От его настороженного внимания не ускользнуло то, как удивленно вскинулся взгляд черных глаз девушки, которая при его словах подняла голову, вопросительно-недоверчиво посмотрела сперва на него, потом, не меняя удивления, перевела взгляд на Марту Генриховну, как бы выражая свое недоумение услышанным. Марта Генриховна, конечно, заметила этот взгляд, но никак не отреагировала на него и спокойно, с улыбкой проговорила:
— Верно, это точно так было, — и взглянула на свою помощницу с каким-то извинительным признанием, — но это мною было сказано тогда с большим извинением, и с просьбой понять меня. Надо мной в то время, действительно, висела угроза остаться без зарплаты перед выходом на пенсию, а дальше маячила самая маленькая, почти социальная пенсия. При вашем обращении я страшно испугалась печальной перспективы для меня… А потом я подумала, что вы можете провести свое заседание и в другом месте.
— Ты, мама, в новой жизни долго пребываешь в страхе, пора привыкнуть, — неожиданно для Полехина воскликнула девушка, назвав старую библиотекаршу мамой, разом с тем, не отрываясь от картотеки.
— Так вы — мать и дочь здесь? — и удивился, и обрадовался Полехин преемственности в работе матери и дочери.
— В нашей библиотеке всегда по штату было два работника, — сообщила Марта Генриховна. — После моего выхода на пенсию Клаву, дочку мою приняли на мое место заведующей, а меня зачислили на вакантную должность, на которую из-за мизерной зарплаты никто не претендовал. А мы уж по семейной традиции будем служить своей любимой профессии. По преемственности будем сохранять книжный фонд и работу в читальном зале, в рабочей читалке, как в свое время говаривали рабочие, — и, грустно улыбнувшись, добавила о другом: — А что касается моего страха в нашей новой жизни, так у меня такая же боязнь, как и у других, — страшно в старости без куска хлеба оставаться.
— Надо приучаться защищаться через суд, данный нам как третий орган власти, — совершенно серьезно сказала Клава, глядя на Полехина, и, видно, предполагая возражения, оторвалась от работы.
Но ответила Марта Генриховна:
— Э-э, доченька, много на нашем заводе из числа безработных нашли защиту в суде? А ни один человек!
— Очень правильно подмечено! — воскликнул Полехин. — Дело в том, что, выстраивая структуру буржуазного государства в России, сочинители конституции заведомо знали неизбежность классовых противоречий и социальных конфликтов между людьми в классовом государстве, которое они лукаво назвали социальным, и встроили в эту структуру суды, придали им видимость третьего органа власти. Но над всеми органами власти стоит, как оказалось, не подотчетный народу президент, который призван управлять государством по принципу единоначалия власти. Но в то же время президент на самом деле, поставив частную собственность над государством, сам себя превратил в марионетку олигархов и никакого единовластия у него не выходит. Вот в такой питательной среде выращен в срочном порядке наш суд, и он служит, и будет служить всегда этой питательной среде, пока не станет народным судом. Почему на наш суд у народа нет никакой надежды в защите рабочего человека от хозяина жизни… Двенадцать тысяч человек в общей сложности за три года уволено рабочих только с нашего завода, а в суде не рассмотрено ни одного заявления по поводу произвольного увольнения рабочих и ИТР. Перед массированным произволом хозяев предприятий по отношению к рабочим не только отдельные суды — вся судебная система не в состоянии устоять. Вот такая-то у нас судебная власть безвластная, не говоря о ее другой подневольности! Все под властью частного капитала, олицетворяемого олигархами.
— И все же, пусть по частным случаям, но суд стоит на защите законности, — наступательным тоном проговорила Клавдия, настраиваясь на дискуссию.
— Вы имеете в виду случаи по защите от власть имущих? Но и в этих случаях имеются свои нюансы. Допустим, что суд поступит, исходя из самых честных побуждений, по голосу за-кон-ности, — с ударением возразил Полехин. — Но законность у нас, как и у других, государственная, а государство нынче у нас — какое? — и сам ответил, глядя на Клаву покровительственно: — Государство у нас нынче буржуазное, созданное под прямым воздействием частного капитала, как бы это ни прикрывалось разглагольствованием о демократии. То, естественно, что и законы у нас буржуазные, только хитро закамуфлированы под народность, а на самом деле — антинародные. Стало быть, если суд стоит на позиции проведения и защиты государственной законности, а иначе он не может, то он какой, наш суд? Вот и всему разгадка — кому служит третья власть, любезная Клавдия… извините, не знаю ваше отчество.
— Эдуардовна… — подсказала мать.
— Так-то, Клавдия Эдуардовна, — улыбнулся Полехин.
— И все же… И государство, и его буржуазные классы в обществе сожительствуют с народом, — несмело проговорила Клавдия, не очень уверенная в том, о чем сказала.
— Вы правы, Клавдия Эдуардовна, — поспешно откликнулся Полехин, — потому что без трудового народа они не могут существовать, как без питательной среды, процессы в которой должны регулироваться. Государство и исполняет роль объединителя всех классов, но от имени господствующего класса, который остается наверху государственного иерархического единения и держит трудящихся, эксплуатируемые классы на определенном удалении, а вернее — в бесправном положении. Как раз это бесправное положение трудящихся и регулируется буржуазными законами.
— Я поняла вас, Мартын Григорьевич, — радостно воскликнула Клавдия и уверенно добавила: — А трудящиеся классы изменения или поправки в законы могут внести только таким методом, как это у нас сделали давеча на заводском митинге? — и вдруг понятливо скосив на него глаза, и как после хорошо проведенной игры, добавила: — И еще я поняла на митинге, что победу люди труда над капиталом могут добывать только при наступлении на капитал, и без компромисса!
— Вот именно, Клавдия Эдуардовна, — довольно рассмеялся Полехин и согласно добавил: — Вот у нас сам собой и явился праведный суд — народный.
— Но, конечно, этот своеобразный суд народа явился не сам собою… Я была на митинге и видела, кто им дирижировал с машины, — засмеялась Клавдия и пристально вгляделась в Полехина.
— Я не стану скрывать, что большую массу людей надо было организовать и организованную массу всегда следует к чему-нибудь видимому и понятному привести, иначе в следующий раз люди на зряшную затею не пойдут, — сознался откровенно Полехин, а откровенное признание всегда действует привлекательно. — Сам митинг — это уже итог большой предварительной организаторской работы. А вот моя просьба к вам о предоставлении зала для проведения партсобрания, — с этим он обратился к Марте Генриховне, — это последующий этап организаторской работы уже после митинга — праведного народного суда, как вы назвали митинг.
— 0 чем может быть разговор, Мартын Григорьевич? — воскликнула Клавдия и быстро поднялась от своей работы. — Когда вам нужен зал и сколько у вас будет человек?
Полехин ответил с радостной готовностью. Обрадовался не тому, что ему предоставляют зал, а тому, с какой готовностью и, как ему показалось, с неподдельной радостью дают ему зал рабочей читалки.
— Пойдемте в зал — посмотрим для ориентировки, — говорила Клавдия, обходя свой стол, и даже взяла Полехина за руку и повела в зал.
В зале за читательскими столиками насчитали сто мест. Были отдельные стулья и за конференц-столом на небольшом возвышении. Все представилось — лучше не придумаешь. Впрочем, Мартын Григорьевич знал этот зал со времен, когда он посещал его как активный читатель и участник читательских конференций и дискуссий. Но за годы реформ и в библиотеке произошло много негативных изменений. И он спросил у сопровождавшей их Марты Генриховны:
— Нынче зал этот у вас, наверно, пустует? Конференций не бывает, обсуждений книг не устраиваете, страсти здесь больше не кипят?
— Да, — горестно улыбнулась старая библиотекарша. — Студенты перед сессиями заходят позаниматься, редко когда кто-либо из учителей школ, преподавателей института, бывает, приходят покопаться в старых журналах по прежней памяти. Работники завода, раньше было, каждый день толклись, а нынче как отрезали. На читательские вечеринки никого не заманишь, не то, что прежде было. Отнекиваются: времени нет, сил нет, а на самом деле объясняется просто — интеллект заснул. Вот где таится главное бедствие буржуазных реформ — зачадить мозги трудовому человеку, пусть у него от буржуазного угара кружится голова, чтобы он не знал, за что и как надо бороться с буржуазией.
— Хорошо и образно сказано, — улыбнулся Полехин. — Потом спросил: — А как с книжным фондом? Что-нибудь приобретаете? — задел Полехин больное место в сердце старой библиотекарши. — Прежние-то книги советской эпохи сохраняются?
— Ими-то пока и держимся, — вступила в разговор Клава. — Книжного коллектора теперь нет, а на рынке книг не докупиться из-за дороговизны, да, сказать, и покупать нечего. А старые книги держим тяжелейшими усилиями, больше половины сами переплетаем, спасибо, рабочком помогает, оплачивает переплетные работы. Да я в институте переплетаю с помощью студентов.
— Она в библиотеке института еще работает, — пояснила Марта Генриховна.
— Нынче и я по девизу современной эпохи — изматывания человеческой силы тела и духа верчусь. А что делать? Это теперь поощряется — изматывание.
— Вот она, разгадка повышенной смертности, которую ищет Минздрав, — вставила Марта Генриховна.
— Да, да, дорогая Клавдия Эдуардовна, жизнь в условиях либеральной демократии тем и отличается, что заставляет людей вертеться, — сказал Полехин, останавливаясь и поднимая ладонь против Клавдии, словно хотел что-то показать в подтверждение своей речи. — В то же время этот либерально-демократический режим втолковывает нам, что вертеться по его хотению люди должны по-разному, как предписывает закон капитализма: одни в своем верчении будут наживаться за счет других, а эти, другие, в своем верчении по принуждению частного капитала будут изнемогать, растрачивая энергию своих мускулов и нервов, чтобы первые еще больше наживались.
Затем он прервал свой монолог и, задержавшись на пороге двери, спросил Марту Генриховну:
— До начала реформ на заводе работал главным энергетиком Эдуард Максимович Кулиненков, который в первое же время реформ скоропостижно, как говорили, умер от загадочной болезни. Он был известен всем рабочим своей высокой добропорядочностью и творческой неутомимостью. Отчество Эдуардовна Клавдия не от него ли унаследовала?
Говоря, он взглядывал то на мать, то на дочь и по их лицам неожиданно понял, что необдуманно заданным вопросом он совершил какую-то большую ошибку, чем причинил женщинам душевную боль.
На лице матери тотчас выразилась глубокая болезненная печаль, затем лицо ее моментально покрылось холодной бледностью, а в глазах блеснули слезы. Лицо Клавдии тоже слегка побледнело, но на нем отразился скорее испуг, чем опечаленность. Она бросила на Полехина мимолетный упрек, указав глазами на мать, но тут же испуганность свою спрятала в себя; посторонний человек не может знать, какую боль в своих сердцах годами хранят и носят жена и дочь по умершему, который ушел уже так далеко, что, казалось, из своей дали и не мог причинять боль своим небытием. Но это только для посторонних людей, возможно такое небытие, у тех же близких умершего, кто остался жить, такого отрешенного небытия в памяти не существует. Отсюда, может быть, и явилось поверье о бессмертии духа, выпорхнувшего из умершего человека в виде последнего выдоха.
Спохватившись, Полехин стал торопливо извиняться перед женщинами за свою невнимательность, отчего и вышла неэтичность вопроса.
— Не надо извиняться, Мартын Григорьевич, ничего неэтичного в вашем вопросе нет, — постаралась успокоить Марта Генриховна и Полехина и себя. Пройдемте еще к нашему столу, — она первой прошла в дверь и, указав на стул Полехину, сама села за стол, а, сколько лет она просидела за этим столом, ей надо было теперь подумать и повспоминать, что она и делала, вспоминая небогатое событиями рабочее время библиотекарши, и она только сказала: — От этого стола Эдуард Максимович меня и в роддом увозил, когда приспело Клавочкино время на свет появиться… И таким громким голоском она заявила о своем появлении, — она весело и светло посмотрела на дочь, как только и может смотреть мать на свое любимое дитя. А сказала Марта Генриховна о бойком появлении Клавы на свет и приласкала дочь светлым материнским взглядом, чтобы отвлечь ее от печали воспоминаний об отце.
Клава, вставшая в это время за плечами матери, наклонилась к ее лицу и мягко, нежно, молча поцеловала в щеку. Мать на минуту задержала ее руку на своем плече и похлопала по ней своей теплой ладонью.
И Полехин все понял из их совместной жизни. Ему захотелось что-то хорошее сказать об этой угаданной жизни, но он воздержался от вмешательства в случайно угаданную жизнь, которая была внутренне согрета обоюдной душевностью. И он сказал совсем о другом:
— Вы, Клавдия Эдуардовна, сказали, что работаете в библиотеке нашего института, так вы должны знать профессора Синяева Аркадия Сидоровича.
— Не только хорошо знаю, я у него и работаю в библиотеке факультета как лаборантка-информатор. Он хорошо дружил с нашим отцом и, можно сказать, затянул меня по знакомству в факультетскую библиотеку, a может, специально и придумал для меня эту библиотеку. Потом принудил меня учиться на вечернем отделении института. В прошлом году я получила диплом инженера-технолога. А Аркадий Сидорович, поздравляя меня, сказал, что теперь я настоящий технически грамотный библиотекарь, и, когда завод наш станет народным предприятием, он направит меня работать инженером, чтобы я могла собрать материал для написания фантастической повести о рабочем классе.
И они втроем весело поговорили о том, что у такого замечательного ученого, как Аркадий Сидорович, все его предсказания сбываются. Сбудутся и его мечты о народном предприятии и об инженерной работе Клавы.
— Когда-то это мне предсказывал и папа, но переубедила меня мама окончить библиотечный институт, — смеясь, проговорила Клава. — А папа в своем деле был увлеченный человек, как теперь я его понимаю.
— Да, Эдуард Максимович от природы был творчески увлекающимся человеком, — сказала с любовной нежностью Марта Генриховна. — Но, главное, он был предан коммунистической идее, предан не начетнически, по своей убежденности в полную возможность победы коммунистического идеала в жизни человечества. Он не только верил в возможность достижения такого идеала, он говорил, причем без малейшего сомнения, что советский народ, ведомый Коммунистической партией, уже находится на полпути к такому идеалу. Это приводило мировой империализм в звериное бешенство, и он гигантскими усилиями добился свержения социалистического строя в СССР. Эдуард Максимович стал жертвой этого свержения. Он внимательно всматривался в людей и находил среди них представителей с ореолом коммунистического идеала. Он говорил, что советский Человек с больной буквы есть предтеча коммунистического идеала людей. И сам Эдуард Максимович своим внутренним духом был носителем коммунистического идеала, он был в действительности человек-идеал в самом высоком идейно-нравственном понимании этого слова. Он жил по-большевистски честно и свято, он не был в разладе со своей совестью и всегда говорил, что таких людей много, очень много. Это и есть, повторял он, то самое исторически большое и прогрессивно-важное достижение, которое совершила Советская власть под руководством партии за годы своего существования — создание и воспитание нового человека. Об этом не говорят и никогда не скажут миру либерал-демократы — апологеты капитализма. Напротив, они варварски и жестоко уничтожают этого нового, появившегося в России человека. И свою подлую предательскую деятельность по уродованию советского человека демократы начали с издевательских насмешек и лицедейства над советским строем. Так проводится массовое ядовитое отравление сознание советских людей. И теперь для излечения от этого отравления жителей новой России потребуется много времени. Так просвещал нас Эдуард Максимович. Но сам не перенес злодейского коварства и предательства в партии и государстве, которые провели Горбачев и Ельцин, и другие приспособленцы и продажные прнедатели из их окружения. Он умер не от какой-то загадочной болезни, а от самой распространенной перестроечной болезни — инфаркта сердца. Его убила та трагедия с партией и страной, которую лицемерно и подло разыграли эти два лихоимца и оборотня. И скажите, родились же в русском народе изверги! Возможно, именно из-за беспечного добродушия народа и нарождаются такие вампиры, вурдалаки, способные безжалостно, по-идиотски эксплуатировать народное доверие… Но даже на смертном одре идейно-нравственный облик Эдуарда Максимовича не изменился, и даже в последнем дыхании он сохранил свой коммунистический идеал, как образец самой прекрасной веры… Вот такие мы с Клавочкой люди, Мартын Григорьевич, и думаю, никогда не изменимся… Простите, задержали вас. И то сказать, а перед кем нам еще исповедаться, как не перед вами, коммунистом. Такое, между прочим, было завещание Эдуарда Максимовича: станет трудно — идите к коммунистам, они и помогут и утешат.
И жена благословила
Татьяна Семеновна в это светлое тихое утро субботы волновалась больше самого Петра Агеевича. Она нарядила его в белоснежную, рубашку, приберегаемую для особых торжественных случаев, повязала новый галстук скромной сероватой расцветки с бордовыми косыми полосками. А костюм, купленный еще на советские деньги, сшитый на советской фабрике, зависелся в гардеробе еще с нови, и люди, оглядывая Петра Агеевича, будут думать, что и в реформенное время сбился человек на новый костюм. А Петр Агеевич на партсобрании будет тайно гордиться своей прошлой, советской жизнью. И он по-рабочему, с советским достоинством будет держать свою голову перед товарищами, тоже еще сохраняющими в своем сердце советское прошлое…
Петр Агеевич послушно стоял перед женой, с любовью поддаваясь ее быстрым, мягким, нежным рукам, и ласково глядел на ее взволнованно зардевшееся лицо, освещенное яркой бездонной синевой глаз, таких неповторимых, любимых, бесконечно дорогих глаз.
— Ты меня сегодня, Танюша, наряжаешь с большой озабоченностью, словно на важнейшее торжество.
Татьяна, так усердно хлопотала с наряжением мужа, что даже чуточку устала. Но устала она не от работы, а от волнения, от напряжения чувств, утаиваемых от Петра. А чувства, возникающие при принятии важных и сложных для личной жизни решений, да еще сдерживаемые для себя и скрываемые от очень близкого, любимого человека, всегда и у всех неравнодушных сердцах, вызывают утомление от волнительного напряжения.