Петр быстрым взглядом окинул обширный кабинет. Когда-то, в бытность свою рабочим на советском заводе, он часто приглашался в этот кабинет то на совет рабочих-передовиков, то на совет рабочих-рационализаторов, то на совет инженерно-технического персонала на презентации какой-либо технической новинки, изготовленной по его рационализаторскому предложению, то для получения задания на какое-нибудь новокострукторское особое изготовление, то для получения персонального вознаграждения.
За время его работы на заводе сменилось три директора, а кабинет оставался неизменным. Его интерьер выглядел очень просто и отражал рабочую обстановку, и запах в нем чем-то напоминал цеховой от рабочих спецовок и комбинезонов, здесь в левом углу от двери стоял даже кульман, обращенный доской к центру кабинета. Два длинных стола к стенам были обставлены жесткими стульями, вокруг директорского стола — такие же жесткие стулья. Стены на высоту человеческого роста были облицованы темными полированными деревянными панелями, чтобы меньше затирались затылками и плечами.
Сейчас же кабинет своим интерьером был решительно обновлен с претензией на роскошь, а не на работу, на подчинение, а не на творческие споры, чувствовалось, что и споры здесь не допускались. Мягкие глубокие кресла у свободной стены, мягкая светло-коричневая обивка стен до потолка, толстые ковры по полу — все должно было гасить звуки и волю к сопротивлению. Гостиная какая-то, а не рабочий кабинет, — отметил Петр. — Сколько же сюда ухлопано рабочих рубликов или долларов!
Директор вялым и словно отрешенным взглядом своих темных с поволокой глаз оглядел пришельцев. Это был человек средних лет, с покатыми плечами, длинной шеей, на которой держалась небольшая, круглая вертлявая голова с узким покатым лбом, Лицо у него было тоже круглое, как-то по-юношески наивно веснущатое, на нем лежала тень усталости от напряжения последних суток в связи с аварией на очистных сооружениях завода.
— Ну-с, с чего начнем? — и с язвительной улыбкой обратился к Волкову: — Вы, Евгений Сергеевич, садитесь к моему столу: полагаю, вопросы будут к нам обоим.
Волков не подал виду, как он воспринял замечание директора, и молча переставил свой стул к торцу директорского стола. А от имени присутствующих поднялся главврач Корневой и с решительным видом заговорил:
— Мы с вами, Леонтий Васильевич, не единожды встречались в этом кабинете, где я получал далеко не гостеприимное понимание моего как главврача положения. Больница вами, я не побоюсь этого сказать, доведена до того, к чему вы и вели дело, что сегодня на ней надо вешать замок. Но этого я не могу сделать потому, что больница все же еще стоит, и в нее идут больные люди; ваши рабочие, которым мы, медики, не имеем прав отказать в нашей помощи так, как это сделали вы, полностью прекратив финансирование больницы. И вместе с тем, вы не даете согласие на передачу больницы на баланс городской администрации. Люди, возмутившись вашим поведением, собрали более десяти тысяч подписей с требованием к вам или финансировать больницу как положено, как было раньше, или отдать городу. Вот наши требования, — и он поднял из чемоданчика пачку подписных листов и потряс ими, а глаза его через очки горели гневом.
Директор слушал главврача с кривой улыбкой на тонких губах и глядел на него с выражением наглой издевки и, когда главврач замолчал, спросил так, словно готов и дальше слушать:
— Все? Я знаю эти ваши филькины грамоты, мне показывали это обращение.
— Тем лучше, — мы пришли узнать ваше окончательное решение, — ответил главврач, с гневом сверкая сквозь очки прищуренными глазами.
— Это — не филькины грамоты, господин директор, — возразил один из парней с густыми черными бровями над синевато-серыми глазами, — а всеобщий вопль против издевательского произвола и бесправия.
Директор сверкнул глазами и вскинул голову, ершисто готовый к отражению атаки, но Волков протянул руку по столу в его сторону и предупредительно миролюбиво сказал:
— Нам с вами, Леонтий Васильевич, надо спокойно, вот в присутствии представителей рабочих обсудить положение с больницей и прийти к позитивному решению для ее сохранения.
— Мне кажется, Евгений Сергеевич, что представители рабочих вместе с главврачом пришли защищать позицию рабочих только с одной стороны. Но есть еще главная проблема — жизнь завода, спасение его от банкротства, — он сделал ударение на слове банкротство в расчете на то, что рабочие испугаются угрозы остаться вообще и без завода, и, стало быть, без больницы, то есть без работы и без лечения.
Но директор ошибался, полагая, что рабочие не умеют думать и разбираться в директорских хитростях и маневрах. И об этом ему тотчас сказал Петр Агеевич:
— Не думайте, господин директор, что коль мы рабочие, то такие дуболобые, что не можем понимать главную проблему своей жизни. Она, наша проблема, в том для нас и проявилась, чтобы и при безработице как-то выжить, а больница и помогает нам не вытянуть ноги от прямого мора, который вы, господин директор, и устроили для тысяч рабочих и их семей. И больницу вознамерились прикрыть, чтобы, можно сказать, физически нас придушить. Мы тоже малость разбираемся в ситуациях, которые вы создаете — и за завод вы будете драться и больницу, вернее, то, что от нее останется, прикарманить.
Директор вспыхнул, но, непроизвольно взглянув на Полехина, сдержал себя и лишь со злобой процедил сквозь зубы:
— Много на себя берешь, Золотарев! — Однако сдержанности ему только на это и хватило, и он с ненавистью добавил: — И вообще, какое ты имеешь отношение ко всему, что тут обсуждается, ты, уже не работающий на заводе, влез в делегацию, чтобы злобством заниматься, сбивать людей с толку.
Петр смотрел на директора, как на противника, с которым ему выпало сразиться в моральном поединке, и выйти из этого сражения победителем, глаза его вспыхнули яростным огнем, а руки задрожали от судорожного желания схватить длинную шею директора, сдавить ее с железной силой и выбросить в окно как нечто мерзостное. Это его состояние заметил Полехин и под столом наступил ему на ногу, призывая к выдержке. С другой стороны Петра толкнул своим коленом Костырин, намекая на необходимость спокойного поведения. Петр оглянулся на своих товарищей, тотчас взял себя в руки, поняв, что именно спокойное поведение придает делегации силу. Он спокойно, уверенно ответил директору:
— Мне, господин директор, польстило то, что вы меня помните как рабочего уже негосударственного завода и что есть такой безработный Золотарев Петр. А теперь насчет того, почему я в составе делегации. Потому, что, перестав быть рабочим бывшего своего завода, я все же остаюсь безработным вашего завода, а не безработным вообще, стало быть, я как безработный — ваше произведение, то есть ваших дел рукотворных. А второе, я являюсь держателем акций ОАО Станкомашстрой и по Уставу обязан, а не только имею право, обсуждать дела в акционерном обществе. Ваш завод-то превратился в общество. Вот безработные и уполномочили меня обсудить с вами, что вы надумали делать с нашей больницей. И другое я вам, господин директор, скажу, коль мне пришлось с вами встретиться для чистосердечного разговора. Я в этом кабинете, может, сто или двести раз бывал и меня никто и никогда не про-ты-кал. Правда, тогда кабинет был в ином виде, ну, все равно в этом служебном месте мне никто не тыкал. Так что прошу это иметь в виду, ибо я имею тоже человеческое достоинство и, может, не меньшее вашего.
Петр говорил с убедительным спокойствием, чем, собственно, и заставил директора выслушивать его молча. Кончив говорить, Петр положил обе руки на стол в выжидательной позе.
Все предполагали, что после последних слов Петра последует директорский взрыв. Но директор, к удивлению, не принял дерзкого все же вызова Золотарева, сохранил внешнее спокойствие, лишь только саркастически скривил тонкие губы и, уж как-то соглашательски, проговорил:
— Я прошу извинения у вас, Петр Агеевич, я думал, что разговор у нас пойдет на товарищеской основе… А что я могу надумать с больницей? Завод не имеет средств на ее содержание, тут вы хоть растяните меня на этом вот столе, ничего из меня не вытяните. Завод находится на грани банкротства.
— А вы сколько миллионов отвалили сыну и дочерям для предбанкротных магазинов? — спросил молодой рабочий с заметной издевкой в голосе и с саркастической улыбкой, игравшей в его смелых, острых зеленовато-серых, как у кота, глазах, и добавил: — Вот и отдали бы те миллионы на больницу.
Скулы на директорском лице мгновенно зарделись, знать, в чувствительное место укололи слова молодого рабочего. О директорских магазинах и их содержании за счет завода знал весь город, здесь, если по-честному, ничего нельзя было возразить. Но их финансовое состояние хранилось в тайне, и директор перед понимающими людьми косвенно сейчас сам себя в этом разоблачил, когда в заметном сдержанном тоне как-то очень уж по-детски спросил:
— Это кто же дал вам такие сведения о моих магазинах?
— Да уж есть такой человек, — смеясь, отвечал рабочий.
— Значит, завтра же этот человек будет выставлен за дверь за распространение лживых слухов. А вслед за ним и вы, молодой человек, — за ворота.
— Да, это у вас не заржавеет, не то, что бездействующие станки в цехах. Но давно ведь известно, что правду от людей не спрячешь, в каком секрете ее ни держите, а живете вы неправдой. Но ложь, она, проказница, тоже наружу так и прет, хоть вы тщитесь сделать ее правдой. И это не удивительно, так как такова ваша природа капиталистическая, — продолжал, рабочий с победной улыбкой. Он давно искал момента, чтобы с близкого расстояния, глядя глаза в глаза, сказать директору, что он о нем думает.
Дело вдруг оборачивалось так, что грозило сорвать не начавшиеся переговоры. Было видно, что директор начинал закипать. Для спасения переговоров или для доведения их до логического конца должен был вступить в свою роль Полехин. Он поднял руку, как бы останавливая неправильное направление разговора, и спокойно сказал:
— Внимание, товарищи, мы собрались сюда не для того, чтобы пикироваться с Леонтием Васильевичем, оставим это для другого случая и времени. Давайте, Леонтий Васильевич, проясним все-таки, как будет дальше с судьбой больницы? Если вы ее оставляете за заводом, то ищите источники финансирования, если таких источников нет для нормального содержания больницы, то передайте ее городу, который согласен ее принять, как это вы сделали с жилфондом и детсадами. Дайте на этот вопрос нам вразумительный ответ, и мы уйдем.
Этих прямых вопросов, да еще от мудрого Полехина директор опасался больше всего, так как они не только припирали его к стене, но и разоблачали тайный его замысел.
Он понял, что перед Полехиным как-нибудь заговорить рабочих ему не удастся, его план заполучить весь комплекс зданий больницы в личную собственность лопается, как мыльный пузырь. Вечно этот Полехин маячит на его пути живым укором и своим рентгеновским лучом мудрости прожигает его насквозь, какие бы он хитросплетения ни изобретал. От Полехина у него не получается никаких тайн, в том числе и задуманный вариант с больницей, похоже, он раскусил. Вообще, Полехин всю жизнь водит его на коротком поводке.
А тянется это со студенческих лет. Еще тогда ленивый и неспособный Леонтий ухитрялся на экзаменах прокатиться по-землячески за счет простодушного и покладистого Полехина. Вместе с тем студент Маршенин так куролесил и так нагло безобразничал, что все это грозило ему не только исключением из института, но и судом, от чего его спасал Полехин. За все это Маршенин дал клятву Полехину всю жизнь оставаться обязанным ему. Полехин однако, никогда не требовал от Маршенина ни дружбы, ни верности клятве.
На заводе, куда Маршенин приплелся вслед за Полехиным, неожиданно, проявил такую изворотливость в приемах подхалимства, тонкого карьеризма и хитроумных махинаций, что стал головокружительно взлетать на административных лестницах со ступеньки на ступеньку. Тут как раз и подоспело частнособственническое разграбление государственной, социалистической собственности, стремления и ловкость к чему в Маршенине, казалось, была заложена генетически.
Разграбление народного достояния сопровождалось многочисленным клятвоотступничеством и предательством интересов и идеалов людей труда. Это поощряло и подбадривало Маршенина на фальшь и ложь, благодаря чему в процессе перестройки, а затем приватизации он от председателя внутризаводского кооператива взлетел аж до высоты генерального директора объединения Станкомашстроя. По ходу своего возвышения и обогащения он прихватил себе больше половины заводских ваучеров, а затем и акций объединения, стал хозяином мощного предприятия, за три-четыре года разорив его больше чем на половину, если считать по числу работающих, а по производственной мощности почти на две трети.
Но за все прошедшее время, как ни странно, Маршенин не нарушил своей клятвы перед Полехиным, а, став генеральным директором, предложил директорское место и несколько высоких инженерных должностей. Но Полехин принципиально отказался от всех должностей, попросил лишь оставить его на месте мастера цеха. А однажды, когда Полехин отказался от очередного предложения занять более престижное место, Маршенин спросил:
— Слушай, Мартын Григорьевич, почему ты отказываешься от моих предложений на повышение, на занятие более руководящих мест?
— Из принципа, — отвечал Полехин.
— Потому, что эти предложения исходят от меня, Маршенина, когда-то безалаберного студента? — нахмурился Маршенин, но это была наигранная нахмуренность: принципиальность Полехина его не задевала,
— Не то слово — безалаберного… Но, если хочешь, — да, - не покривил совестью Полехин.
— Но ведь меня с тобой связывает моя студенческая клятва, — с какой-то похвальбой, улыбаясь, прикоснулся к прошлому Маршенин.
— Единственное, что в тебе ценю, — тоже улыбнулся Полехин.
— А все остальное во мне — плохое? — домогался Маршенин, задетый за тайные струны, к которым он сам опасался прикасаться, боясь изобличения лживых звуков своей души.
— Зачем же? Есть в тебе нечто последовательное, — искренне отметил Полехин, пронзительно вглядываясь в лицо директора.
— Интересно, в чем это выражается? — уже с наигранным любопытством спросил Маршенин — для него теперь мнение бывшего духовного наставника и поводыря не имело значения, но отказаться от своей клятвы и от своего нравственного, как он считал, долга перед Полехиным он не мог.
— Это выражается в твоей родовой наклонности к стяжательству. Этим ты самоизобличался еще в студенческие годы.
— Не тем ли, что иногда просил тебя выручить с зачетом или экзаменом? — с каким-то удовольствием рассмеялся Маршенин. — Так это была и есть традиция студенческого сообщества.
— Нет, выручить тебя — это была моя добрая воля, не захотел бы — не сдавал бы за тебя экзамены, — улыбнулся и Полехин своим студенческим шалостям. — Я о другом: таким образом, ты уклонялся от расчета с преподавателями. Они работали, старались для нас, делились с нами своими знаниями и ждали от нас вознаграждений в виде демонстрации полученных нами от них знаний на экзаменах. А ты уклонялся от подношений таких вознаграждений людям, которые старались для тебя.