Именно отсюда вытекают главнейшие задачи и, если хотите, основные задачи рабочих, в одночасье ставших пролетариями, — выгнать вон всех тех, кто лишил их гарантированного права на труд, не права наемника по контракту, а естественного гарантированного труда, соединенного с запросами общества, а не с выгодой владельца твоего труда. И Петр Агеевич любовно взглянул на Галину Сидоровну, озабоченную их трудоустройством на предприятии, которым руководит, и подумал, что это его удача, что жизнь свела его с таким замечательным человеком. Спасибо Левашову, что он подумал однажды о нем и привел к Галине Сидоровне, как к покровительнице.
— Ну, вот что, дорогие друзья, сказала Галина Сидоровна, собирая в стопку тарелки, — вы после обеда пока осмотрите ваше общее хозяйство и через несколько минут заходите ко мне, — и поднялась из-за стола, подошла к бухгалтеру и товароведу Крепаковой Зое Сергеевне и позвала их к себе.
Мужчины, задержавшись за своим столом, вышли в зал магазина вместе со всеми. Петр Агеевич повел Левашова по залу, говоря:
— Смотри, за время твоего отсутствия ничего не изменилось, разве что цены повысились. Магазин, как ты знаешь, не может сильно отставать от рынка, но наши цены по всем основным продуктам ниже рыночных. Поэтому продукты у нас не залеживаются, отчего мне работы по завозу прибавляется каждый день.
— Рекламные украшения, смотрю, обновились, стали красочнее и привлекательнее, я бы сказал: призывнее, но вежливее, — заметил Левашов. Замечание о рекламе Петру Агеевичу было приятно, но он сознательно пропустил мимо ушей похвалу в адрес художницы.
— Да, это все, что без тебя тут изменилось, — только и сказал Петр.
— И машину ты запустил, что ж об этом умолчал? — проговорил Левашов.
— Откровенно тебе скажу: две цели преследовал — одну, чтобы убрать ее с глаз людей и магазин выручить, а вторую, — чтобы не остаться без работы сразу же после твоего возвращения.
Левашов внимательно посмотрел на Золотарева, подал ему руку и с признательностью сказал:
— Спасибо, Петр Агеевич, тебя и на заводе все любили не только за мастерство твое, а еще больше за рабочую честность.
— Тебе мое спасибо, Николай Минеевич, за то, что пристроил меня к делу, а то до сих пор шатался бы в поисках работы. На предприятиях продолжается сокращение. Теперь, видно, нам с безработицей так и век жить.
— Да, очевидно, так и будет при капитализме… — задумчиво произнес Левашов, что-то вспоминая. — Впрочем, не видел ты, друг мой, безработицы, — грустно, с обидой за кого-то добавил.
— Дальше пойдем в твою мастерскую, — предложил Петр и повел Левашова в угол под лестницей. — Смотри: все на месте, как у тебя было, и в таком же порядке, как у тебя было, все на твоем же месте, — продолжал Петр, разводя руки над верстаком и указывая на полки. — Я только вот тут ящик поставил для своего запаса запчастей и для кое-чего иного, думаю, тебе это не помешает?
— Ну, что за вопрос?
— Я и второй ключ сделал, если не возражаешь?
— Считай, Петр Агеевич, что расселились в каптерке вдвоем, — сказал о своем согласии Николай Минеевич.
— Но ты вроде как недоволен, Минеевич, таким моим самоподселением?
— Что ты, Петр Агеевич! Напротив, вдвоем и спорее будет от взаимопомощи и поддержки, так сказать, вдвоем в одной упряжке.
— Ну, тогда посидим, и ты расскажешь, что там, в Чечне, что было с сыном, и как ты его нашел? — заинтересованно и сочувствующе спросил Петр, присаживаясь на стул, который для себя он занес из кладовой.
Левашов помолчал и раз, и два взглянул на Петра Агеевича, и его глаза наполнились большой печалью. Печаль его была темной и настолько глубокой, что казалось, она истекала из самой его истомившейся, истерзавшейся в боли души. Петр Агеевич заметил и понял его темную, засевшую в груди печаль, дрогнул сердцем и укорил себя за свою неосторожность. Тут же заметил под ярким светом большой лампочки, побелевшие на его голове пряди волос, и глубокие складки морщин, опустившиеся от крыльев носа к краям рта, и острую, будто стариковскую бороду, и морщинистые, синеватые полукружья под глазами — и все это освещалось печалью глаз. Петр не успел извиниться за причиненную боль, как Левашов заговорил тихим печальным голосом душевно надорвавшегося человека:
— Все оказалось, Петр Агеевич, очень, очень сложно и даже в некотором роде опасно. Я бы сам не только в Чечне, но здесь, в России, и следов сына не нашел. Мы с тобой проходили действительную службу в армии. Мог ты тогда допустить такую мысль, чтобы Министерство обороны не могло найти твоего следа по службе в армии. В наше с тобой время в Советской Армии портянка бесследно не пропадала, а чтобы автомат или винтовка из роты исчезали — это было чрезвычайное происшествие, и на его разбор поднимался весь личный состав части. В свое время мы не слышали таких слов, как коррупция, криминал, дедовщина, не знали, что эти слова означают, и к чему они применяются. А нынче этого от военных я наслушался.
Николай Минеевич помолчал, глядя через дверной проем в солнечный, пустынный и тихий двор. Бесцветные губы его были сжаты, и все лицо было отмечено глубокой печалью, которую он пронес через всю страну, чтобы долго не расставаться с нею.
И не скоро он сможет расстаться с мыслью о сыне, о потрясенной его душе. Отец не перестанет думать о том, за какое наказание это потрясение сын будет носить в себе? И не обернет ли сын это потрясение на свою жизнь и на жизнь своих родителей? И вообще, в каком нравственном образе сын предстанет перед людьми после всего пережитого?
Вот о чем должны теперь думать родители, обращаясь к сыну, и искать благотворительные меры для отвращения его от перенесенных кошмаров. А государство, повергнувшее его в кошмар, тут же забыло о нем, и общество будет ставить ему в вину то, что он должен был сделать в Чечне. А государство вроде как бы и не ответственно за грехи своих граждан, за исполнение наставлений государства.
Тяжело Николаю Минеевичу с таким государством, да и всем простым трудовым людям тяжело от такого государства, в котором его чиновники строят государственную политику под себя, по морали личной выгоды, по принципам коррупционной конкуренции — кто ловчее и больше.
Николай Минеевич тяжело вздохнул своим мыслям, а может, по своей жизни вздохнул и снова заговорил:
— Если бы не мой зять, в недавнем прошлом военный, а потом и его товарищ, этот еще служит под Москвою, уроженец Чечни и чем-то известный на всю Чечню, хотя живет в Москве и близкий человек к Минобороны, — не найти было бы сына. Нашли мы его в тайном скрытом положении раба на строительстве новых военных укреплений на дагестанской земле. Это говорит о том, что чеченцы и те, кто к ним понаехали из мусульман, готовят новую войну. Мой зять и его товарищ по своим наблюдениям предсказывают, что чеченцы не замирились и не сложили свое оружие, готовят новую войну с Россией.
— Но ведь говорят, что какой-то мир подписан самим Масхадовым, которого для того и избрали президентом, — заметил Петр Агеевич. — Нам тут в глубине России, такого не понять — почему они готовят войну с Россией? Что, разве Россия объявляла войну Чечне, своей республике? Как я понимаю, Россия войну Чечне не объявляла — это было бы смешно. Или все чеченцы этого не понимают?
— Мы втроем там были и тоже ничего не поняли, — покачал головой и подвигал плечами Левашов. — Но как ты поймешь весь этот сыр-бор, если весь их центральный город — столица Грозный разрушен бомбами, ракетами, снарядами. И другие города, и многие села — тоже, вся республика в разрушении. А простые люди из жителей, кто уцелел, разбежались, ютятся по подвалам, развалинам. Чеченцы все еще помнят о депортации во время Отечественной войны, но тогда их не убивали бомбами и снарядами, не расстреливали из танков. Но за время, когда им все простили и помогли вновь обосноваться и обжиться на своей родине, вернули в ряд на уровень всех народов Советского Союза, все взрослое население стало грамотным, возродили культуру нации, каждый десятый-двадцатый чеченец — со средним, высшим образованием, с современной специальностью, оседлали, как они сами говорят, технику, промышленность, науку, равноправно пользуются всеми социальными правами. Но нынче кто-то их тянет не туда, говорят, что нынешнее положение идет от России и надо, дескать, освободиться от нее, как соседние Азербайджан, Армения, Грузия. В то же время они знают, что армяне, азербайджанцы, грузины бегут в Россию, как и многие чеченцы, спасаясь от безработицы, голода и угрозы темноты и дикости, а у себя поют славу аллаху и пластаются по земле. Кто поумнее, пограмотнее, поразборчивее говорят, что они, если и стали подневольными, то не от России, а от Америки.
— Тогда зачем взялись за оружие против России, зачем воюют? — с недоумением воскликнул Петр Агеевич.
— Простые люди говорят: те, что воюют, им за это платят американцы как своим солдатам.
За этот счет они и живут, — пояснил Левашов, — Они, по сути — американские наемники, только через мусульманскую мошну.
— Так за время этой войны они совсем одичают, уже вон головы людям невинным отрубают, — с горьким сожалением произнес Петр Агеевич, всматриваясь в печальное лицо Левашова.
— И за это им тоже платят.
— Тьфу, ты, Господи, да кто им платит за такое варварство? — возмутился Петр Агеевич, он даже подскочил и потопал по полу.
— А вот это вопрос, — зло улыбнулся Николай Минеевич. — Во всяком случае, есть чеченцы, которые сами недоумевают. Они знают, что войну начал Ельцин и вместе с тем деньги боевикам везут со всех краев России: и из Москвы, и из Питера, и из Самары, и из Татарстана, и из других городов, и, конечно, из мусульманского мира.
— Но за что? — все еще сердито задавался вопросом Петр Агеевич. Ему, как честному человеку, с его простым, праведным мышлением, не умевшим подозревать других людей в лицемерии, все в Чечне было непонятно, лукаво, загадочно, хотя чувствовал — управляемо все это.
— Нам это не понять, — все еще уныло сказал Лукашов, — а капиталистам, Березовскому, например, все ясно, как божий день, но этот секрет он нам не откроет, как секрет собственного изобретения. А некоторые чеченцы говорят: все дело скрыто в нефтепроводе и в нефтекачалках.
Петр Агеевич задумался, стал вспоминать, что мог, из прочитанного о нефтяных войнах и раздорах. Неужели теперь и российские нефтяные промыслы становятся предметом международных раздоров? Потом спросил:
— А зачем в этом случае разрушать города, села, убивать невинных людей? Ведь говорят, все похоже в точности на варварство фашистов во времена нашей Отечественной войны.
— Сталинград, да и только, — подтвердил Левашов. — Говорят, что разрушают для того, чтобы обозлить чеченцев против России и отбить у них добрую память о русских людях, чтобы оправдать отделение. Но я видел иное: зло у них не массовое и легкое, как в драке. Они знают, что все творят не русские, не Россия, а новые русские, лукавые березовские.
— А чем же, скажи мне, там все кончится? — с отчаянным вздохом спросил Петр Агеевич.
— На мое понимание, так все может кончиться при воссоздании Советского Союза, советской власти, о чем чеченцы вспоминают со слезами. А примирить все народы может только Коммунистическая партия, как простонародная организация, — заключил Николай Минеевич с каким-то легким, уверенным светом в печальных глазах. — Но Компартию России туда не пускают. Другого договора я не нахожу, хотя и долго думал. Никто другой и ничто другое нас не примирит не только с Чечней, но и вообще людей России друг с другом и с государством, кроме компартии Советского Союза, никто иной не даст нам ни нормальной человеческой жизни, ни дружбы народов, ни свободы, ни права на полет души, — с каким-то освобожденным вздохом, резко и громко проговорил Левашов, точно сделал долго хранившееся или долго рождавшееся признание.
Вот ты какой, — подумал Петр Агеевич. — Всегда такой был, или Чечня этому научила? Он хотел еще спросить о сыне Левашова, но не успел, так как их позвала кладовщица к Галине Сидоровне. В дверях кабинета они встретились с бухгалтером и товароведом, верными помощниками и советчицами по торгово-финансовой части.
— Садитесь, доблестные мои мушкетеры, — необычайно оживленно пожала руки мужчинам и потом, расхаживая перед сидевшими мужчинами, еще раз назвала их своими мушкетерами. Затем остановилась у окна, наклонилась над своими фиалочками и будто с ними заговорила: — Всю свою жизнь мечтала поработать, поруководить мужчинами и никак не выходило, а теперь вот у нас два мужика, — и, обернувшись, подмигнула мужчинам, и хлопнула ладонями, села за стол с лукавым блеском глаз.
Мужчины, с удивлением взглянув друг на друга, не поняли, к чему прозвучали ее слова, и какие в них были намеки.
— Так вот мы, руководители нашего предприятия, — продолжала с юмором говорить Галина Сидоровна, подтрунивая над своими словами, и весело, по-матерински глядя на сиротливо сидящих мужчин и ждущих себе приговора от этой вдруг развеселившейся женщины, волею случая получившей возможность произнести слова о решении судьбы двух мужчин. Они и не догадывались о том, отчего ей было весело, и приятно поюморить. А веселилась оттого, что она, именно она нашла возможность трудоустроить двух мужчин. Этих мужчин, здоровых, сильных, красивых своей мужественностью и способностью нести на своих плечах не только бремя своей жизни, но и груз судьбы своих близких.
Сейчас они сидели в неизвестности о своей дальнейшей работе, а по существу перед неизвестностью о своей судьбе уже на ближайший час. Сидели в состоянии потерянности и бессилия перед той пустотой, которая вот сейчас перед ними может разверзнуться могильным холодом.
От такого вида мужчин и от представления той пустоты, в которой они могли бы оказаться, прими она неразумное решение, сердце ее наполнилось болезненной жалостью к ним. В эту минуту неожиданно пришедшие ей в голову слова: Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте она молча продолжала: Чем повесть о безработных и их детях. Она решительно и бодро встряхнула своей большой головой, подтолкнула кверху грудь и с радостным чувством сказала: