Ему вслед посмотрели с немым выражением: а кого и как достанешь за эту войну? И молча пошли каждый по своим делам разделенными друг от друга.
Разговор во дворе услышала кладовщица Червоная Аксана Герасимовна и вышла из своего затвора. Увидев Петра, державшего на груди Левашову, вытирая руки полой халата, подскочила к ним, схватила Людмилу Георгиевну за плечи, привлекла к себе и повела в кладовую, сердечно, по-сестрински уговаривая:
— Ну, Людмила Георгиевна, что с вами, такая мужественная женщина и вдруг…
Петр Агеевич, обрадовавшись появлению кладовщицы, полагая, что женщина женщину скорее сможет успокоить, пошел следом за ними. Кладовщица усадила Левашову к своему канцелярскому столу, подала ей стакан воды и, ласково уговаривая, в минуту добилась того, что Людмила Георгиевна перестала рыдать и рассказала о том, что ночью муж Николай Минеевич позвонил из Волгограда и сообщил, что они вместе с зятем и его другом чеченцем нашли сына, запрятанного в плену у чеченцев, где его держали тайно в рабстве. Но он жив, его освободили, представили командованию и врачам, которые направили его в госпиталь в Волгоград на лечение. Сейчас сын в госпитале и некоторое время будет на поправке. Она предполагает, что сын находится в состоянии нервного потрясения, физически измучен и, чтобы он пришел в себя, хотя бы в приблизительную норму, ему потребуется длительное лечение. Об этом и муж сказал и позвал ее к сыну с надеждой более благотворного материнского влияния на выздоровление. Она готова, конечно, немедленно ехать, ее ничто не удерживает, но у нее нет денег даже до Москвы доехать, не говоря на дорогу до Волгограда, и что делать, она не знает, пришла за помощью… А Николай Минеевич станет работать вновь, постепенно рассчитается.
— Пойдемте к Галине Сидоровне, — решительно взяла за руку Людмилу Георгиевну кладовщица и повела ее к директрисе. Петр пошел вместе с ними.
Теперь в кабинете действовала бойкая кладовщица, тотчас взявшаяся патронировать Людмилу Георгиевну. Галина Сидоровна, взглянув на вошедших, на мгновение задержала взгляд на Левашовой, встала из-за стола, быстрым шагом подошла к ней, обняла за плечи и мягко, певуче заговорила:
— Что такое, что случилось, милая Людмила Георгиевна?
Людмила Георгиевна уткнулась головой в мягкое теплое плечо Галины Сидоровны, молчала не в силах что-либо проговорить от подступивших судорог рыданий. За нее говорила Аксана Герасимовна, обстоятельно объясняя суть причины рыданий Левашовой. Галина Сидоровна, не выпуская из своих объятий Левашову, гладила ее седую голову и ласково говорила:
— Ну, так чего же от этого плакать? Радоваться надо — сын нашелся и жив.
— Я уже не плачу, — подняла голову Левашова, — я уже не плачу, а мне надо было с кем-нибудь поделиться горькой радостью, которая оказалась очень тяжелой, так что одной мне не перенести. Рыдания и пришли сами собой, — она скомканным платочком, мокрым от слез, стала вытирать глаза, они на самом деле были сухие, но и сухие, они все еще плакали. Она горько улыбнулась и сказала: — У меня уже подушка рыдает, — так она слез моих набралась… Вы уж простите меня, мои дорогие…
— Ну, что уж тут извиняться, садитесь, все обсудим, — усадила Левашову директриса на стул и сама села рядом. — Когда вы хотите выезжать?
— Да я сегодня же и выехала бы вечерним поездом на Москву. Ведь от нас в Волгоград надо ехать через Москву. Но это ежели поможете деньгами, — и всех оглядела с глубокой человеческой надеждой и заведомой благодарностью, а в этих людях она была уверена, и дороги за помощью у нее другой не было.
Галина Сидоровна принялась считать, сколько денег потребуется Левашовой на дорогу в оба конца и на проживание там, подле сына, и на необходимые покупки для сына и подвела итог:
— Потребуется не меньше семи тысяч.
Выплаканные глаза Левашовой мгновенно округлились и выразили отчаянный испуг, она прерывающимся голосом прошептала:
— Вы что? Где ж такую сумму мне взять? А потом, если вы мне поможете, как мне рассчитаться: это же моя восьмимесячная зарплата или трехмесячная Николая Минеевича?
— Чего, милочка наша, не сделаешь для спасения сына? — высказала общую мысль Аксана Герасимовна. — Потом, когда приедете назад домой и привезете сына, может, что-нибудь и придумаем все вместе, — и выразительно посмотрела на директрису.
— Да, сейчас важно поехать к сыну, помочь ему побыстрее забыть чеченский кошмар и выздороветь, — поддержала директриса и по внутренней связи вызвала бухгалтера.
Бухгалтер Маргарита Фоковна Гринева явилась тотчас. Это была женщина средних лет и чуть выше среднего роста с гладко зачесанными, собранными на затылке в узел волосами светлого цвета, одетая в белую блузку и светлую юбку. От нее веяло легкими духами и какой-то бухгалтерской, что ли особенностью, и весь характер ее отразился в выражении педантичной строгости в лице. И фигурой своей она являла нечто особенное, что разительно отличало ее от директрисы. Если фигура Галины Сидоровны, казалось, была вылеплена из мягких материалов со всей щедростью ваятеля, то фигура Маргариты Фоковны по своей угловатости и прямолинейности представлялась вытесанной топором из твердого дерева.
Петр, глядя на Маргариту Фоковну, подумал, что в натуре Гриневой нашла отражение типичная бухгалтерская непреклонность, и заопасался, что с ней не сговориться о денежной помощи Левашовой и придется ему все взять на себя, если что-то помешает в части денежной помощи. Он с вопросительным вниманием смотрел на Галину Сидоровну. Он еще не знал всех тонкостей в магазине по оказанию помощи, а с таким бухгалтером и вообще, похоже, никакие тонкости не допускаются, и ждал, чем все кончит Галина Сидоровна, настроившаяся на оказание помощи Левашовой.
Галина Сидоровна и кладовщица Червовая стали попеременно рассказывать бухгалтеру о том, в каком труднейшем положении оказалась Левашова и что ей негде, кроме магазина, где работает ее муж, искать понимания, поддержки и помощи. Бухгалтерша слушала все время молча, но с пониманием смотрела на Людмилу Георгиевну, и по ее лицу и глазам было видно, что она думает о том, как помочь Левашовой и, не дождавшись предложения Галины Сидоровны, сказала:
— По-хорошему, ей надо тысяч семь-восемь рублей. Расходы могут быть, Людмила Георгиевна, самые непредвиденные, нынче самые простые услуги платные, и кругом цены с хищными зубами… А сделать помощь можно единственным, пока способом, я говорю пока до возвращения Николая Минеевича, дать кому-то, например, Петру Агеевичу в подотчет энную сумму, а он ее одолжит Людмиле Георгиевне. А вернется Николай Минеевич, тогда будем думать, как помочь, с ведома коллектива, конечно, — прибыль-то его, коллективная…
Предложение бухгалтера было, конечно, дельное и Петр был готов на него согласиться. Но, глядя на Маргариту Фоковну, он подумал: Но почему у нее такие ледяные глаза?.
Галина Сидоровна смотрела на Гриневу с пониманием, но в ее добрых глазах Петр читал выражение ее мыслей: Все это я заранее знала, что вы так предложите, но я должна была обратиться с таким вопросом. Так директрису понял Петр и хотел, было сказать, что он согласен с предложением бухгалтерши, возьмет в подотчет деньги и отдаст их Левашовой, но Галина Сидоровна его опередила:
— С какой стати я буду подставлять Петра Агеевича? Выпишите мне в подотчет семь тысяч рублей и выдайте их Людмиле Георгиевне.
У Левашовой будто дух перехватило: она молча раскрыла рот, несколько раз глотнула воздух, из ее глаз потекли непрошенные слезы, минуту она справлялась с охватившими ее чувствами благодарного волнения, потом двумя ладонями вытерла обе щеки свои и прерывающимся голосом сказала:
— Спасибо вам за ласку.
Маргарита Фоковна порывисто вскочила, со звуком, похожим навзрыд, наклонив низко голову, поспешно вышла, через несколько минут она вернулась с непривычно просветленным лицом и пачкой денег в руке. Но деньги она подала директрисе вместе финансовым требованием.
Галина Сидоровна с чуть заметной иронической улыбкой приняла деньги и, не пересчитывая их, уже с другой, дружеской улыбкой поднялась из-за стола. Передавая деньги Левашовой, Галина Сидоровна, уже улыбаясь всем своим мягким лицом и ласковыми глазами, напутствовала:
— Поезжайте, Людмила Георгиевна, к сыну, материнская ласка, забота и любовь лучше всяких лекарств. А потом, у меня легкая рука, у вас будет все хорошо, вот увидите, — и пожала ей руку, и расцеловала.
По щекам у Левашовой скатились слезинки, смахивая их ладонью, она тихонько говорила:
— Спасибо вам, добрые мои люди, что не оставляете меня до конца одну с моим горем, — и, как бы спохватившись, торопливо всех, в том числе и Петра поцеловала в щеки.
Петр задержался на минуту в кабинете директрисы и переговорил с Галиной Сидоровной о том, что за товаром на фабрику ему ехать теперь не по времени, может опоздать к посещению директора завода, и по магазину у него дел нет, так что он сопроводит Левашову в железнодорожную кассу за билетом и оттуда пойдет к заводу на встречу с товарищами по делегации. И начнется борьба с директором-капиталистом. Галина Сидоровна и ему пожелала успехов.
Аксана Герасимовна задержала Левашову во дворе, и, когда Петр подходил, то услышал, как кладовщица говорила:
— По бухгалтерскому делу, особенно в магазине, без строгости никак нельзя, а как человек Маргарита, она хороший человек, понимающий в судьбе людей, и всегда откликнется с советом и помощью, хотя и по-своему, по-бухгалтерски.
Идя рядом с Левашовой, Петр все же думал о Гриневой: Как явственно душевный строй проявляет себя на внешнем облике человека. Бывают, видно, обмерзшие души у людей, а чтобы этот лед в них не растаял, эти люди искусственно поддерживают в себе леденящую температуру. Выпусти душу из ледяного короба наружу, пусть от тебя дохнет тепло, и ты почувствуешь себя другим человеком.
И Петр улыбнулся сам себе: нет, у него душа не во льду, она у него всегда в разогретом состояний, душа его. Не даром Таня ему часто говорит: Теплая у тебя душа, Петя, мягкая, как теплый воск. Но он умеет делать ее и твердой. Такой ей предстоит быть в деле с директором завода, это он уже предчувствует, а иначе с директором-капиталистом и нельзя — тут будет разговор с позиций разных классов, с позиций разных интересов — частных и общественных. Именно такой разговор должен быть, и так он будет его вести.
Начало рабочего наступления
В каштановой аллее на обычном месте, у скамейки, встретились трое: Золотарев Петр, Костырин Андрей без привычного своего дипломата и Корневой Юрий Ильич, главврач больницы, на этот раз он был с дипломатом, в котором лежали листы с подписями, и направились к проходной. Все трое были настроены по-боевому.
Юрий Ильич нес в своей груди необычное для себя чувство боевой наступательности, даже агрессивности. Он еще не знал, как и с чем он будет наступать. Но он понимал, что и для него настал момент борьбы и что перед ним будет противником не просто директор завода, не беспонятливый руководитель предприятия, отбросивший заботу о рабочих людях своего завода, а будет хозяин, так или иначе противостоящий трудящимся.
Этот хозяин, незаконно или полузаконно в корыстных интересах овладевший общенародным достоянием, теперь присвоил себе не только основные средства производства, но и превратил их в орудие для управления людьми, больше того, — для владения судьбами людей труда. Эти люди еще не научились и не умеют защитить от капиталиста свои социальные права. По сути, не умеют постоять за свою жизнь и за жизнь своих детей, и этой слабостью людей, которые на него работают, хозяин, пользуясь их беззащитностью, манипулирует различными способами их эксплуатации.
И Юрий Ильич в эти дни понял, что для защиты простого, тем паче больного человека, если он взялся защищать людей от напасти, далеко недостаточно виртуозного владения скальпелем и знания анатомического строения человеческого организма. Что для защиты людей надо нечто большее, чем исполнение врачебного долга, нужна еще причастность к более широкому и активному гражданскому и социальному долгу.
А бодрость ему придавала поддержка идущих с ним товарищей и подписи десяти тысяч человек, лежащие в его чемоданчике, как голоса, взывающие к человеческому разуму. Но вдруг он ощутил, как что-то тоненькое, вроде паутинки, натянулось у него под сердцем и тихонько, радостно дрожало, и он бережно нес это дрожание, оберегая его от того, чтобы оно ненароком не оборвалось.
Петр шел на встречу с директором с чувством предстоящего исполнения своего товарищеского долга перед теми, кто поставил свои подписи под протестом против закрытия больницы. Полехин ему прямо сказал, что встреча будет нелегкая и что он, Петр Золотарев, нужен им как тяжелоорудейщик, известный директору, но независимый от хозяина и как бывший авторитетный, заслуженный рабочий, и как безработный, за которым стоят тысячи таких, как он, бывших рабочих, а голос его будет потому значимый для директора, ежели, он, Петр Агеевич, умело им сманеврирует по ходу разговора. Петр не сомневался, что он сыграет свою роль с пользой.
Костырин шел с мыслью, что переговоры с владельцем даром доставшегося ему капитала ни к чему положительному не приведут. Но он рассчитывал окончательно сориентироваться на дальнейшие шаги в борьбе за сохранение больницы в руках народа.
Волков встретил их на проходной, провел за ворота, там приостановился и сказал:
— Возле заводоуправления к нам присоединятся еще три товарища из рабочих. Делегация будет представительная, но это не значит, что ее испугается директор… Ни один хозяин капитала, который дает ему богатство и власть, добровольно своего не уступает — имейте это в виду. И ради этого такие люди, как наш директор, страху не имеют и бросаются на посягателей на его капиталы с оскаленными зубами, готовыми вцепиться в горло любому. Вы идете сейчас в бой за общенародное достояние, — и, приостановившись у здания заводоуправления, улыбнулся, затем сделал суровое выражение на лице и добавил: — И за самоутверждение воли рабочего коллектива над хозяином, если не сказать больше, — воли рабочего класса, чего нам всем не хватает вообще в стране — воли рабочего класса… Ну, пойдемте.
В числе троих подошедших были Полехин Мартын Григорьевич и двое незнакомых Петру молодых рабочих — сухопарых, плечистых парней, с добродушными лицами, но с выражением неуклонности в глазах. Они понравились Петру своей внешней надежностью, а лучшей привлекательности для товарищей и не бывает, и Полехин кого попало себе в товарищи не возьмет.
В кабинет к директору Волков как бы для субординации сначала пошел один, подав знак другим побыть в приемной, но через минуту он открыл дверь и позвал всех в кабинет. Они гурьбой вошли в кабинет, теснясь в двойных дверях. Директор навстречу им встал, но не вышел из-за стола, а сумрачно бросил вошедшим в ответ на их приветствие: Здравствуйте, рассаживайтесь, пожалуйста, где кому удобно. Удобство можно было выбрать, но все сели к длинному пустому кабинетному столу на мягкие стулья.