед Петру, улыбнулась сама с собою. Вскоре загудела машина со двора.
Петр свой рабочий день сам встроил в распорядок магазина. Работники гастронома собирались в магазин к восьми часам и сразу становились на свои рабочие места. А покупатели уже ждали их у дверей с улицы, и для всех такой порядок был привычен. К этому же часу и Петр был на своем месте в магазине и находил себе работу как подсобный рабочий или как слесарь. И все имеющиеся механизмы, и приборы, кончая кассовыми аппаратами, включились и работали, как часы, а те, что стоят на круглосуточном заводе, проверены еще с вечера и были настроены работать без сбоя.
А люди, работающие в безаварийном, спокойном, привычно беззаботном режиме, и не подозревают, что такой режим труда служит незаметным производственным условием к их рабочему сплочению. И вряд ли кто-нибудь из них скажет, что инструмент к такому сплочению лежит на слесарном верстаке в углу под лестничной площадкой дома.
Петр Агеевич догадывался о своей роли в рабочем сплочении коллектива, но четко выразить объединяющее значение своего труда подсобника даже для самого себя ни за что не осмелился бы. А вообще-то, он немного гордился за общественное значение своего труда еще с заводской поры. Однако это чувство и в заводское время соседствовало в нем с чувством неумеренной скромности, а от такой скромности один шаг до робости, которая так и норовит отодвинуть человека в тень, из которой его выталкивала только талантливость мастера да заводские запросы на его мастерство. Но мастерство в сочетании с талантом в коллективном труде всегда дорого ценилось.
Этим он и становился заметным в рабочем коллективе, а коллектив-то исподволь и устанавливает цену рабочему человеку и по-своему определяет разряд его квалификации и место для такого работника в своей общественной среде. Был момент, когда Петр во всем этом разобрался и навсегда оценил для себя силу и значение трудового коллектива и безотчетно тянулся к этой силе, стараясь служить ей верой и правдой.
С таким притяжением он и пристал к коллективу магазина и за короткий срок стал для него, если не ядром опоры и притяжения, то ядром конденсации паров, излучаемых общим дыханием. И сам стал дышать в общем ритме труда, стараясь ни в коем случае не стать причиной сбоя этого ритма. По этому велению он и на работу приходил на двадцать-тридцать минут раньше до общего прихода. Вернее, приезжал на машине во двор магазина и, случалось, что с ходу выезжал с кем-нибудь, чаще с Крепаковой Зоей. На этот день он уже имел и цель, и маршрут поездки и намечал ранний выезд. Но своему правилу — знать, на какой машине выезжаешь, не изменял и пришел в гараж на школьном дворе до семи часов. А школьный сторож, привыкший к Петру Агеевичу, уже сидел на ступеньках крыльца с ключами в руке и ждал его. Рядом с ним сидел его помощник — серый пес по имени Острое Ухо, окрещенный детьми.
Сторож Борис Михайлович в ночное время был хозяином всего школьного хозяйства — и двора, и школы, и, когда обходил школу, двор препоручал помощнику Острое Ухо. От этого Острого Уха и мышь не прошмыгнет по двору незамеченной. Пес всегда слышал Петра Агеевича еще на подходе и встречал его у калитки, за что получал утренний бутерброд, который проглатывал, казалось, в один миг, так что к Борису Михайловичу подходили вдвоем.
Обычно Петр обязательно две-три минуты разговаривал с хозяином двора о том, как прошла ночь. Потом они втроем шли к гаражу. Борис Михайлович отпирал ворота и приветственным жестом рук и приятным голосом приглашал к машине. Петр Агеевич благодарил и под наблюдением сторожей обходил машину вокруг, и говорил: Все в порядке, Борис Михайлович, снаружи, а что внутри — прослушаем, может, кое-чем подкормим. И под наблюдением сторожей заводил машину, прослушивал двигатель, пробовал люфт руля, проверял тормоза, потом при работающем двигателе проверял уровень масла, воды. На этот раз добавил масла и выгнал машину из гаража, вылез из кабины, помог закрыть ворота и еще поговорил с Борисом Михайловичем о погоде: