— А потом, — добавила Галина Сидоровна, — в составе правления, посмотрите, больше половины покупателей, так что и, будучи в другом положении, вы можете быть председателем кассы взаимопомощи, а дальше, может и председателем правления рабочего торгово-потребительского кооператива.
— Ладно, до новой революции нам еще, по всему видно, долго шагать, — вскинув голову, воскликнул Петр Агеевич и согласился председательствовать в правлении кассы взаимопомощи.
— Может быть и так, что новая революция не скоро произойдет, время покажет. Все будет зависеть от того, как мы будем ее готовить. Я полагаю, что широкий переход к рабочему торгово-потребительскому кооперативу явится нашим вкладом в новую народную социалистическую революцию, — с уверенностью в голосе произнесла Галина Сидоровна.
Постижение правды
Петр на второй день, высвободив время, пошел на встречу с Полехиным с намерением посоветоваться об идее создания общественной кассы взаимопомощи, чтобы этот вопрос не умер в зарождении самой идеи. Идея о кассе взаимопомощи вообще-то была не новая, знакомая с советского времени. В Советской стране все общественные начинания трудящихся были под защитой Советского государства. При поддержке своей власти советские люди свою деятельность направляли на пользу всего общества.
Теперь же российские люди живут в условиях капиталистического общества, к чему они еще никак не приспособятся и не привыкнут и не хотят верить случившемуся против их воли.
Однако, верь — не верь, удивляйся — не удивляйся, но факт со многими приметами, присущими буржуазному государству, принуждены признавать. Да и само государство внушает трудовым людям о том, чтобы отреклись от советской привычки все возлагать на государство и во всем надеяться на него. За надежду на государство трудовых людей демократы презрительно называют иждивенцами. Это-то люди труда — иждивенцы!
Господа капиталистического рынка, которому они поклоняются, как своему идолу, диктуют людям труда то, что они теперь должны полагаться только на себя. Как будто то, что трудящиеся нарабатывают частный капитал его владельцам для бесконечного накопления где-то в заграничных банках, не является народной данью, которая и должна оплачиваться частнокапиталистическим государством его заботой о человеке труда. Ведь и она-то, частная собственность, как и ее государство, существует и процветает от пота и крови трудовых людей.
Петр и не заметил, как по пути к заветному месту в каштановой аллее его мысли перешли от конкретного вопроса о кассе взаимопомощи к повседневной жизни людей капиталистической России, которая непостижимым путем стала ему чужой своим строем жизни. При таком строе Петр никак не может понять, почему трудовой человек поставлен в положение, когда за право жить и трудиться, принужден торговаться с государством, в то время как оно существует на сборы в той или иной форме от его труда и энергии. Торговаться за возможность продать свой труд, чтобы иметь возможность купить квартиру, потом купить в нее воду, тепло, свет, купить возможность иметь детей, вырастить их, дать им образование, профессию, чтобы они в свою очередь могли так же продать свой труд и выторговывать себе право на жизнь, купить возможность на медицинское обслуживание и лечение от болезней, часто получаемых от того же государства. Словом, купить возможность, чтобы иметь возможности.
Он уже за время безработности успел узнать то, что без возможности трудиться, то есть без возможности продать свой труд, свои руки и голову, — не купить полноправия, чтобы поторговаться за себя. Либералы это называют свободой. Для них с их капиталами и властью она, конечно, и есть свобода, хотя индивидуально и для них сомнительно. А для рабочего человека здесь не присутствует даже подобие чести удостоиться гражданина.
Все эти мысли вдруг затмили намерение, с каким Петр шел к Полехину. Что-то тяжелое легло ему на душу и так сильно придавило, что он в начале каштановой аллеи даже остановился, чтобы полнее выдохнуть эту тяжесть…
К заветной скамейке он шел, однако, тяжелым шагом уставшего человека, шел на удачу встречи и обрадовался, когда на скамейке увидел Полехина, и продолжительным выдохом освободил грудь от тяжести. От Мартына Григорьевича на него всегда веяло облегчающим дуновением.
Взглянув на Петра и поздоровавшись, Полехин спросил, не случилось ли что-то такое, что его разволновало.
— Нет, Мартын Григорьевич, ничего не случилось, — ответил Петр с робкой улыбкой. — Просто, меня распекли собственные мысли.
— Какие — интересно?
Петр не сразу ответил, он на несколько минут задумался, опустив глаза, затем вскинул голову и, улыбаясь, сказал:
— Видите, чтобы ответить на собственные мысли, надо с ними собраться, — робко засмеялся и проговорил:
— Я вдруг понял, что, то государство, которое нам строят либералы, вроде бы правовое, гражданское и социальное при господстве частного капитала есть самая настоящая туфта, протухшая брехня. В этом государстве мы лишены не только гражданских прав, а и гражданского достоинства. Вот неожиданное постижение этой правды меня и разволновало до потрясения души, — он внимательно посмотрел на Полехина и, заметив его спокойное внимание, подумал, что тот его не понимает, и решил пояснить:
— Не то, что мы живем в буржуазном государстве, потрясло меня и больно покорежило, этим нас медленно окуривали, как в душегубке, а то, что мне только теперь открылась обо всем этом правда.
Полехин внимательно и заинтересованно слушал откровение Петра Агеевича и очень обрадовался тому, что Петр открыл сам в себе. Не то, что Петр понял, в каком, государстве оказался, а то, что это открытие, это самопознание взволновало его. Взволновало открытие сути государства, в которое его вбросили, сути власти частного капитала, сути частной собственности вообще. И Полехин, проницательно посмотрев на Петра Агеевича, решил подвести его мысли к постижению именно сути не только буржуазного государства, а всей жизни в таком государстве. Он спросил:
— Ну, и отчего же тебя взволновало твое постижение правды?
— Лучше сказать, не само постижение правды, — воскликнул Петр, — а то, что я долго, можно сказать, по-глупому долго шел к своему постижению правды, — он с едким сарказмом улыбнулся сам над собой и сказал: — Не буду заглядывать далеко в советское время, которое нас не очень учило постигать советскую жизнь и ее общенародную сущность, — жили припеваючи и считали, что все пришло само собою и навсегда. Я глянул назад в тот день, когда вы меня спросили, почему я снял свою карточку с Доски почета. Оказывается, я снял с почета свое гражданское достоинство, какого мне в новом, капиталистическом, мире никогда не иметь.
Полехин молча посмотрел на Петра, как бы раздумывая над его словами или давая ему время самому еще раз вдуматься в свои слова, затем сказал:
— Видите, Петр Агеевич, скажу вам прямо: чтобы постигать и защищать свое гражданское достоинство, надо его заиметь, это достоинство, надо затем его понимать. А мы его в советское время не понимали, будто и не имели, то есть, что имели, не ценили, почему и не сплотились на защиту социализма.
Петр задумался на минуту и возразил:
— Не согласен с вами, Мартын Григорьевич, я в советское время три раза ездил за границу и там я очень понимал и по-настоящему его ценил. Я чувствовал в себе свое советское гражданское достоинство. Оттуда, из Франции, к примеру, мне вот эти наши каштаны виделись другими — родными, близкими, неповторимыми, как и сама наша социалистическая Родина, — он обвел взглядом каштановую аллею.
Деревья в своих шеренгах тесно сплелись сучьями, сгрудив листья вдоль аллеи в плотные шпалеры. Листья на шпалерах лениво шевелились, точно в полусне отмахивались от горячих солнечных лучей. Так же лениво над ними плыли небольшие округлые облака в высоком бледно-голубом небе.
Петр продолжал:
— А возвращался домой и все мои чувства гражданского достоинства как бы растворялись в нашей советской жизни, и я в ней плавал, как лягушка в парном молоке.
— С грудью, переполненной воздухом, тяжело дышится, — засмеялся Полехин, откидывая голову назад, отчего реденькие волосики на ней вздыбились. Потом он сказал:
— Так оно и было, Петр Агеевич, потому что вся атмосфера вашей жизни была насыщена вашим гражданским достоинством, этим человеческим величием, мы дышали этой атмосферой, поэтому не замечали того, какими драгоценностями владели. Вот что у нас отобрали, лишили не только гражданских прав, но и достоинств человеческих, — он замолчал и взглянул на Петра, словно ждал от него подтверждения своих слов, не дождавшись, положил свою руку на колено Петра, слегка потряс его, будто пробуждая, добавил:
— Я очень рад за вас, Петр Агеевич, что вы, как мне кажется, пришли к правильному убеждению. Оно, это убеждение, если оно пришло к вам в результате трудных поисков, поможет вам найти свою верную позицию и правильные ориентиры в жизни.
— А я ее нашел, свою позицию, твердо нашел, — с воодушевлением воскликнул Петр, весело глядя на Полехина.
— Ну, и какая же у вас позиция, можно узнать? — улыбнулся Полехин, дружественно улыбнулся, располагающе к откровению.
— А вот какая! Как-то — недавний вечер, слушаю по телевидению: президент просвещает и говорит, что раньше (это, конечно, при Советской власти) люди, дескать, жили в униженном состоянии, потому что им все надо было выпрашивать и вроде как унижаться перед чиновником. А вот сейчас — это при нем в либерально-демократическом государстве, в рыночных условиях — не надо ничего ни у кого выпрашивать — пошел куда надо и купил. Свобода личности! — Петр даже расхохотался, запрокинув голову, и посмотрел на Полехина сквозь выступившие слезы и затем саркастически добавил: — Куда еще больше свободы! Но по телевидению нет обратной связи, а так бы я ему сказал: Не пудри мне и всем людям, дорогим твоим россиянам мозги, как в свое время выражались демократы, или не вешай лапшу на уши, как сейчас говорят твои чиновники. Именно в настоящее время, при твоем либеральном правлении мы, трудовые люди, и терпим нечеловеческие унижения, неуважение личности. Так, Мартын Григорьевич?
— Так, Петр Агеевич, так, дорогой мой, — воскликнул Полехин и хлопнул Петра по плечу и внимательно, с проницательностью посмотрел Петру в лицо, словно желая просветить внутреннюю суть Петра Агеевича, потому как слова — еще не вся суть человека, как у того же президента, о котором он говорит.
Но Петр не понял проницательности взгляда Полехина. Простой рабочий человек он и есть простой человек, так как всегда прост и целен в своей человеческой сути, прост и целен, как сама природа со своей сменой дня и ночи. В главном у него слова никогда не отделяются от мыслей, а мысли от внутренней сути — любовь — так любовь, ненависть — так ненависть, правда — так правда, ложь — так ложь. Не потому ли человек прост, что открыт и искренен, честен и непринужден. Простой человек велик своей неподкупностью, он всегда истинен.
Петр разгорячился от своих слов, будто впрямь говорил с президентом, щеки его воспылали румянцем, польщенный Полехиным, он еще с большей горячностью и уверенностью говорил:
— Ежели президент сделал кивок в наше советское прошлое с ложным намеком, так это только указывает на то, что он есть ненавистник советского и того, что мы имели. А имели мы, простые люди, самое важное и самое для моей жизни главное — свободу и право требовать от государства и Советской власти, не выпрашивать и покупать на доллары, как он, президент, говорит, а требовать, потому что такая она у нас была, Советская власть, учила требовать от нее, а не просить. Трудовой народ сделал для себя Советскую власть не для того, чтобы просить, а — требовать, и требовал, а не просил. И мы требовали, как нас учили, требовали гарантированную работу и зарплату за труд, требовали отдых и полезные для здоровья занятия, требовали жилье и обеспечение нашей жизни, требовали для наших детей детство и обучение, защиты нашего здоровья и лечения в случае болезни, словом, требовали достойной и обеспеченной жизни. И все это требовалось не в порядке иждивенчества, как нас теперь размазывают, а в том порядке, как выстраивалась наша жизнь во имя человека, как нас учили Советская власть и Партия коммунистов. В этом, я считаю, и была наша свобода и даже честь, если хотите, — он заглянул в лицо Полехину с выражением гордости и радости, точно искал согласия и поддержки, и добавил:
— Я еще не родился, когда была Великая Отечественная война, но твердо уверен, что народ от Сталина требовал победы в войне, об этом и в песнях пелось, что нам нужна одна победа, а от себя народ обещал, что он за ценой не постоит. И на это требование Сталин не только отвечал, что победа будет за нами, а выполнил требование народа, потому что для всех была одна воля — воля Советской, народной власти, и все этой воле подчинялись. Конечно, не всегда в раз выполнялось каждое требование, не всегда тотчас были возможности у государства для выполнения наших требований. Но нам ни в коем разе не отказывали: Советская власть знала свои обязательства — удовлетворять потребности трудящихся, не отмахивалась от своих обещаний и с течением времени выполняла их. Так я к чему это говорю? К тому, что нынче у демократов мы все это утратили, вернее, все это у нас отняли. Прежнее наше право и свободу требовать подменили правилом надо тебе что-то — купи, все купи — возможность работать и зарабатывать на жизнь, возможность иметь жену и детей, лечиться в больнице и все прочее. Одним словом, всю нашу жизнь, все наше достоинство, всю человечность — все загнали в денежную машину. Честь и достоинство, свободу и право человека подменили звоном и блеском доллара. А что касается иждивенчества, так не мы, трудовые люди, иждивенцы, а государство стало иждивенцем, потому, что живет не за доходы от экономики, доходы эти оно отдало олигархам, а от налогов с трудящихся, от поборов, а его чиновники — от вымогательств и коррупции. Вот что бы я ответил президенту, будь по телевидению обратная связь. Только он затыкает от этого уши, глаза у него блудливые, а ум затуманенный, чтобы видеть меня…
Надо работать над организацией трудовых масс
— Вы давно уже сидите, Мартын Григорьевич? — раздался неожиданный для Петра голос Костырина. Петр сидел на скамейке боком, обернувшись к Полехину, и не видел, как подошли Костырин и главврач больницы Корневой.
Подошедшие энергично, с явной бодростью, довольные своим сделанным делом поздоровались с Мартыном Григорьевичем, затем с Петром Агеевичем, причем Петр отметил, что с ним здоровались с теплым почтением, точно его присутствие на встрече было главное желание их.
— Просим извинения, что заставили ждать, — снова воскликнул Костырин, — и вы, Мартын Григорьевич, наверное, тоже опоздаете с обеда? — и, открыв свой неизменный дипломат, который, как всегда, держал на коленях вроде письменного стола.
— Не волнуйтесь, у меня еще не вышло время, а за ваше отсутствие у нас с Петром Агеевичем интересный и полезный разговор состоялся, — с добродушной улыбкой, поглядывая на Петра, успокоил Полехин. — Ну, а у вас какие дела?
— Вот образец обращения коллектива больницы с приглашением прийти на митинг в защиту больницы завода, — показал листок с текстом обращения Костырин.
Текст был снят с компьютера с полями по сторонам, в заголовке и в конце был орнаментирован виньетками, видно было, что авторы старались не по принуждению, и только одним этим старанием не только признательно приглашали на митинг, но и заранее благодарили за участие.
Полехин взял лист с текстом, внимательно, и раз, и два молча прочитал, потом показал его Петру Агеевичу, при этом сказал, не то оценивая, не то спрашивая у Петра:
— Хорошо?.. Текст правильный, призывный, горячий! А вот украшения, как мне кажется, больно густо наложены, отчего и аляповато получается и какой-то неуверенностью сквозит. Впечатление такое создается с первого взгляда, будто мы приглашаем на фестиваль какой-то в Парк культуры и отдыха, а не на деловой разговор, равный рабочему, революционному сражению с капиталом, если хотите. Тревожнее, проще надо — намерение будет выглядеть более деловым, солидным и уверенным. Ну, ладно, а с размножением и распространением как будем решать?