Очередная остановка позвала многих пассажиров на улицу, в троллейбусе стало свободнее, но и продолжение разговора о господах и слугах уже не возникло.
Петр и Татьяна ехали дальше. В течение всего дорожного разговора пассажиров они с улыбками пересматривались друг с другом, отвечая на реплики своим молчаливым согласием, а когда реплика была более язвительной, Татьяна улыбалась шире и в знак согласия наклоняла голову. Вообще, разговор в троллейбусе сплетался как бы приперченный, отчего большинством пассажиров поддерживался согласием и одобрением. А о господах поговорить в присутствии большого количества разных людей, возможно, и тех, кто стоял близко к господам, было в самый раз.
Но Петр из прошедшего в троллейбусе разговора вынес свое наблюдение. Он увидел, что за всеми этими, в основном, ироническими и даже саркастическими словами, которыми перебрасывались случайные, но одинаково мыслящие попутчики, — скрывалась какая-то особенная характерность — не было ни злобивости, ни негодования, ни возмущения, а витала лишь грустная ирония, какой большинство людей окрашивало свою обреченность или безысходность. Или они, — делал вывод Петр, — сами себе демонстрируют то, что они выходцы из другой жизни и из другого мира, где ничего подобного они не испытывали — ни обреченности, ни безысходности — и теперь здесь, в этом чужом и непонятном им мире, с господами и слугами, они стоят выше силой насаждаемого образа жизни и будут жить по-своему, по тому принципу, что вынесли, из того мира, из которого пришли.
Петр вдруг вспомнил, как с приближением дня 12 июня, который непонятно зачем назвали Днем независимости России, он слышал, как по радио и телевидению какие-то люди, утомляя его слух и насилуя мозг, целыми днями и вечерами, не умея разъяснить, талдычили о какой-то независимости России, сдавая ее с потрохами Западу, произносили кислые призывы к людям приходить к согласию и примирению. Петр, однако, исподволь заметил, что эти призывы не трогали людей, они витали где-то над головами вверху, как завитки пыли и мусора, поднимаемые ветром, не задевая людей, потому что жизнь, насильно и принужденно выстраиваемая, работала в ином направлении, в направлении непримиримых противоречий.
Ему было непонятно, к чему так назойливо произносились все призывы к людям, которые на что-то неведомое однажды уже согласились, со всем примирились, даже вроде как привыкли ко всему, что с ними вытворяют, и всем гуртом толпятся в местах, где им указано и где страшно неудобно, тяжело, голодно, но они молчат в ожидании, что их поймут, должны понять, и сделают что-то такое, что их враз освободит от душевного и физического гнета. Ну, а пока они только иронически посмеиваются над тем, что с ними происходит по недоброй воле президента, бесконтрольного и всевластного, обещающего невесть какое будущее.
Хотя почему неизвестное? Он, Петр Золотарев, до конца все уже понял: у него и у его детей все отобрали, кроме птичьей воли. Но птицу защищает сама природа, создавая для нее то здесь, то там защитный уголок. А для него то, что должно было защищать его от невзгод жизни, — государство, напрочь отказалось от такой обязанности — защиты и покровительства, как не от своего дела, неспособное защитить даже самое себя.
Петр, увлекшись своими мыслями, на какое-то время забыл о жене, спохватившись, он поймал ее руку и прижался к ней, делая вид, что его теснят пассажиры. Татьяна улыбнулась ему доброй улыбкой и шепнула:
— Прислушайся.
Петр оглянулся на заднюю площадку, к которой стоял спиной, и где по-прежнему теснились молодые мужчины. Между ними происходил оживленный разговор, в нем возвышались два голоса, которые и вели свою тему более подкрашенными тонами: один голос, хорошо поставленный и уверенный, принадлежал мужчине лет под пятьдесят с приятным, слегка скуластым лицом, с коротко постриженной, седеющей головой, другой мужчина был моложе лет на десять своего товарища, с искрометными черными глазами, с гладкой, ухоженной прической. Они говорили с явным расчетом, что их слушают. Петр стал ловить их голоса.
— А как вы думаете, неужели договор об общественном согласии приводит к столь глубокому примирению.
— К глубокому равнодушию, безразличию — да, но не к примирению, — возразил старший мужчина.
— Вот это-то и удивляет, — помолчав секунду, заговорил чернявый, косым взглядом стрельнув по сторонам, — слушают ли их. Их слушали. — Неужели все мы, трудящиеся граждане, которые при Советской власти не терпели ни малейшей чиновничьей несправедливости, в раз, в одночасье, как заколдованные или очумленные либерал-демократами, смирились со всеми безобразными несправедливостями и приняли их утверждение как должное, словно только и ждали унижения и угнетения?
— Этим молчаливым примиренчеством людей труда и пользуются досужие и дюжие люди от ельцинского режима, чтобы еще крепче околпачивать простых тружеников, а себе обеспечивать господское положение, — не задумываясь, отвечал старший мужчина и приветливо улыбнулся глядевшим на него с ожиданием окружающим пассажирам.
Петр видел, что его улыбка была признательностью за внимание к их возникшему разговору, за молчаливое поощрение открытой для всех обоюдной беседы. Как бы отвечая на внимание пассажиров, старший, ведущий разговор, после очередной остановки продолжал:
— Видите ли, по моему мнению, существует непреложная зависимость, состоящая в том, что, если государство со всеми образующими его органами и институтами борется с безобразиями, само не допускает безобразий, то непримиримы к ним и граждане этого государства, а если противно этому государство само терпит, более того, порождает и поощряет безобразия в государстве, то и граждане относятся к ним, если не с согласием, то с терпимостью постороннего наблюдателя.
— Выходит договор об общественном согласии и примирении, какой Ельцин навязывает народу, и имеет такую цель: дескать, мы будем безобразничать, морочить вам головы, морить вас голодом и болезнями, а вы примиритесь с тем, — вдруг встрял в разговор высокий мужчина с ёжистыми прокуренными усами и весело иронически рассмеялся. И может быть, глядя на него, многим подумалось: возможно, так легче уберечь себя от всех безбожных безобразий, творимых высшей властью, ежели на них отвечать ироническим смехом.
Скуластый мужчина, который, видно, и вел нить беседы, внимательно посмотрел на рыжеусого, поощрительно улыбнулся и сказал:
— Спасибо за понимание и поддержку — так оно, скорее всего, по вашему пониманию и совершается. Но мы должны вникнуть в то, какая цель у государства за всеми маневрами против людей кроется. За вашей терпимостью легко и беспрепятственно в общество приходит социальное неравенство, которого в советское время не было. А это значит, что одни люди обязательно попадают в экономическую зависимость к другим, чего советские люди не знали и представления о нем не имели. И до сих пор мало понимают, что такое экономическая зависимость от хозяина-собственника, причем зависимыми становятся как раз те люди, которые меньше всего должны быть зависимыми — рабочие, трудовые люди. А за экономическим неравенством следует неравенство социальное, политическое. С помощью буржуазного государства весь трудовой народ становится общим заложником, общим слугой хозяев капитала — владельцев всех богатств страны и нашего с вами труда, труда рабочих, крестьян и той же самой интеллигенции.
Он умолк, оглянулся вокруг и посмотрел на дверь, — троллейбус подходил к очередной остановке, и собеседники сделали движение на изготовку к выходу. И тут Петра вдруг что-то изнутри будто подожгло. Он достал старшего мужчину за плечо и задержал его и, не отдавая себе отчета в том, чего он хотел, заговорил, на его голос некоторые пассажиры оборотились. Он видел это и еще с большим подъемом продолжал говорить:
— Но всевозможные защитники капитализации лицемерно стараются внушить мне мысль о каком-то равенстве, — Петр приблизился к своему слушателю, но мужчина, которого он задержал, с улыбкой посмотрел на Золотарева, потом на своего товарища, и вместо того, чтобы направиться к открывшейся двери, стал на свое место и сказал:
— Это очень интересно, Петр Агеевич, я рад продолжить с вами обмен мнениями.
Петр, очевидно, разволновался и не обратил внимания на то, что незнакомый ему человек назвал его по имени и отчеству, продолжал высказывать свои мысли, которые у него накопились и искали выход:
— Такое равенство они поворачивают как им выгодно, а не нам, людям от молота и серпа. Толкуют о не враждебности классов друг к другу, и тут же говорят о классовом сотрудничестве в виде того, что я должен вкалывать, а он, этот господин, будет по-своему распоряжаться всем, что я наработаю, как уже распорядились всем, что нами было наработано за советские годы.
Напарник седоволосого энергично выпрямился, словно подпрыгнул от справедливости сказанного Петром, и запальчиво воскликнул:
— Между прочим, господа не всегда говорят о равенстве — своего они не отдадут. Понятие равенства, имейте в виду, они, распространяют только до мифических так называемых возможностей, то есть вроде как все имеют возможности разбогатеть, а как? — об этом молчок, потому что за этим молчанием стоят воровство и коррупция, грабеж, обман, эксплуатация, спекуляция. Причем, присмотритесь: если не с ведома государства, то — с его осведомленности, почему-то против так называемых возможностей и нет реальных действий государства, только разговоры о недейственности законов, — и молодой собеседник громко и заразительно засмеялся. Он, видимо, уловил, что искренностью смеха можно привлечь внимание людей к завязавшемуся разговору, а выводы из разговоров сами возникнут.
Его старший товарищ поддержал своим замечанием:
— Да, теоретически и невозможное возможно, тем более, когда государство, построенное на классовом господстве капитала, заявляет о своей политике бдительно следить за охраной частных капиталов, не глядя на их природу происхождения.
Петр тут же не стерпел и снова добавил от себя:
— Буржуазное-то право на равные возможности началось с приватизации. Кто-нибудь назовет рабочего, крестьянина или учителя, которые что-либо приватизировали? Как же!.. Четыре акции завода на ваучер мне досталось, а директор, к примеру, пользуясь равными возможностями насобирал тысячу акций, на которые и огребает дивиденды только для себя в сотни зарплат явочным порядком, да и тридцатикратную зарплату отхватил сам себе от заработков рабочих. За три-четыре таких получек можно дополнительно к заводу прикупить пять-шесть магазинов, или, скажем, гостиницу, или завладеть кондитерской фабрикой, или, на худой конец, прихватить на Печоре нефтяную скважину.
Собеседники его улыбнулись, очевидно, довольные тем, что появился, союзник и единомышленник, или сочувствующий, и старший проговорил:
— Верно вы говорите, но…
— Так понимают свое положение многие из рабочих, — возразил Петр.
— Тем удивительнее, что при понимании всего, — продолжил седоголовый, — никакой злобивости, никакого коллективного возмущения, как будто все утеряли намять о нашем прошлом, где были другие — от народа — порядки и правила. Как будто и все согласны на бесправие слуг, даже в самом труде перед богатеями.
Молодой его товарищ поспешил вставить:
— Зато — при господах! Слово, видно, сладко звучащее — господа! Это вам не то-ва-рищ, которое обнимает только людей труда и несет в себе понятие равенства и человеческой полноценности для простых трудовых людей. При господах другое — имеешь капитал — имеешь ценность выше человеческой… Ну, приехали…
На заводскую остановку вывалила половина пассажиров. Золотаревы вышли следом за новыми знакомыми. Те отошли от толпы, остановились, оглянулись на Золотаревых, державшихся за руки. И Петр, и Татьяна с показной готовностью остановились подле них.
— Ну вот, давайте познакомимся, — сказал старший, подал руку сначала Петру, потом Татьяне. — Вы — Петр Агеевич, а это ваша супруга Татьяна Семеновна.
— Верно, а вы откуда нас знаете? — растерянно спросила Татьяна.
— Я еще и вашего брата знаю Семена Семеновича Куликова — недавно его избрали секретарем райкома КПРФ Надреченской районной парторганизации, боевая парторганизация, верная социализму и Советскому строю… А вас кто на заводе не знает, знатных производственников в советское время? Я — Суходолов Илья Михайлович, а это — Ромашин Василий Борисович. Я вас помню с тех пор, как писал о вас очерк в областную газету как о счастливой семейной паре, получившей от завода квартиру в новом заводском доме, переселившейся из молодежного семейного общежития. Вы, конечно, о том очерке не помните, тем более его автора не запомнили… Вы куда идете?.. Тогда пройдемте немного вместе.
— Мы в советское время так счастливы были своей жизнью, что не только не ценили, но не замечали всего хорошего, что нам бесплатно давала советская власть, — сказала Татьяна Семеновна, подлаживаясь под шаги мужчин и взглядывая в лицо Суходолова с некоторым горделивым вызовом, а понимать самолюбие молодого в то время журналиста и не могла не столько по неопытности, сколько по простоте свободы человеческой жизни, которая кругом звучала красивыми, веселыми песнями.
— Простите, Илья Михайлович, за любопытство, а сейчас вы где и кем работаете? — спросил Петр.
— Понимаю вас. Сейчас я работаю заместителем начальника областной налоговой инспекции, а Василий Борисович — аудитором этой инспекции, по-русски говоря, — ревизором.
— Из газетчика — в налоговики? — удивился Петр.
— Приходится приспосабливаться, Петр Агеевич, хорошо, что вовремя финансово-экономический институт окончил. Вот и едем к вашему директору завода кое за что поспрашивать, а за одно и вам помочь — больничные дела расследовать. Нам разрешается в бумагах покопаться.
— Опять вопрос: откуда вы про больницу знаете? — спросила Татьяна, теперь она считала себя причастной к вопросу больницы.
— Так об этом весь город знает, — пояснил Суходолов, однако с некоторой долей ревизорской неопределенности.
— А попутно провели и общественную работу: обсудили с пассажирами политические проблемы, — рассмеялся Ромашин с молодой задорностью, а его черные глаза, может, от цыганских предков светились веселым торжеством, вроде как у уличных плясунов-цыганят.
— И меня втянули в эту дискуссию, — тоже рассмеялся Петр.
— И получилось очень хорошо, Петр Агеевич! — воскликнул Суходолов. — Видите ли, нам, коммунистам, или просто советским людям по своим убеждениям, для открытого общения с простыми тружениками, тем более, когда речь идет о широких массах, ни лекционных, ни читательских залов, ни студенческих аудиторий, ни школьных классов получить запрещено.