Фомченков как бы дал направление обсуждению вопроса о больнице, и Гринченко оставалось делать только дополнения и некоторые изменения в поисках решений отдельных вопросов.
И в разговор о больнице включился Лучин Ефим Кондратович, заместитель Гринченко, ведающий вопросами социального комплекса. Комплекса, который сочетает в себе финансово-хозяйственную сторону существования с гуманитарно-культурным и духовно-нравственным наполнением содержания. Социальный комплекс нынче существует исключительно на регионально-местном бюджете и является позорнейшим всенародным укором высшим государственным властям. А чтобы отвлечь внимание простых людей от органов власти, лукавый, хитрый хор либеральных идеологов запустил в оборот слово чиновничество. И под ранг чиновников даже министры подведены. И это они, чиновники, в социальной политике виноваты во всенародных бедах. Казалось бы, незначительный тактический маневр, невидимо исходящий из тех же чиновничьих кабинетов.
Но в нем кроется лицемерно маскируемый расчет на то, что простой человек не разглядит действий властей под тогой чиновника и все бедственное бесправие отнесет на счет, якобы, стихийно расплодившегося чиновничества, которое окрутило буржуазное государство и с его помощью высасывает народные соки жизни. Государство делает вид, что борется с чиновничеством и в то же время унавоживает для него почву различного рода привилегиями, начиная с введения звания государственного служащего и кончая раздутыми зарплатами и пенсиями для него. И все это за счет народных кровных.
Лучин был коренастый, плечистый человек среднего роста, двигался неторопливо, уверенно и, казалось, чувствовал хорошую устойчивость в своих ногах. Он уже перешагнул свое пятидесятилетие, спокойно и рассудительно вел себя в общении с людьми, основательно объяснял причины и следствия общественных явлений, как и положено быть ученому философу.
Так случилось в жизни, что жизненные пути Гринченко и Лучина в прошлом часто пересекались. И, когда Гринченко стал руководителем области и пригласил Лучина к сотрудничеству в областной администрации, Лучин согласился, сдал институтскую кафедру философии, однако до конца не расстался с ней, и стал первым заместителем Гринченко, определяющим социальные вопросы в администрации. Он пользовался уважением и авторитетом у своих новых коллег, а в области жило много его учеников и единомышленников. В общем, Гринченко знал, кого приглашать к себе в администрацию. А прошедший митинг рабочих для Лучина не был неожиданным городским событием: как и для его старого друга профессора Синяева Аркадия Сидоровича. Они по-прежнему живут в одном доме, в одном подъезде, они каждый вечер встречаются за чаем и обмениваются итогами прожитого дня.
— Если по-деловому говорить о наших дальнейших шагах в вопросе заводской больницы, — заговорил Лучин спокойным тоном, — у меня лично подготовлены все проекты постановлений о приеме-передаче больницы. Так что, Николай Михайлович, дело только за формальным обсуждением вопроса и коллегиальным решением, а к подписанию все готово.
— Да, я подтверждаю, — сказал заместитель по экономическим вопросам Добыш, глядя на Лучина одобрительно-преданным товарищеским взглядом. Добыш был, примерно, одних лет с Лучиным, опытный ученый экономист, прошедший практику еще в советских плановых органах. — Ефим Кондратович, как всегда, и в данном вопросе все обстоятельно проработал, — добавил Добыш на удовлетворенный взгляд Гринченко.
— Для меня положение с этой заводской больницей было непреходящей головной болью, равно как и вопрос с нейрохирургическим отделением в областной больнице, — вроде как бы с облегчением проговорил дальше Лучин и улыбнулся веселой улыбкой удовлетворенного человека. — С приемом этой больницы мы, во-первых, вернем налаженное больничное обеспеченье жителей заводского микрорайона, а во-вторых, решим, наконец, вопрос открытия областного специализированного отделения нейрохирургии. Ведь рыночная перестройка принесла нам увеличение черепно-мозговых травм на триста процентов, а настоящего центра нейрохирургии у нас нет.
— После всего сказанного, Ефим Кондратович, я могу полагать, что вы явились организатором созыва и проведения митинга, — проговорил Фомченков, глядя на Лучина исподлобья колючим ироническим взглядом.
Лучин тоже ответил ему ироническим, но веселым взглядом и сказал спокойным голосом:
— Нет, Фирс Георгиевич, я сожалею, что не могу подтвердить ваше предположение: ни к организации, ни к проведению митинга я не имею прямого отношения ни коим образом. Но, признаюсь, когда до моего слуха донесся рев заводского гудка, я с чувством радостного торжества подумал о призыве к митингу. А для организации митинга на таком ранее знаменитом заводе со славными революционными и трудовыми традициями, где была известная боевым духом партийная организация коммунистов, надо думать, найдется и в нынешнее время один-другой десяток организаторов из рабочих. Ведь, наверняка, не все из членов бывшей парторганизации открестились от Коммунистической партии.
Добыш довольно выразительно крякнул в ответ на последние слова Лучина, имевшие и свой смысл, и свое направление. Два других заместителя Сосновский и Коржов, сельхозник и строитель, как их называют, смотрели на Лучина с выражением веселого согласия. А Фомченков отреагировал, хотя и дерзким взглядом, но с явным замешательством. Слова Лучина показались прицельными и, если не ужалили всех, то как-то каждого царапнули. И от таких царапин, как и от прошлого страны, никому и, верно, никогда не избавиться. Это тотчас скорее почувствовал, чем уловил Гринченко и, как бы исправляя свой недавний промах, тактично, с тонким дружественным внушением сказал:
— Не будем увлекаться, Ефим Кондратович. Конечно, митинг на заводе в нашем, провинциальном, масштабе — событие примечательное и в общественном значении. Но нам надо оценивать это событие трезво и взвешенно со всех сторон.
— Я вас понял, Николай Михайлович, со всех сторон, — с улыбкой показной признательности сказал Лучин. — Именно так я и хочу оценить значение митинга для нашей местной общественной жизни — со всех сторон, — с легким юмором объяснил Лучин свое намерение высказаться, чем вызвал улыбки у своих коллег. — Так позвольте мне, Николай Михайлович и дорогие мои товарищи-коллеги, несколько минут.
— Ну, пожалуйста, Ефим Кондратович, только не очень увлекайтесь. Как, товарищи? — смеясь, согласился Гринченко.
— Да, да, коль мы уж собрались специально по такому случаю, — за всех отозвался Кирилл Сосновский, заместитель по сельскому хозяйству и продовольственному обеспечению.
— Благодарю вас, — довольно ответил Лучин, — не знаю, как вы, а я считаю, что этот митинг центральные власти будут расценивать как частный конфликт между рабочими и администрацией завода, о котором, конечно, пойдет информация по линии ФСБ и МВД. Для них наш митинг даже не локальное событие, а именно частный конфликт, который не стоит поднимать до уровня необходимого анализа, оценки и вывода, а стало быть, его можно и не замечать. Не замечать для того, чтобы не брать во внимание того факта, что из частных явлений складывается общее и, наоборот, что из общего, скажем, социально-экономического строя вытекают частные проявления этого общего строя. Я лично радуюсь тому, что митинг показал, как уже именно рабочие и другие представители трудящихся начинают понимать, что частные, так сказать, провинциальные явления вытекают из общего социально-экономического и государственно-политического строя. Это уже хороший признак начала сдвига в сознании трудящихся, — Лучин быстрым, искрометным взглядом обвел лица своих коллег, стрельнул в лицо Гринченко и, заметив терпеливое внимание к его речи, воодушевился и продолжал: — Сознание трудовых людей качнулось в сторону того, что люди начинают понимать, какие уродливые изменения произошли в стране, кто их произвел, и куда они ведут, что в результате реформ сталось с государством и обществом, и какие негативные превращения поразили их жизнь. Понимание всего происшедшего, как это прозвучало на митинге, должно непременно подтолкнуть обездоленные массы трудовых людей к организованным выступлениям уже не в защиту отдельной больницы, а с требованием восстановления государственного бесплатного здравоохранения для народа. Потом последует требование бесплатного всеобщего среднего и высшего образования. Тут уж наверняка поднимутся и студенты, а от них надо ждать не мало. Может в это же время подняться всеобщее движение организованных масс против непосильной реформы в жилищно-коммунальном хозяйстве. Такое же недовольство вызовет бесконечное повышение тарифов в энергоснабжении, в связи, на транспорте. Дойдет очередь и до борьбы за повышение зарплаты, пенсий, за ликвидацию безработицы и за защиту прав на гарантию труда. Наконец, прозвучат требования о возврате изъятых личных сбережений, о восстановлении прежнего размера внутреннего валового продукта, половина которого присвоена и вывозится в зарубежные банки олигархами и другими приватизаторами. А это уже будут требования проведения национализации всего того, что было создано и держится энергией людей труда. Это и будет новое зажигание звезд социализма, как это образно прозвучало на митинге. Но зажигание звезд социализма должно произойти не самопроизвольно, а на его опорах, установленных на обобществленном экономическом базисе, — Лучин почувствовал, что свою речь он затянул, но уже не мог прерваться до окончания своей мысли, навеянной на него митингом. Сохраняя серьезное выражение, продолжал, не сбавляя взятого настроя: — Такова логика и динамика предстоящего развития событий в силу организованного движения протеста против капитализма. Сегодняшний митинг на нашем заводе я воспринимаю как первое, пусть маленькое звено в цепи будущих организованных народных движений, протестов против насильственного насаждения капиталистического строя, привития так называемой демократии для олигархов, а для трудового народа — демократии голого зада, — эти слова, сказанные всегда корректным Лучиным, вызвали общий оживленный смех. Засмеялся даже Фомченков, улыбнулся Гринченко. Лучин остался серьезным и продолжал невозмутимо: — Но самое поразительное и абсурдное в этом развитии событий есть то, что мы, органы местной власти оказались заложниками этих событий. В свете такого виртуального развития народного движения заявление либеральных политиков и идеологов о том, что о возвращении социализма не может быть и речи, похоже, скорее всего, на осенение лба крестом от страха перед неотвратимостью наступления социализма. Социализм наступает независимо от злобно-яростного сопротивления этому наступлению…
— Вы кончили, Ефим Кондратович? — нетерпеливо и с некоторым раздражением остановил Лучина Гринченко. — Нам ваше мнение о значении митинга понятно. Кроме того, мы с вами договорились не увлекаться.
Лучин понял Гринченко и, чуть смутившись, сказал:
— Да, я, пожалуй, все сказал. Я только хочу добавить, что я не призывал делать какие-либо выводы, я только констатировал факт развития народного движения.
— И я хотел бы добавить, — подхватил мысль Лучина Сосновский, — что отзвуки митинга дойдут и до крестьян.
— Известие о митинге до деревни сегодня же довезут автобусы — это областное сарафанное радио, — заметил Добыш.
— Вот именно, — продолжал Сосновский. — И митинг получит среди крестьян сочувствие и понимание. У себя же, в деревне, крестьяне не видят частного объекта, против которого они могли бы организованно по примеру заводчан выступить с протестом или с бунтом: ни кулаков, ни помещиков, на ком можно было бы сорвать зло, в деревне пока еще нет. Между тем, рыночные отношения по-российски вытолкнули крестьянство наглым образом на обочину того же рынка. Диспаритетом цен крестьянство загнано в беспросветный тупик, за которым маячит вымирание российского крестьянства как класса. Крестьяне в большинстве своем чувствуют эту трагическую гибельность. В целях краткосрочного спасения своей земледельческой природы сбывают общественный скот, чтобы купить запчасти для ремонта тракторов и комбайнов и заправить их горючим и таким образом возделать хоть какую-то часть полей. А опустевшие животноводческие помещения и комплексы разламывают, разрушают, растаскивают в состоянии какого-то дикого аффекта. И еще глубже обрушивают в пропасть вместе с социальной структурой деревню — среду своего обитания. Создается впечатление, что выморочность российской деревни осуществляется по продуманной технологии, главным инструментом которой является непреодолимый для селян диспаритет цен между промышленной и сельскохозяйственной продукцией. Это десяти — стократное превышение цен на промышленные изделия над сельскими одним махом лишило сельхозпредприятия оборотных средств и возможности прибыльности сельхозпроизводства. За годы антикрестьянских реформ сельхозпроизводители лишились материально-технической базы, энерговооруженность упала до самого низкого предела. Обрушилась вся инфраструктура села. Жизнедеятельность снизилась, чуть ли не до дореволюционного уровня. В деревню крадется первобытная глухота и темнота, одичание ползет с заброшенных и уже забытых, не обрабатываемых полей и с запустелых, заглохших, закустаренных лугов. Земледельческий клин сужается до небольшого единоличного владения, о земельных паях никто и речи не ведет. Фермерские хозяйства — редкие островки посреди застоявшегося гниющего гигантского болота. Они испытывают тот же гнет, что и общественные и частные крестьянские хозяйства. Производительность труда в сельхозпроизводстве упала до семидесяти процентов. Если и есть какая-то конкуренция на сельхозпродукцию, так она держится на каторжном труде крестьянина. Для него не создана даже маленькая ниша в монополии. Крестьянин нагло, по-бандитски эксплуатируется перекупщиками. Все каналы прямого сбыта сельхозпродукции перекрыты. Местные предприятия, перерабатывающие сельхозпродукцию, или разорились, или работают в четверть силы. Сельскому жителю самостоятельно добраться до рынка не за что. В результате именно в трудоспособном хозяйстве совершенно нет денег, так как их негде теперь на месте заработать и невозможно предложить свой труд и свою продукцию. У природного мужика теряется профессиональная квалификация, крестьянский оптимизм и уверенность в воскрешение. Да и как им быть, если у здорового хозяина нет денег заплатить за электроэнергию, за топливо, за автобус, что бы съездить в город, в больницу, не за что купить одежду, обувь, снарядить детей в школу, заплатить за лекарства, тем более за лечение в больнице, за учебу детей в вузе и техникуме… В общем, и так далее и тому подобное. Вам все это известно, я только оживил картину. Ну, а что же с крестьянами дальше? Мужики прекрасно осознают свою трагическую безысходность, и это чувство беды заливают сивухой, усугубляя или ускоряя свою крестьянскую деклассированность, свое классовое вымирание. А мы с вами являемся беспомощными свидетелями этого катастрофического вымирания. Обидно и больно сознавать, что вся эта катастрофичность создана искусственно, безумной рыночной капиталистической реформой, я не побоюсь этого слова, потому что она проводится без учета российской специфичности при враждебном злокозненном нажиме как извне, так и изнутри. Я прошу прощенья за такую мою горячность, она объясняется тем, что я по природе своей крестьянин и болею болезнью деревни. Здравомыслящие мужики, к которым я отношу и себя, видят спасение деревни в массовом организованном движении рабочего, трудового люда в городе против нерадивого к народу режима и поддержат его всемерно. Сами мужики бунтовать против царя до сих пор не научились, но рабочих дружно поддержат. И митинг на Станкомашстрое отвечает чувствам и мыслям крестьян. Я от имени крестьян скажу: В добрый час, товарищи рабочие, и с победой вас!… Что вы на меня так смотрите, Николай Михайлович?
— Как? — неопределенно улыбнулся Гринченко.
— С каким-то укоризненным предупреждением. Что, я тоже увлекся? — иронически спросил Сосновский и оглянулся на своих коллег.
У него пылало лицо, разгоряченное душевным страданием, искрометно блестели глаза, подрагивали губы. Он и вообще не мог спокойно работать и равнодушно относиться к своему делу. Он рвал себя ради крестьянства и этим же готов был беспощадно карать и других.
Гринченко его приметил еще в советское время, когда его, в то время молодого специалиста, избрали председателем колхоза, и он, как опытный машинист паровоза, повел хозяйство и сельскую жизнь, что называется, на всех парах. Гринченко наблюдал, как толково, с большим эффектом управлял хозяйством, облагораживал жизнь селян Сосновский.
Когда на долю Гринченко выпало обязательство руководить областью, он пригласил Сосновского в свою администрацию. И тот с первого же дня вписался в областной аппарат исполнительной власти и зубами вцепился в дело спасения аграрного сектора экономики в новых разрушительных условиях и много успел сделать против разрушительного процесса. Он не зазнавался, не хвалился, но знал, что ему делать. Он сколотил аграрное ядро в области, опираясь на такие хозяйства, как Высокий Яр и постепенно втягивал в его орбиту окружающие общественные хозяйства, суживая рыночно-капиталистическое болото. Он исподволь заставил на село работать даже Фомченкова, который помогал поддерживать водопроводы и электроэнергетическое хозяйство на селе. Гринченко втайне радовался своей кадровой находке в лице Сосновского.
Но Сосновский иногда пугал Гринченко безоглядным радикализмом своих суждений, будто нацелено подстерегал драматическую раздвоенность чувств главного руководителя области. Впрочем, не только Сосновский, а и тот же Лучин, и тот же Добыш, казалось, постоянно испытывали его на излом. Но он для их же поддержки сноровисто уходил из-под их влияния, для чего он должен был извиваться как вьюн, чтобы проскальзывать меж щупальцев спрута, опутывающего все общество.
Он обязан был держать свое влияние на непосредственных помощников, иначе утратит свою власть, и положение, отчего вокруг него окажется не бурлящий кипяток, а остывший кисель на поминках власти. Но ему важно было знать и потаенность мышления в своем рабочем коллективе. И вот сейчас неожиданно проявились откровения мыслей. По тону выступлений он еще раз понял, что подбор помощников он сделал правильный: перед ним сидели единомышленники и дельные работники. Их надо сохранить.
Как бы в подтверждение настороженности Гринченко, Добыш так же заговорил с резким суждением:
— Наше теперешнее государство в лице администрации президента и его правительства под видом политики рыночной свободы и демократии напрочь отказалось не только от крестьянства, а от всего трудового народа, и от низовых структур государства, названных иностранным словом муниципалитеты. Муниципалитеты, как местные органы самоуправления, как вы знаете, предоставлены сами себе, а без финансовой и материальной базы оказались перед своими жителями, нищими и обездоленными, в положении заложников государства. Вместе с ними и мы, представители областной, региональной власти, тоже выставлены в положении заложников, совершенно безвластных по отношению к хозяевам частного капитала, не нажитого, а награбленного у народа. Да и только ли региональные и муниципальные органы власти без материально-финансовой базы? Само государство оказалось без материально-финансовой базы, дающей государству и силу и власть. Вся экономическая база воровски отдана во владение частного капитала, и государственная власть де-факто, как говорят юристы, оказалась в руках олигархов, которые и диктуют и политику, и законы в своем государстве. Народное государство, расстрелянное в октябре 1993 года, скончалось после приватизации народного имущества, в результате которой и создано государство частного капитала, в котором властвуют олигархи. Именно они, властители от частного капитала отделили государство от трудового народа, как не принадлежащее последнему.
Добыш начал говорить спокойно и продолжал речь с напористой убежденностью, как бы стараясь внушить внимательно слушающим товарищам познанную им истину жизни народной. Как ученый экономист, он понял, что жизнь трудового народа олигархический режим так устроил, что отобрал у рабочего народа вместе со всем имуществом половину внутреннего валового продукта и даже неиссякаемый родник государственных доходов — природную ренту, дарованную России суровой природой.
Гринченко тоже внимательно слушал Добыша. Он ценил в Добыше то, что тот в своих суждениях и докладах, обладая аналитическими сведениями, держал себя уверенно, мысли свои излагал логично, формулировал их предельно ясно и убедительно, так что казалось, они всегда у него были заранее обдуманы. Возражения на свои доводы выслушивал молча, но сам всегда высказывался до конца даже тогда, когда его прерывали. С ним в любое время можно было посоветоваться по самым сложным и запутанным вопросам, по взаимоотношениям с Центром.
Сейчас Гринченко при высказывании Добыша о государстве почувствовал себя беспокойно. Ему показалось, что Добыш в своей речи пошел дальше дозволенного, хотя здесь и сидели свои товарищи. Фомченкова никто не опасался за его инакомыслие: преданность деловому товариществу у него была выше его демократического причастия. Гринченко от слов Добыша даже на стуле поерзал и потом попытался возразить:
— При всем своем увлечении вы все же не должны забываться, что государство, в котором нам довелось жить, и на которое мы работаем своей службой в нем, даровано нам конституцией. А Конституция, как известно, признана народным референдумом. Так какие могут быть возражения? — он говорил это Добышу, а имел в виду всех присутствующих, и вкрадчивым, быстрым взглядом незаметно окинул лица всех.
На всех лицах он заметил проявившееся ироническое выражение понимания его обращения и его скрытого предназначения. Да они ведь все отлично понимают меня с моим положением и с моими мыслями. И все вместе мы лицемерим перед невидимым монстром власти. А оно, это чудовище власти даже на расстоянии, без своего присутствия нас тоже понимает, но остается спокойным, ибо знает о своем всесилии, посредством которого заставляет нас служить ему вопреки нашим убеждениям. Оно злокозненно действительно сделало нас своими заложниками и спекулирует нами тем, что люди знают нас по нашему прошлому, советскому, и потому верят нам в том, что мы чем-то поможем им выживать. А монстр заслонился нами и за нашими спинами творит свое зловещее дело. Вот она, наша великая драма человеческая, нашей раздвоенности, нашей безвыходности ради служения трудовым людям, — думал Гринченко меж тем, в упор, глядя на Добыша.
А Добыш, подвинув на носу очки вверх и удерживая их пальцем в таком положении, молча прослушал короткое замечание Гринченко, невозмутимо продолжал:
— Овладев экономической основой государства, олигархи установили единый для всех граждан налог, равный и для человека с минимальной зарплатой и с миллиардными доходами олигархов, и, обесточив бюджет, поставили перед народом вопросы с ими же заготовленными ответами:
— Вам нужно народное здравоохранение? — Возьмите его в региональное и муниципальное ведение. — Не хватает местных бюджетов? — Пусть за лечение и другое вспомоществование платят сами больные. — У них не из чего платить? — Это их проблемы. — Вам нужно народное образование? — Возьмите школы в свое муниципальное ведение. — Школы и вузы не получают достаточных средств от региональных и ведомственных бюджетов? — Правильно, для их бюджетов у государства не достает налоговых поступлений. Так и строится наш олигархический расчет: народное образование, если оно нужно народу, должно быть на народном содержании, то есть обучение на платной основе. — Граждане лишились возможности получать бесплатное жилье от государства и низкой платы за его пользование? — Правильно, мы это потребовали от государства, потому что все, чем вы пользовались в советском государстве, противоречит рыночным отношениям, которые строятся на окупаемости и получении прибыли владельцем. Стало быть, в условиях либеральной экономики вы должны, во-первых, квартиру себе купить, а во-вторых, оплачивать жилищно-коммунальные услуги по их полной стоимости, не рассчитывая на государственные дотации…
Ну, и так по всем экономическим параметрам, на которых и держится капиталистическая система отношений с трудом рабочих, и на которых олигархи строят свою государственную политику, — Добыш снял очки, медленно протер их и, глядя в очки на свет, продолжал медленно говорить: — Связывая обстановку в стране с мышлением трудовых людей, образ которого проявился на нашем митинге, я делаю определенный вывод. Трудовые люди, как их ни травят своей буржуазной пропагандой принадлежащие олигархам СМИ, просыпаются, начинают осмысленно осматриваться вокруг себя. Пройдет еще некоторое время, и они поймут, что им надо делать с ненародным государством и с существующим режимом. Они осмыслят свою силу, точно так же, как ее осмыслили участники нашего митинга. Они увидят, должны увидеть, что они могут противостоять олигархическому режиму, во-первых, своей классовой организованностью и неподкупностью, а во-вторых, своим количественным превосходством при голосовании на выборах Госдумы и президента, используя единственно доступный инструмент демократии…
Добыш еще что-то хотел сказать, но Гринченко остановил его:
— Я думаю, мы достаточно и ясно высказались по оценке митинга на Станкомашстрое. Как дальше пойдет жизнь, время покажет. А нам всем надо трудиться над тем, чтобы поднимать экономику области на пользу трудовых людей. По конкретному вопросу о заводской больнице нам с вами, Ефим Кондратович, все надо завершить за предстоящих два дня, как там у вас намечено.
В областном штабе коммунистов
В это же время в другом месте, в другом направлении, другими людьми тоже обсуждались итоги и уроки митинга станкомашстроителей. Это было заседание бюро комитета компартии области. Его негласно собрал после работы в своем кабинете первый секретарь областного комитета компартии Суходолов Илья Михайлович.
Негласным сбор был потому, что состоялся он в служебном кабинете Суходолова, замначальника налоговой инспекции в помещении инспекции. Бюро было созвано не в полном составе, потому что не приглашались его члены, отдаленно живущие, что указывало на экстренность и оперативность заседания. Собрались под видом товарищей Суходолова, решивших его навестить после рабочего дня.
Кроме членов бюро, на заседание были приглашены Полехин и Костырин, организаторы митинга, Алешин Станислав и редактор газеты Автострада Осинский Кузьма, которые свою газету превратили по существу в орган обкома партии.
Bсe участники заседания бюро присутствовали на митинге, смешавшись с толпой, чтобы не вызывать различных толков и нападок со стороны демократов. Почти у всех были магнитофоны, записавшие ход митинга.
Суходолов объяснил, зачем в экстренном порядке собрал всех товарищей с некоторым риском для себя и потом сказал: