Это уж было интересно: значит и она, Анастасия Пескова, на общую жизнь смотрит не только из ограниченного круга местного базара, а сообразуется с общей ситуацией в государстве, она, получается, не такая простушка, как может показаться с первого взгляда из своей палатки. И Петр загорелся любопытством:
— Ну, и что же вы находите в нашей стране?
— А то, как нынешняя РОССИЯ стала страной сплошь торговцев. Раньше называли число мелких торговцев, так называемых челноков 10 миллионов, сейчас перестали сообщать, стало быть, этих мелких торгашей стало 20 миллионов. Накиньте на каждого из них хотя бы по две семейные души, значит, еще два раза по двадцать — это половина почти взрослого населения! Пусть я преувеличиваю это число, но все равно получается, что Россия стала торговой страной, — в голосе Анастасии не было ни удивления, ни недоумения, а скорее, удовлетворение тем, что и она принадлежит к этому массивному слою торговых людей, и коль для него созданы условия непотопляемости, то она, стало быть, на правильном пути: общество ее испрашивает и предоставляет крышу.
— Как-то я вас в ваших рассуждениях не очень разумею, — протестовал Петр.
— В чем сомнение?
— Ну, как же? Пусть не половина, а третья часть населения занимается торговлей, да к этому прибавьте пятнадцать-двадцать миллионов безработных, то кто раскупает ваши товары?
Анастасия рассмеялась на такую наивность Петра и весело стала объяснять:
— Во-первых, мы друг друга обслуживаем, а во-вторых, нас обслуживает государство, ну, в смысле — зарплата, пенсии, пособия из бюджета, да частично и какие-никакие заводы-фабрики работают, тут взаимный кругооборот — государство нам из бюджета через свои выплаты населению на рынок выбрасывает, мы — в бюджет через свои налоги.
— Понятно, — согласился с таким простым пояснением Петр, — А то, что рынок заполнен заграничным барахлом и наполовину ихними продуктами, вас не беспокоит?
— Нет, — тотчас откликнулась Анастасия, — я это уж давно пережила и поняла, что мне все равно, чьим сахаром или вермишелью торговать, лишь бы они мне подешевле доставались. А потом слово купец русское, то есть он тоже сперва закупал, а потом продавал.
— Ну, уж извините, Анастасия Кирьяновна, — возразил Золотарев, — тут я буду с вами спорить. Русский купец закупал такой заграничный товар, какого не могла Россия у себя иметь, в обмен на продажу российского товара. А у вас получается невероятное: в обмен на заграничное залежалое барахло вы по существу продаете наших людей.
— Как это так? — растерянно воззрилась на него Анастасия.
— Да так получается, — почти в сердцах воскликнул Петр, — Подумайте над тем, что я вам сказал, хорошенько подумайте над тем, как вы все вместе закладываете российский народ зарубежному капиталу, и вы поймете… — Ему уж надоело разговаривать с зашоренным капиталистическими уздечковыми наглазниками человеком, это претило его понятиям жизни, и он поспешно простился. — До свидания, заговорился я с вами, но спасибо за сообщение о Федоре и о себе, — он, не подавая руки, торопливо пошел от Песковой с ощущением в груди чего-то несвеже-вязкого.
Она с кривой презрительной усмешкой посмотрела ему вслед.
Он стал опорой коллектива
Костырин Андрей Федорович со своим неизменным дипломатом в руке поздним утром, когда уже поработал в двух квартирах, прошелся мимо магазина Красновой, полюбовался на привлекательную, похожую на уличную картинно-плакатную выставку витрину, и подумал: Молодец Краснова, не пожалела денег на художественную рекламу… Зато привлекательно и ненавязчиво-агитационно… А вот это совсем превосходно: между окнами газетная витрина Советской РОССИИ.
Против витрины стояли три пожилых человека, читали газету. Костырин задержался и спросил с заинтересованностью:
— Что, мужики, важного пишут?
На него все втроем воззрились с подозрительно-презрительным выражением, и один из них с негодованием показал на грязные пятна на стекле:
— А вот что важное: видишь, грязью было стекло заляпано, это при божьем свете и только что вывешенную газету пытались залепить от людских глаз.
— Кругом все сухо, нигде нет лужи, и где только, сволочь, грязи нашел.
— Боятся они нашей газеты, демократы, — вот что важно, — сказал второй, сурово насупленный мужчина.
— Они правды боятся за свою деятельность, боятся отмщения народного за то, что обобрали и обманывают народ, — добавил третий мужчина на вид моложе своих товарищей, отодвигаясь чуть в сторону и давая место Костырину, и с некоторой демонстративностью указал всей ладонью на газету: — А интересное вот что — доклад Геннадия Андреевича Зюганова на пленуме Центрального Комитета Коммунистической Партии Российской Федерации. Становитесь сюда, читайте вместе с нами.
— Спасибо, дома почитаю, выписываю эту газету, а сейчас я на pa6oте, — и показал на свой дипломат.
— Слесарь что ли? — угадал насупленный.
— Да, в домоуправлении.
— А у нас не за что газету выписать.
— Хотя она и к нам обращена.
Эти два голоса прозвучали печально, как из-под тяжелой ноши, а ношей этой была вся рабочая жизнь, если еще была рабочей. Костырин ничего не мог сказать им в утешение, только с печалью распрощался. Они молча посмотрели ему вслед и повернулись к газете.
Костырин, прежде чем повернуть в магазин, оглянулся на мужчин у газетной витрины: все трое, тесно сгрудившись, читали газету, и Костырин почувствовал в груди теплую волну прилива радостных чувств за людей, понимающих его газету. А когда он прошелся по магазину и увидел с внутренней стороны окна толпившихся женщин у газетной витрины, радость за людей, читающих газету и предоставивших им такую возможность, широкой волной окатила его сердце.
Улучив момент, когда у кассы не было покупателей, Костырин подошел к кассирше и тихо опросил:
— Вывешиваете газету для своих работников?
Кассирша удивленно двинула тонкими бровями: и с улыбкой посмотрела на непонятливого человека, с восторженностью ответила:
— Зачем для себя? Нам Галина Сидоровна выписывает эту газету каждому за счет магазина. А вывешиваем для посетителей.
— И многие читают?
— Весь день возле окна стоят люди, и так внимательно вглядываются в то, что напечатано, иногда спорят — не с газетой, а с теми, о ком напечатано. А что, разве это плохо? — поторопилась защититься кассирша.
— Да нет, напротив, хорошо, молодцы, — с улыбкой подбодрил Костырин. — А Краснова у себя, не знаете?
— Должна быть у себя, — осведомленно, с улыбкой отвечала кассирша и стала принимать деньги от покупателей.
— Если верно, что правда глаза колет, так это видно по витрине газеты Советская Россия вашего магазина, — сказал Костырин, поздоровавшись с Галиной Сидоровной, и садясь на предложенный стул.
— Это вы о том, что против газеты запачкали стекло? — смеясь, спросила Краснова, и по привычке выкладывая руки на стол. — Так спорит с нами кто-то, не объявляясь, или таким образом ведет борьбу за демократию, гласность и свободу мыслей.
— Мужики читают и удивляются, откуда только грязь берет хулиган, — возмутился Костырин, — поблизости нигде луж нет.
— Это не грязь, а что-то вроде дегтя, все посмеивалась Краснова. — Уже не одну: бутылку денатурата израсходовали, отмывая потеки… Я же говорю: кто-то с нами упорно спорит… Ну да у нас терпения хватит!
— Этот пример нас предупреждает, с какими трудностями мы встретимся, как только объединим наши парторганизации, создадим районную парторганизацию во главе с райкомом партии и таким образом вроде бы легализуемся на законных основаниях, — сказал Костырин и проницательно посмотрел на Галину Сидоровну. Ему было интересно узнать не по ее словам, а по ее глазам и лицу, понимает ли она те трудности, с которыми она и другие члены партии встретятся после того, как станут жить, работать и общаться с разными людьми в положении открытого людям коммуниста. Тем самым он хотел сказать ей, что работать в условиях официальной (сверху) дискриминации и полузапрета коммунистической деятельности, партии все равно будет нелегко действовать и на легальном положении. Это распространится и на районные, и на первичные организации партии, трудно будет и каждому члену партии в целом.
Галина Сидоровна отлично его поняла, ее серые всегда спокойные, мягкие глаза вдруг наполнились острым блеском вороненой стали, она как бы укрепляясь на стуле, пошевелила могучими плечами, подвигала по столу круглыми локтями, но спокойно, чуть покрепчавшим голосом проговорила:
— Все будет зависеть оттого, что люди будут видеть в нашей работе и в нашем поведении. Будут они видеть в нас своих защитников и старателей в их судьбе, сплотятся вокруг нас, не дадут нас в обиду, пойдут за нами на все дела наши.
Она с жаром стала развивать свою мысль в том направлении, как надо работать коммунистам с трудовыми людьми, чтобы не только завоевать их доверие, но и оправдывать то назначение коммунистов, которое им уготовила история, и не повторить второй раз своей исторической ошибки. Она говорила с такой увлеченностью, что моментами забывалась, перед кем она говорила. Она только чувствовала, что ей необходимо было сказать те мысли, какие она носила в голове последние дни.
Она говорила о своем убеждении, что партия должна помочь трудовым людям понять, что терпеть унижение и бесконечное принуждение капитала нельзя, что такое терпение противоречит даже самим законам жизни, тормозит ее движение на пути развития.
Костырин сам плоть от плоти людей труда превосходно понимает, что составляет базу жизни, но он также превосходно понимает всю сложность биологии рабочей трудовой среды, которую сама социальная природа удерживает в состоянии ожидания накопления необходимого количества взрывчатого вещества для взрыва закосневшего качества.
Костырин был обрадован тем, что Краснова понимает общественно-политическую обстановку в жизни, понимает психологический надлом в среде основной общественной силы и находит те элементы, которые станут молекулами для накопления изменений психологии большинства людей, униженных в своем человеческом достоинстве. Он ответил Красновой: