— Спасибо, Евгений Сергеевич, за такое признание моей роли, — откликнулся Полехин. — Но эта моя роль преувеличена, потому что на заводе есть уже не десяток таких Полехиных, и они уже дают понять, что всех Полехиных не уволить, а ведь они и держат завод на плаву.
— Я знаю ваши дела в помощи заводу, но директор ваш часто и легко приходит в безрассудную ярость, — заметил Волков. — И все же именно вам надо сохраниться на заводе для рабочего коллектива.
И продолжил, оставляя, как заметил Петр по пристальным взглядам в его, Петра, сторону, под конец разговора: — А вам, Андрей Федорович, у меня будет особый указ: когда вы решитесь на создание районного комитета КПРФ?
И этот вопрос из уст Волкова прозвучал еще более неожиданно для всех присутствующих. Все делегаты молча, довольно выразительно и недоуменно посмотрели на Костырина, который довольно улыбнулся, но промолчал, тогда все дружно воззрились на Волкова. Он заметил замешательство гостей и, лукаво осматривая их выпученными глазами, расхохотался своим округлым хо-хо-хо, колыхаясь всем пухлым туловищем.
— Что, удивил мой вопрос? Не удивляйтесь! Я с пеленок рос, воспитывался, учился, работал в коммунистической среде и эта среда ко мне чешуей приросла. И хозяйство, которым по моему профессиональному образованию заведовал, называлось, да и сейчас называется, коммунальным, от слова коммуна, а конкретно — коммунальными сетями, иначе бытовыми коммуникациями — водопроводом, канализацией и прочим. И по нынешней моей работе коммунальное хозяйство занимает половину моих обязанностей, а вторую половину забирают больницы, школы, детсады, ясли, жилые дома, городское благоустройство. Короче, общественное, общенародное хозяйство. Так кому я служу? И зарплату получаю напрямую от общенародных налоговых сборов, — и он вновь расхохотался и прилег левым боком на левый угол стола с каким-то лукавым вызовом оттого, что ему удалось, так просто удалось доказать свою приверженность и необходимость принадлежать коммуне.
Потом вроде как встряхнулся, покрутил большой головой и уже серьезно пожаловался:
— Работы, как сами понимаете, достаточно, а вращаться приходится в общественной пустоте, в вакууме, не к чему власть приложить, не на кого опереться в общественном порядке, да и в государственном тоже. Мне нужна районная партийная коммунистическая организация, как основа коммуны, во главе которой я оказался. Так на кого мне опереться? — и снова расхохотался, однако в его округленном хо-хо-хо уже слышалась грусть.
— Но по закону руководителю предписано быть вне партии, что и требует господин президент от руководящих кадров, — с иронической улыбкой заметил Костырин и взглянул на своих спутников с понятным значением, дескать, проверим.
Волков помолчал, глядя на Костырина исподлобья, затем добродушно улыбнулся и проговорил:
— Если вы, Андрей Федорович, это сказали для меня, так я воспринимаю ваши слова за товарищескую шутку, так как мы с вами встретились не впервые. Если это было сказано для ваших друзей, то я отвечу так: Ельцин играется с народом в жмурки. Помнится, в детстве мы увлекались игрой, в которой кто-то, зажмурившись, должен поймать нужного игрока. Так вот, я, зажмурясь, незаметно приоткрывал один глаз и ловил нужную мне девчонку, потому что потом я имел право ее поцеловать. Вот и Ельцин для виду жмурится, а одним глазом высматривает себе партию из толпы демократов, но никак не высмотрит. Запомните, политический руководитель не может быть без политики, а где политика — там политическая партия, представляющая социальную группировку или целый класс и защищающая их интересы. Коммунистические партийные организации есть естественное порождение трудящихся, не придуманное, не высмотренное одним глазом, а именно естественное порождение народной коммуны, то есть людей, в силу объективных причин объединивших свой труд и встающих в защиту своего объединенного труда. Так скажите, с кем мне сотрудничать в моем производственном деле, которое по существу служит всем людям, в первою очередь трудовым людям? С коммунистами, присягнувшими, как и я, трудовому народу, или с сгруппировавшимися ради своих корыстных интересов, по существу против трудящихся для эксплуатации простых людей разномастных элдепеэровцев, выбросавцам из Выбора России, или с нашдомовцами из Нашего дома России? Все они или присосались к нефтяной трубе, или к казенному карману, или вмазались в чиновничью бюрократическую касту. Все они — искусственно рожденные пробуржуазные группировки и не имеют ни собственной перспективы, ни опоры в среде трудового народа. И держатся в обществе и проходят в Госдуму на обмане избирателей… Это я сказал, Андрей Федорович, для наших с вами друзей, — и вдруг обратился к Золотареву:
— Так, Петр Агеевич?
Петр от неожиданности вздрогнул, но, не спеша, подумал и ответил:
— Точно так, — и, вспомнив его имя, добавил: — Вы правы, Евгений Сергеевич, по-рабочему скажу, — в отношении партий.
Он наблюдал за Волковым, удивлялся, что тот всех пришедших называл по имени-отчеству и по производственному занятию. Ну, его, Золотарева, он мог запомнить по карточке на заводской Доске почета, а вот других, откуда он знает? И еще больше его удивил Волков своим последующим вопросом:
— Вы, Петр Агеевич, думаю, еще не откачнулись от заводских товарищей, которые не перестали вас уважать, понимая вашу работу в магазине как вынужденную. Так что ваш голос будет очень важен в защиту больницы. Не возражаете в такой роли выступить?
— Чего ж возражать, ежели для общей народной пользы, — и, улыбнувшись и блеснув глазами, добавил: — Тем более, ежели для коммуны, и здоровья, и жизни рабочих.
Волков и здесь хохотнул своим круглым хо-хо:
— Вот и превосходно, очень превосходно… А теперь к делу: значит, сейчас мы едем в горздвавотдел, затем в обдздравотдел, а оттуда в областную администрацию. Но заметьте: не вы со мной, а я с вами, хорошо? Вы собрали подписи и так далее, вы не можете договориться с директором и прочее, больница гибнет, люди страдают без медпомощи… Поехали, машины во дворе.
Борьба венчается победой
При хождении вместе с делегацией по ведомственным чиновничьим кабинетам Петр Агеевич открыл для себя, с одной стороны, много интересного в чиновничье-бюрократических порядках, с другой, — ему бросились в глаза искусственно создаваемые трудности самим существованием государственных и негосударственных контор в условиях, когда вся общественная среда заполнена частнособственническим всевластием — финансовым, юридическим, правовым, моральным и даже нравственным. Перед этим всеохватным властвованием даже Волков, сам представитель муниципальной власти оказывался бессильным. Что делегация ни предлагала, все наталкивалось на эти частнособственнические препоны, которыми, как кольчугой, был обвешан директор завода, хозяин-частник.
Разом с этим Петр Агеевич постигал суть либерально-буржуазной демократии, свободы и права, которая состоит в том, что все ценности буржуазного общества стали беспрепятственно доступны владельцам крупной частной собственности, так называемой недвижимости, крупного частного финансового капитала и практически стали недоступны абсолютному большинству трудового народа.
Выходит, что когда по телевидению и по радио дикторы или ведущие программ, или комментаторы, или политологи и психологи, — думал Петр Агеевич, — вещают о демократии и свободе в буржуазном государстве, так речь идет не о большинстве народа, а о ничтожном меньшинстве богатых, не о трудовых людях, а о тех, кто наживается на труде рабочих и крестьян. Богатым все: и демократия, и свобода, и право, и само государство с его конституцией, и сладкая жизнь. Для этого им есть резон и потратить капитал, чтобы нанять холуев, стараниями которых трудягам, мне подобным, задурить, запудрить мозги и держать в смирении и терпимости, — думал Петр Агеевич.
Под воздействием этих мыслей и чувств свою воинственность в разговорах с одним из чиновников горздрава Петр Агеевич довел до высокого накала и, когда служащий допустил некорректность и сказал вроде того, что делегаты ничего с ним, чиновником от здравоохранения не смогут сделать, Петр Агеевич, не советуясь с делегацией зло и горячо сказал:
— Нет, уважаемый чиновник, не знаю, как вас величать, мы можем кое-что сделать, — и, показав на пакет с подписными листами в защиту больницы, ядовито проговорил: Потребуется, мы призовем сюда десять, пятнадцать, двадцать тысяч рабочих. Они сотрут в порошок весь этот ваш шикарный офис и вас вышвырнут в окно! — сказано было резко, угрожающе, однако, правильно, и товарищи его взглянули на него в смущении.
Когда вышли из кабинета, Щигров, смеясь, сказал Золотареву:
— А ловко ты, Петр Агеевич, присмирил инспектора, сразу у него и такт появился.
Главврач Юрий Ильич при этом тоже с удовлетворением потер руки и поддержал Золотарева:
— Как ни странно, а именно слова Петра Агеевича привели в чувства и смирение строптивого чиновника. Он тотчас заговорил смиренным тоном, — Юрий Ильич с удовольствием засмеялся, — и принялся советовать, как правильно исправить документы, хотя его совет не стоит ломаного гроша, но такое бывает только перед рабочей делегацией.
— Вот я ему так-то по-рабочему дал понять, что мы пришли не просить, а требовать. Пусть знают, что еще существует рабочий класс, который их, по сути, кормит, — отшутился Петр.
— Правильно, Петр Агеевич, только так и можно заставить буржуазного чиновника уважать простого рабочего человека.
Они стояли в коридоре, чтобы дать возможность курильщикам отвести душу.
— Вообще-то правильно, конечно, что надо заставить уважать человека труда, — откликнулся Полехин. — Однако делать это надо тактично, в пределах вежливости. Припирать чиновников к стене необходимо своей спокойной правотой, опираясь на законы, которые все же еще признаются законами. Нам нельзя перешагивать законы, защищая свою правоту, наша сила в правоте и ею надо пользоваться, а не грубостью.
Ему никто не возразил, все промолчали — о чем?
Поход делегации завершился в областной администрации, у заместителя губернатора, ведающего здравоохранением. К самому губернатору идти не потребовалось, да, кстати, его и не было на месте. А его заместитель только и ждал такую делегацию. Она помогла ему в получении здания больницы и в решении вопроса создания в области центра нейрохирургии, потребность в котором ужасно обострила всколыхнувшаяся волна травматизма. А заводская больница по сути дела имела свободные площади исходя из ее мощности, и он давно, как опытный хозяйственник, зарился на свободные мощности больницы завода, но на пути стоял директор.
Хождения делегации закончились полным успехом. Были даже изготовлены проекты документов о передаче больницы завода горздавотделу, среди которых заглавным был проект письма директора завода с просьбой решить вопрос о приеме заводской больницы с баланса завода на баланс городской или областной администрации и в кратчайший срок снять ее финансирование и материальное обеспечение с завода.
Тем временем, пока делегация ходила из одного кабинета в другой, от одного чиновника к другому, осведомители директора завода из числа госчиновников, которые за определенную мзду негласно содержались директором, донесли ему о действиях рабочей делегации с подписными листами. Директор, разумеется, перетрусил, так что, забыв о существовании телефонной связи, сразу бросился на своем Опель-блиц, полученном в порядке благодарности подношения от фирмы, с которой затевал сделку по больнице, к главе областной администрации, полагая, что тот еще не осведомлен о сборе подписей и рабочей делегации в чиновничьи ведомства.
Но на этот час ему не повезло: глава администрации был в Москве. Директор сменил негодование на огорчение и растерялся. С кем-нибудь другим, кроме главы области, он не привык решать свои деликатные дела. У него тотчас созрел план поехать в Москву и там переговорить обо всем с главой области. Но пока он возвращался на завод, у него созрел другой план — переговорить с руководителем немецкой фирмы о продаже ему больницы. Представители фирмы уже бывали в больнице на предмет определения возможности переоборудования больницы под расфасовочную фабрику фармацевтической продукции.
Но директор фирмы в корректной форме очень вежливо уклонился от прямого ответа. Он ответил, что фирма заинтересована в открытии на базе больницы, которую он сам смотрел, филиала одной из фармафабрик, но надо еще более детально изучить все стороны дела, а потом необходимо устроить аукцион по торгу больницы, иначе все будет походить на сделку, поскольку объект имеет социальное назначение, а он не желает иметь неприятностей. Разговор поверг директора в уныние, тем более он решил ехать в Москву на переговоры с главой области. Он искал причины оттянуть переговоры с рабочими, надеясь, что за это время у него что-нибудь созреет. Больницу, вернее, ее здания и сооружения ему никак не хотелось упускать из рук. И вместе с тем объект был настолько большой и значительный, что его было трудно сохранить за собой. Голова его разрывалась, но, кроме того, чтобы немедленно ехать в Москву, она ничего больше не придумала.
Но выехать в Москву ему было не суждено. На очистных сооружениях предприятия вдруг произошла большая авария. Это грозило не только заводу, но и директору лично большими неприятностями и штрафами. Об этом директор хорошо знал, так как по его вине технический надзор за очистными сооружениями был почти весь снят по случаю сокращения специалистов до непозволительного количества. Органы экологического контроля его предупреждали и были настроены к нему агрессивно.
При возвращении обратно в район члены рабочей делегации договорились, что решение вопроса, который в проекте практически предрешен, не следует откладывать. Волков взял на себя обязательство организовать встречу с директором и проинформировать его о подготовленности вопроса по передаче больницы городу.
Петр Агеевич вернулся из делегации с ощущением того, что он приобрел какое-то новое, еще не осознанное гражданское возвышение, которое привнесло в него душевное утверждение и поднимало его голову. Он думал, что, если удастся отстоять больницу, если удастся вырвать ее у директора еще не в бросовом состоянии, то в общей заслуге рабочей делегации будет и его доля.
Еще он понял, что ощущение гражданского возвышения позволяет ему не только в приподнятом состоянии держать голову, но и гордиться своим гражданским и человеческим достоинством, по-настоящему видеть себя независимым, свободным в своем душевном состоянии. А не угнетенность души, легкость сердца, гордость духа и есть первое, что требуется для осознания личной гражданской свободы и понимания своих прав на звание Человека.
Уличное знакомство
После того, как Петр Агеевич стал систематически наведываться на рынок, он подходил несколько раз к кассе магазина перед его закрытием и просил разменять ему десятирублевку на монетную мелочь — сначала рублевыми монетами, а потом два-три рубля — на десятикопеечную мелочь. Кассирше эта его странность показалась загадочно забавной, и она однажды, смеясь, отсчитала ему монетную мелочь, подозрительно перекосила подкрашенные брови и, с лукавством играя серыми, кошачьими глазами, спросила:
— Зачем это вы, Петр Агеевич, уже который раз меняете десятки на монетную мелочь? Должно быть, с кем-то в какую-то игру играете?
Петр Агеевич предполагал, что кассирша обязательно заподозрит в его обмене денег что-нибудь странное, и не стал играть с ней в загадки, а серьезно ответил:
— Видите ли, Зиночка, с некоторых пор я почти через день должен посещать наш рынок с целью изучения на нем розничных цен, чтобы потом проставлять их на этом щите для сравнения с магазинными ценами и наглядно убеждать наших покупателей в нашей любви к ним.
— Так, а мелочь копеечная тут причем? — все еще насмешничала Зина.
— А вот зачем, — со всей серьезностью продолжал разъяснять Петр. — На рынок я прохожу по восточному или по южному подходу, в зависимости от того, каким троллейбусом подъезжаю. А эти проулки сплошь заняты попрошайками, то черномазыми малышами, то изможденными стариками. Проходить мимо и видеть, как к тебе тянутся грязные ладошки: помогите Христа ради — равнодушно не могу. Как можно пройти мимо такой картины без отклика в душе? Не отвернешься же с видом, что ты не заметил эту черномазую головку и грязную ложечку ладошки, протянутую к тебе с мольбой о копеечке. Рублей, конечно, у меня не хватит.