Над многотысячной толпой повисла тяжелая тишина ожидания, лишь слышалось сдержанное дыхание тысяч грудей, которое готово было в одну секунду взорваться или ураганом негодования или общим облегченным вздохом от общей невиданной победы. Должно быть, чувства этих минут победы присутствующим на митинге запомнятся надолго и станут для них зовущим огоньком к рабочей организации и солидарности на всю жизнь.
Маршенин от всего случившегося остолбенел и стоял неподвижно и онемело, будто от паралича во всем теле. Бледность в мгновение залила все его лицо, потная испарина покрыла загорелый лоб, из-за ушей по шее потекли струйки пота. Он бессмысленным немым взглядом уперся в лист бумаги, колеблемый слегка вздрагивающей рукой тоже нервничавшего главврача. Маршенин несколько минут не мог ни сдвинуться, ни слова произнести.
Тысячи глаз выжидательно смотрели на него две-три минуты, вся площадь замерла в грозном ожидании, пока нетерпеливый крик, как бомба, взорвал тишину:
— Подписывай! Чего уставился?
И тысячи криков, как гром, сотрясая воздух, повторили:
— Подписывай!
Директор растерянно и беспомощно взглянул на главного инженера, как на последнюю доску от разбитого плота. Главный инженер со словами: Подписывайте, Леонтий Васильевич, сам Господь Бог видит, что вы в этом не виноваты, скрывая торжествующую улыбку, подал ему приготовленную ручку, а главврач подставил свой чемоданчик под лист бумаги.
Директор медленно взял ручку и шагнул к докторскому чемоданчику, медленно вывел на указанном главным инженером месте свою роковую подпись. Юрий Ильич, торопясь, подкладывал один за другим очередные листы и на всех листах директор вычерчивал свои подписи, медленно выводя их, словно добровольный приговор своей мечте, с которой сжился, а сейчас отрывал ее с кровью.
Наблюдая за директором, Костырин шепнул Полехину:
— Маршенину сейчас впору пустить пулю в лоб.
— Не волнуйся, — успокоил Полехин, — он не из тех рыцарей, у которых дорого ценится совесть и честь, ему такое не доступно, он влезает в окно при запертой двери. А Андрей с блестящими радостью глазами тихонько сказал Петру:
— Заставили все-таки подписать бумаги, — повиновался!
— Так сила-то какая перед ним, — кивнул головой Петр Агеевич в сторону плотно стоящей толпы.
За листами с решением Юрий Ильич положил на свой чемоданчик лист с текстом письма в горадминистрацию о принятии на баланс заводской больницы в связи с отсутствием у завода средств для ее финансирования. Директор, очевидно, уже стал приходить в себя и взялся читать письмо, но мозг его наверно все еще был парализован, и текст письма не был ему доступен для осмысления. Он с тенью бессильной мольбы снова взглянул на главного инженера.
— Подписывайте, все правильно будет.
Но директор неожиданно вопросительно поглядел на Полехина, к которому он привык обращаться в моменты отчаяния, подтверждая тем самым, что на крутых поворотах самое верное — обратиться за советом к умному, честному идейному противнику. Не зря ведь видные капиталисты до сих пор штудируют К. Маркса. Это только узколобые российские либерал-реформаторы в своей идейной слепоте шарахаются от Владимира Ильича Ленина как от идейного врага и сослепу не видят того, что гений Ленина осветил человечеству не только XX, но и XXI век объективным пониманием хода истории, экономического развития и классовых отношений.
Полехин понял Маршенина и негромко сказал:
— Это самое верное решение — подписывай.
Директор молча, уже более сильной рукой подписал все экземпляры письма, выпрямился, вернул главному инженеру ручку, оглянулся на толпу, сказав одному Полехину Спасибо, а что он вложил в это слово к Полехину, он только сам И знал. Но Полехин тоже знал, что так Маршенин признал свое поражение и сказал об этом только ему, Полехину, как достойному противнику. А у главного инженера Маршенин тоже со значением спросил:
— Все, что ли? — и, ссутулясь, утратив осанку генерального, спустился с машины.
Главный инженер, уходя за директором, сказал главному врачу:
— В заводоуправлении сегодня же зарегистрируйте по всем правилам решение собрания и письма, — наглядно подчеркнул тем самым свою причастность к решению судьбы больницы и свое понимание озабоченности рабочих своей судьбой.
Все люди, стоявшие в толпе все эти минуты нравственной борьбы, молча, с напряженным вниманием смотрели на все то, что происходило на трибуне. И только когда директор спустился с машины и направился к проходной, а стоящие тут рабочие поспешно расчистили ему путь, и Юрий Ильич Корневой помахал над головой подписанными бумагами, толпа разразилась победными криками, кто-то рукоплескал, кто-то кричал ура! кто-то свистел в два пальца, но во всем слышалась искренняя победная радость, а за всем этим высилась сила сплочения и слияния коллективной воли в защите прав трудовых, рабочих людей.
Первое рабочее обращение
Как только общее ликование толпы улеглось, и люди постепенно успокоились, Костырин в микрофон громко сказал:
— Товарищи! Мы просим вас успокоиться и еще несколько минут потерпеть, не расходиться: надо же нам закончить митинг осмыслением того, что здесь произошло. Потому я хочу предоставить слово хорошо вам известному, уважаемому в ваших рядах, прославленному рабочему, кавалеру ордена Ленина, других орденов Советского государства Петру Агеевичу Золотареву.
Это объявление вызвало целую бурю оваций и крики приветствий и одобрений — услышать слова братского обращения простого рабочего, хотя и прославленного, но все-таки рядового рабочего человека было чрезвычайной редкостью во все перестроечные годы.
Петр Агеевич давно морально готовил себя к этому наиважнейшему для его жизни выступлению и уже продолжительное время сочинял свою будущую речь для рабочих завода, но после объявления о его выступлении он вдруг на мгновение струсил и растерялся. Но это было только одно мгновение и, скорее, от непривычки к выступлениям перед публикой, чем от незнания того, что он скажет людям. Он тут же взял себя в руки, сказал Андрею: Пойдем, Андрюша и решительно шагнул к микрофону. Он сделал незаметный глубокий вдох, набрал воздуху полные легкие и вместе с выдохом громко произнес:
— Товарищи! — и слово это было для него таким значительным, таким родным и таким близким к людям, что он тотчас почувствовал себя влитым в эту огромную толпу людей, и ему хотелось говорить с ними как с родными.
Татьяна Семеновна, с волнением наблюдавшая за мужем, может быть, одна из всей толпы заметила, как лицо его горячечно запунцевело, и сердцем почувствовала, как напряглось все его тело. Движимая страстным чувством любви и стремлением чем-то помочь ему, не замечая того, она оставила своих спутников и, безотчетно работая плечами и локтями, высоко и целеустремленно держа голову, протолкалась к машине. Ей, к удивлению, никто не воспротивился. А она повиновалась одному своему стремлению — своей близостью поддержать мужа в его первом обращении к столь необычному многотысячному собранию.
А Петр Агеевич, выдохнув из груди первое слово, в которое он вложил горячее стремление объединить в железную монолитность всю многочисленную массу людей, с ожиданием смотревшую на него, почувствовал стальную дрожь в мускулах своих рук, и его охватило желание проявить действие, способное обжечь людей огнем стремления к объединению для решительных действий.
— Дорогие мои товарищи! — повторил он с горячей сердечностью обращение к людям, как к самым близким друзьям. И люди эту его сердечность почувствовали и приняли в свои сердца. Он вдруг выхватил у Андрея обеими руками древко Знамени, встряхнул тяжелое полотнище с портретом Ленина, поднял его над головой, как огненное пламя, и громко заговорил: — Сегодня мы все, рабочие бывшего нашего завода, собрались вот под этим Красным Знаменем. Мы, может быть, этого еще не осознаем до конца, но именно оно позвало к себе наши сердца, и пусть оно и впредь ведет нас к нашим новым победам. В эти минуты я счастлив не только нашей первой коллективной рабочей победой, а и тем, что рядом со мной под это Знамя вышел вот этот молодой человек Андрей Гаврилин, сын безработного рабочего нашего завода, а это значит, что наше Знамя есть кому подхватить из наших рук, когда они ослабнут. Вот чем мы все должны быть счастливы и горды в эти часы.
Все эти слова Золотарева сопровождались несмолкающими дружными возгласами поддержки и одобрения. Аплодисменты и подбадривающие возгласы летели к Петру Агеевичу как с площади, так и со стороны двора завода, и он поворачивался кругом и приветственно взмахивал пламенно красневшим Знаменем.
Татьяна Семеновна стояла почти у самой машины с поднятой головой, прижимала руки к груди, сдерживая радостно волнующееся сердце. Глаза ее блестели слезами счастья и благословения. Петр поймал этот взгляд бодрого поощрения с чувством благодарности и любви.
Толпа еще плотнее придвинулась к машине, чтобы лучше слышать обращенные к ней слова, которые ей были близки и дороги не только своей правдой, но и особой значительностью, так как звучали по-боевому из уст своего, близкого по духу человека. Люди, как и Татьяна, смотрели ему в лицо тысячами внимательных глаз, доверчиво и одобрительно ловили его слова.
От этих дружелюбных взглядов он смелее овладел собою, почувствовал в себе уверенность и спокойствие, а мысли, скопившиеся за многие прошедшие дни, потекли свободной речью. Он передал Знамя Андрею и с бойцовским настроем продолжал:
— Это Знамя как символ нашей прошлой трудовой победы отныне станет символом коллективной борьбы за наши народные права. В великое для истории советского времени Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза и Советское правительство ставили во главу всей жизни свободный труд свободных людей и прославляли человека труда. Они-то и присудили Знамя Труда нашему трудовому коллективу на вечное хранение, а точнее, на вечное удержание в борьбе за победу во Всесоюзном социалистическом соревновании. Теперь у нас нет ни Советского Союза, ни Советского Правительства, ни социализма, ни социалистического соревнования, ни свободного гарантированного труда на себя, да и сами мы стали в экономическом и политическом отношении не свободными рабочими, а подневольными наемными работниками бесправного труда. Обманом у нас отобрали в частное владение заводы и фабрики, а нас расхватали на диком рынке, как бросовую рабочую силу. В силу инерции своего социалистического мышления и доверия властям в первое время реформ мы не сразу все поняли то, что с нами сотворили. Стали приходить к пониманию капиталистических преобразований после того, как увидели, что по началу нас как бы расхватали, а потом взялись выбрасывать на биржевую свалку, как отработанный человеческий хлам. Но мы должны умно понимать, что при советской власти, в социалистическом обществе при господстве общественной собственности все мы, люди труда, не были и не могли быть отработанным хламом, потому что мы были самой производительной силой в большом почете. Это при капитализме мы одномоментно оказались лишним и дешевым рабочим полускотом. Хозяевам наплевать на нашу безработицу, нищету и бедность. Им нужно одно — высокие доходы и прибыли. А их можно получать от снижения заработной платы и сокращения числа работающих, усиления эксплуатации рабочих, от повышения цен на рынке, которые скачут, как шалые собаки. Хозяев частного капитала не волнует снижение уровня нашей жизни, нашего вымирания. Они, как скопище дьяволов на нашу голову, хохочут над нашим желанием иметь гарантию на защищенное существование, поэтому с идиотской легкостью лишили нас гарантий на свободный труд каждому человеку, особенно молодому. Нашим детям никто не готовит рабочие места, они вброшены в море капиталистического произвола в свободное плавание, но они плавать-то по-капиталистически еще не умеют.
Петр Агеевич говорил хотя и внятно, но все же торопливо, с трудом поспевая за бегом своих мыслей. Он задохнулся от гонки за своими мыслями, не привычным был для него такой бег. Он остановился, с шумом выдохнул воздух, задержанный в груди, и минуту помолчал, вгляделся в лица впереди стоящих людей и с удовлетворением отметил, что его слушали сосредоточенно и с удовлетворением, значит, говорил он по делу, о больном. Такое наблюдение подбодрило его настроение, он продолжал еще с большим подъемом:
— Либерал-демократы отобрали у нас народное государство и Советское правительство и противопоставили трудовому народу буржуазных правителей во главе с Ельциным, подчинив всех их частному капиталу. Последний пример. Пользуясь своим политическим влиянием и экономическим господством над правительством и президентом, капиталисты освободили себя от налогов на миллионные и миллиардные доходы и обложили нищих трудовых людей тринадцатью процентами подоходного налога с заработка, повышением тарифной платы за жилье и коммунальные услуги, на газ, электроэнергию, на пассажирские билеты, почтовые и радиотелефонные услуги и еще на черт-те знает на что, даже на ритуальные потребности. Под таким давлением магнатов капитала правительство буржуев с безумной легкостью лишила трудовых людей бесплатного жилья, бесплатного медицинского обслуживания, бесплатного обучения детей, дешевых транспортных услуг и жилищно-бытовых услуг, оплачиваемого отдыха и отпуска, доступного пользования учреждениями культуры и искусства, и спорта, и все это сделано в угоду частных владельцев капитала, чтобы сократить отчисления от их прибылей в пользу трудовых людей, не пошатнуть их экономического господства. Но и этого магнатам еще мало. Они загоняют через правительство трудовой народ в ярмо внутренних займов под двести-триста процентов годовых, это в дополнение к долларовым зарубежным займам. Прибавьте к этому ежедневный грабеж с помощью рыночных цен. Вот теперь представьте, в каких условиях обираловки мы живем, как изощренно высасывают наши мышцы, какими порциями заглатывают нашу энергию, каким порядком вгоняют нас в гроб по миллиону человек в год. Насильственным образом, оказавшись из социализма в капитализме, мы наглядно убеждаемся, какая между ними разница. При социализме, в условиях общественной собственности все, что создавалось нашим трудом, доставалось нам, людям труда, в виде социального удовлетворения нашей жизни. При капитализме, в условиях частной собственности на средства производства, все, что создается людьми труда, достается, а вернее, присваивается капитализмом, а наши социальные права, как все другое, превратились в одночасье в товар, который нам же, его производителям, недоступен из-за дороговизны цен. Но если социальные права человека сведены к товару, стало быть, и человек, естественно, превращается в товар. Вот к чему капитализм низводит человеческие достоинства людей труда — к простому рыночному товару, который можно пинать ногами, выбросить на помойку, словом, его можно оценить в долларах, а можно и пренебречь как гнильем, как дерьмом. Мы только не хотим признавать свою рыночную стоимость, так как это несовместимо с человеческими представлениями о людской ценности. И правильно, что мы все капиталистические нормы нутром не принимаем, хотя телевидение и всякие разукрашенные журнальчики и газетки нашу рыночную товарность усиленно вбивают нам в сознание. После этого должно быть всем понятно, что наши социалистические социальные права это были те звезды, которыми нам светил социализм. Теперь нам за все отобранное у нас надо бороться — и за правду, и за свободу, и за социальные права, и никто, кроме нас самих, в нашей борьбе не поможет. Своими митингами мы громко заявляем, что мы, трудовой народ избираем путь борьбы за свет наших звезд, звезд социализма. И мы не сойдем с этого пути. Наш путь — это социализм, он светит нам путеводным маяком.
Петр Агеевич на некоторое время умолк, обвел толпу искрометным взглядом с высоты своего стояния, обернулся назад в сторону заводских рабочих, как бы спрашивая их поддержки, и оттуда несколько голосов крикнули:
— Говори дальше, Петр Агеевич! Крой правду-матку!
По ходу своей речи Петр Агеевич внимательно всматривался в лица своих многотысячных слушателей и на всех лицах видел не только внимание к его речи, но и понимание, и одобрение того, о чем он говорил, и согласие с его словами. Иногда он встречался с отдельными слушателями взглядом и видел в их глазах не только понимание и согласие, а и поощрение, и призыв, и встречное движение души. Такое отношение людей к его речи подогревало его воодушевление, и слова его облекались в более яркое и проникновенное свечение. Порой он протягивал к людям руку с открытой ладонью, проводил ею полукруг над головами людей, словно равномерно рассеивал над ними горячие искры своих слов. Моментами он обращал свой взгляд к девчатам из магазина и видел в их лицах веселое одобрение его восторженно смелого ораторского образа, так неожиданно открывшегося перед ними.
Но чаще всего он обращался своим горячим словом к жене и пылающим взором как бы спрашивал: Так ли надо, Таня? О том ли следует мне говорить с этими тысячами людей? кажется, еще жарче воспламенялись его щеки, и еще неистовей сверкали его пламенные взгляды, призывая людей к поиску правды и к сплочению сердец. Так, так, милый! — отвечали ему ее глаза, блестя жаром любви и нежности.
Соседка, стоявшая рядом нею, рослая, стройная, черноволосая женщина, с большими карими глазами несколько раз с любопытством взглядывала Татьяне Семеновне в лицо и вдруг негромко спросила:
— Вы не влюбились, часом, в Золотарева?
— Влюбилась и давно, — не оглядываясь на соседку, ответила Татьяна.
— Что, знали его раньше?
— Да, знакома.
— Должно быть, умный и смелый человек, — снова заметила соседка с теплотой в голосе.