— Будет мало для смеха, — вставила бухгалтер, — если подкупленная и подпоенная шантрапа возьмется бить витрины и грабить магазин.
— Вот почему я и затеяла этот разговор, — продолжала с серьезным видом директриса. — Для помощи нам я договорилась, что нам дадут двух работников из вневедомственной охраны милиции. И парторганизация завода выставит к нам пяток рабочих дружинников из числа активных парней, — она улыбнулась с веселым, задорным взглядом и добавила: — Как говорится, береженых и Бог бережет.
— А можно, я приведу своего Полкана? Самый надежный охранник будет, — смеясь и с озорством блестя глазами, сказала полнощекая Валентина из кондитерского отдела, всегда веселая, живая на язык, а задорная дерзость, не сходя, играла на ее лице.
— А что? Собаку, да еще такую, как Полкан, в помощь — хорошая мысль. Пусть Валя этот час прогуляется с Полканом подле магазина, — поддержала Валентину Аксана Герасимовна, как ответственная за охрану магазина, выжидательно глядя на директрису.
Несколько голосов бойко поддержали Валю и кладовщицу. И Галина Сидоровна согласилась, предупредив, однако, об осторожном, предусмотрительном использовании охранной помощи собаки. Было решено придти на митинг к назначенному времени.
Теплое любовное чувство переполняло сердце Петра Агеевича, когда он увидел искреннее, товарищеское отношение к рабочим завода со стороны всех сотрудниц магазина. Он радовался тому, что его новые товарищи, вроде бы стоящие от завода в стороне, относились к рабочим не только сочувственно и с пониманием, но считали себя частью большого рабочего коллектива и жили в ритме его жизни. Да и как могло быть иначе, если все, жившие вокруг завода, имели общее происхождение, источником крови которого является труд рабочего человека. Петр Агеевич ловил себя на том, что мысли его и чувства все еще исходили от рабочего завода, от человека заводской природы, а что еще есть более постоянное и неистребимое, кроме природы? И он не стал отгонять от себя этого ощущения. И с нетерпением торопил время к часу митинга, отчего его работа по магазину необычайно ладилась и спорилась.
Петр все утро с каким-то необычным рвением занимался магазинными делами, и некоторое время не замечал этого своего нервного напряжения. Потом он стал думать о том, чего он ждет от митинга, чего такого, что должно повлиять на его дальнейшую жизнь. И его охватило чувство тревоги от мысли, что митинг не соберется, и все надежды рабочих на победу над директором завода рухнут.
Он боялся, что рабочие и сегодня повторят свою ошибку, когда по своей рабочей честности поверили демократам и отдали им государственный завод. И сегодня по простой советской доверчивости сдадут свои классовые интересы послушным поднятием рук, как те предатели перед сдачей в плен своим врагам. И больше того, вдруг и сегодня впадут в низкое раболепие и откажутся от своего гражданского достоинства и отдадут больницу в руки хапуги, что будет означать добровольный отказ от нормального существования.
Он несколько раз без всякой цели и необходимости заходил в свою мастерскую в углу под лестничным маршем, — пытался что-то искать и, не находя брал в руку ключ, ударял им по тискам или по верстаку, бросал ключ, так брал и бросал молоток, затем останавливался и прямым взглядом смотрел на темную стену. Но глухая темная стена слепо молчала, его волнения, метущиеся в груди, до глухой стены не доходили. И он, разочарованный и огорченный сам собою, уходил из мастерской и широкими шагами и раз и другой измерял двор. Потом зашел в склад к кладовщице, к этой простой, пожилой женщине он заходил не только по делам, но и в тех случаях, когда его душу смущало волнение или непонятная пустота. Он сел на платформу весов и, сам, понимая ненужность своего вопроса, спросил, что сегодня еще требуется в магазине?
Аксана Герасимовна недоуменно посмотрела на него и тихо ответила:
— Сегодня пока ничего не требуют, — на день всего в отделах в достатке.
Посидев несколько минут, он молча ушел, оставив, кладовщицу в недоумении: опытный глаз Аксаны Герасимовны уловил внутреннее волнение Петра Агеевича, но она, догадываясь о причине его волнения, отнеслась к этому спокойно.
Наконец, он задержался во дворе перед входом в магазин, оглянулся вокруг, не найдя, на чем остановить свой взгляд, мысленно сказал сам себе:
Да ведь это мечется и кровоточит моя рабочая совесть. Мне больно сердцем за наших рабочих, за всех рабочих — и заводских и не заводских, за всех рабочих и медиков больницы, за всех больных и страждущих… Черт возьми, больно за всех наших советских людей, что добровольно сдали себя в рабство капиталистам… И за себя тоже больно. Да и то сказать, ведь все мы и не могли предположить, что за всем этим пресловутым демократизмом и либерализмом скрывается коварный обман, злой замысел сдачи всего народа в плен капитализму… Власовщина какая-то.
Он поискал по двору глазами, к чему приложить взгляд и на чем остановить мысль, и, не найдя такого предмета, повернулся, взмахнул рукой, пошел в магазин. Прошелся по торговому залу, спросил в отделах, в чем потребность, за одно отметил, что сегодня с утра больше, чем обычно, набралось покупателей, и догадался, почему люди на всякий случай перестраховываются в связи с предстоящим по соседству митингом, привычка жить настороже стала чертой характера.
Он, однако, облегченно вздохнул — люди ожидают митинга — и вышел на улицу, посмотрел на часы, было одиннадцать, решительно направился к заводу, к бывшей своей проходной. Волнение в груди улеглось: впереди было место предстоящих действий.
На подходе к заводу он увидел, что в одном с ним направлении шли по одному, по двое-трое взрослые мужчины, а на аллее к проходной на всех десяти или двенадцати скамейках уже сидели люди, и подле них стояли группами мужчины, оживленно беседуя. Это были бывшие рабочие завода — пенсионеры или безработные, лишенные бесплатной лечебной помощи. Аллея наполнилась их голосами, головы людей обращались в сторону проходной.
Петр Агеевич увидел, что подле проходной, закрывая ворота, поперек въезда стояла грузовая автомашина с открытым задним бортом, а боковой борт, обращенный к толпе, украшал лозунг на зеленом полотнище Наша сила — в сплочении и организованности! Петр прочитал его почти по буквам и ощутил в груди щемящее торжество и радостное биение сердца. Чуть в стороне стояла специальная автомашина с радиотрансляционными громкоговорителями наверху кабины. От них был проброшен провод по сучьям деревьев вдоль аллеи к репродуктору на крайнем дереве. К проведению митинга, похоже, все было подготовлено.
Петр Агеевич, не задерживаясь, направился мимо сидевших и стоявших мужчин к машинам с намерением увидеть кого-то из организаторов митинга. Он не сомневался, что такими организаторами будут члены заводского партбюро, ибо кто еще может взять на себя такое дело, как проведение митинга, созываемого для борьбы по защите прав трудящихся от хищных хапуг труда рабочего человека.
Из группы мужчин, — толпившихся у предпоследней скамейки, его окликнул веселый задорный голос:
— Золотарев, Петр Агеевич! Что проходишь мимо своих? Присоединяйся к своим одноцеховцам, — к нему шагнул человек с протянутой рукой и доброжелательной улыбкой на круглом, с виду здоровым лицом.
Они обменялись крепким рукопожатием, и Петр Агеевич оказался в тесной толпе бывших заводчан механо-экспериментального цеха и тотчас с праздничным волнением в груди ощутил упругое, горячее дыхание бывших своих товарищей и лишь радостно поворачивался то на один, то на другой голос или толчок под ребро.
— Что-то ты, наш бывший заводской бунтовщик где-то защемился в мышиную нору?
— Клубнику на даче, видно, сторожит…
— Не только! Часто по рынку утром прохаживается — поручение, должно, жены выполняет.
— А может, он там уже свои торговые палатки расставил! — толкнул Петра в бок невысокий, щупленький, с большими карими глазами, похожий на подростка человек лет под сорок. Он заставил Петра отшутиться. Улыбчиво оглядев бывших товарищей по работе, он сказал:
— Палатки — не палатки, а в магазин-гастроном встрял.
— Нечто конфеты продаешь? — подхихикнул кареглазый.
— Нет, для такой деликатной работы с моими лапами, — он показал, поворачивая, свои большие кисти, как бы подчеркивая неизменность рабочего положения, — в кондитеры я не гожусь. Слесарничаю-монтёрничаю пока Левашов Николай сына из плена в Чечне высвобождал. Но за это время газон магазинный восстановил, на котором щофёрничаю тоже… А что делать, коли цех заводской без боя сдали?..
— Да разве только — цех? — весь завод сдали! А сами на улицу подались подметайлами, вот с такими-то рабочими руками, — и крепко, зло выругался неизвестно на кого молодой еще, скуластый мужчина, показав свои сильные рабочие руки. — А кому завод сдали? Жулику! Он даже эксплуатацию не может, как следует, поставить. А мы пришли упрашивать больницу не продавать под фармафабрику… Вот они идут с главврачом во главе плакаться… Тьфу, — и выругался, показывая на колонну медработников в белых халатах, выступившую на аллее.
Колонна, не задерживаясь, направилась прямо к проходной белой, чистой стеной, над ней алели и струились, как лужицы крови, два красных стяга. Впереди колонны вожатым строго и непреклонно шагал главврач Корневой Юрий Ильич. Колонна за ним двигалась в суровом молчании ровными, уплотненными рядами, в ее стройном движении чувствовалась упрямая решительность. Люди на аллее уважительно уступали медикам место и молча ПООЩРяли их напористое движение, их упрямую решимость. И как бы там ни было, а именно они первые подняли голос протеста против обуржуазивания жизни, против всесилия капитала. И их упрямость была всеми понята: ведь медики есть стражи жизни людей труда. А их нынешний протест, проявившийся в призыве к митингу, возбуждал в людях уважение как к праведным бунтарям и борцам против произвола и насилия.
На некотором расстоянии впереди колонны медиков поспешно, почти с подбегом появился Костырин. Поравнявшись с группой рабочих, где стоял Золотарев, Костырин встретился с ним взглядом и позвал его:
— Петр Агеевич, — пойдемте со мной.
Петр, как бы извиняясь, кивнул товарищам головой, послушно, быстро пошел за Костыриным. Его проводили молчаливыми, любопытными взглядами, а рабочее чутье подсказывало, что за этим приглашением у Золотарева стояло что-то связанное с проведением митинга, и эта его причастность к необычному рабочему делу возбуждало уважение. И Петр, поспешая за Костыриным, смутно чувствовал маленькую гордость за себя.
Подойдя к бортовой машине, Костырин сказал парню, стоявшему на машине у микрофона:
— Проверь счетом.
Парень согласно кивнул головой и в микрофон негромко посчитал: раз, два, три… Его голос внятно отозвался в репродукторах, развешанных на деревьях вдоль аллеи.
— Молодцы связисты — помогли нам всем этим радиотрансляцию устроить для озвучивания митинга и запишут на пленку весь ход митинга, — радостно сообщил Костырин Петру Агеевичу.
Потом окинул собравшуюся толпу взглядом, вгляделся в колонну медиков, заполнивших половину аллеи, а другие люди, массами прибывающие к месту митинга, уже вышли из аллеи на обе стороны. Костырин сиял глазами, и всем лицом сиял, и, казалось, всей фигурой радостно реагировал на прибытие людей. Подхватил Петра Агеевича под руку, сказал, заглядывая в лицо:
— Идут и идут к нам люди, а?.. Я вот зачем вас отозвал, Петр Агеевич, видите, люди с красными флагами приходят. Им никто об этом не говорил, по собственной инициативе красные флаги выносят. Что это означает?
— И объяснять не надо, — заметил Петр.
— Верно! Сердце о том велит, живет в нем, в сердце народном, не только память, а чувство социализма, вот… Так я о чем вас хочу просить… Заводские товарищи — Полехин Мартын Григорьевич и другие, возможно, сумеют вынести Красное Знамя, — помните, — вручалось когда-то заводу за победу во Всесоюзном соревновании? Так я прошу вас постоять с ним на машине.
— Я с готовностью, — тотчас, не раздумывая, согласился Петр и тут же поспешил добавить: — И еще — я хотел бы выступить. У меня есть, о чем сказать товарищам рабочим, на счет этого не сомневайтесь, будьте спокойны.
— Я и другие товарищи в вас не сомневаются, ваше выступление — это очень хорошо: вас знают заводчане с большим доверием… Значит, не отходите от машины, чтобы вас не искать, а я отлучусь, — и хлопотливо шагнул за машину. Было видно, что радость от массового сбора людей его переполняла.
Петр Агеевич понял, что у Костырина митинг был первым успехом его организаторской деятельности, первая удача работы с людьми в таком масштабе, первая проверка своих партийных сил. А красные флаги, пусть не многочисленные, но тем более значимые. Волнуемые, легким ветерком, сквозившим в аллее, флаги то поднимались и струились, трепетали над головами людей, то, отяжелевшие, опускались и повисали вниз, то вновь оживлялись и поднимались на встречу чистому полуденному небу. Петр по-дружески радовался за Костырина, и за всех собравшихся людей радовался, за рабочее сознание радовался.
Толпа людей все росла, плотнее к машинам придвигая расплывшуюся колонну медиков. Люди обступали машины с трех сторон, четвертой стороной была стена завода с воротами на запоре. Толпа сжималась все плотнее, начинали работать плечи и локти, особенно энергично действовали женщины, отбирая себе места ближе машинам, их было больше мужчин. Кое-где появились еще флаги, их держали молодые парни — молодая кровь легче подвергается нагреву организованности, массовому народному противостоянию произволу и насилию, молодежь проще вливается в поток и круговорот протеста и сложнее из него выходит.
Привычное напряженное дыхание завода и слитный шум рабочей возни станков и двигателей погасли в говоре толпы, главенствовали женские голоса. Они выкрикивали возмущенное негодование безработицей, угнетением, доведенным до лишения права на жизнь. Разобщенные нынешним порядком бытия, разведенные друг от друга обвалившимся на их головы тяжелым, отравляющим сознание духом индивидуализма и эгоизма, тайно от других занятые гонкой за местом работы и куском хлеба, они быстро забыли или вдруг бессознательно отказались от широкого общения даже с бывшими товарищами, разве только исключая случаи необходимости попросить о помощи и поддержке.
И вот, собравшись в многотысячную толпу, сплачиваясь в ней в плотную человеческую массу, повинуясь непреодолимой силе объединения, они все разом, плохо слыша один другого, громко заговорили. Смешанное с озлоблением раздражение, возбужденное непроницаемой туманностью верховной политики, бессилием и беспомощностью государства, бестолковостью и злокозненностью президентского правления, темной мрачностью будущего, грозящего выморочностью России, — вдруг проснулось в стесненных грудях и потребовало объединения воли, проявления силы.
Это смешанное чувство воспарило над головами людей, запалило их лица, горячим блеском воспламенило глаза и, все крепче властвуя над людьми, вело их к цели коллективной, общей борьбы, смутно рисуя перед ними торжество возможной победы рабочего сплочения. В общем дыхании и слитном говоре толпы чувствовалось, что все пришли сюда с решимостью победы.