Галина Сидоровна говорила это с улыбкой, но внятным голосом, не допускавшим возражений и размышлений. А лицо ее, добродушное и округло-мягкое, при этом, казалось, еще больше размягчилось от добродушия и вызывало желание со всеми ее решениями соглашаться.
Хотя, какое тут может быть еще согласие, ежели ее решение, в высшей степени человеческое, вызывало лишь чувство благодарности. Вот только вставала, задача, — в какой форме должна быть ответная благодарность от мужчин.
Впрочем, Петр Агеевич не слышал еще, за что и как он должен будет от себя благодарить Краснову, ставшую теперь не только его директором по работе, но и товарищем по партии. Но он от себя был благодарен ей за столь человечное отношение к Николаю Минеевичу, который был бы в безвыходнейшем положении, оставаясь сейчас один на один в сложившейся ситуации.
О том, что он и свою долю внес в сохранение зарплаты Левашова, отказавшись от ее получения за слесарные и подсобные работы, Петр и не смел думать. Он вообще не имел привычки думать о благодарности за свои услуги и людям и производству, — такая советская бескорыстность отложилась в его характере, и теперь ему и век свой доживать с ней, с советской бескорыстностью. И хорошо, что она, советская бескорыстность, живет еще среди людей осколком житейской среды от советского общества и как-то помогает людям выживать в отброшенном от государства состоянии.
— А вы, Петр Агеевич, по-прежнему будете у нас шоферить на своей машине, — обратилась Галина Сидоровна к Золотареву и, прищурив улыбчивые глаза, добавила: — но при должности заместителя директора гастронома по административной части.
Петр Агеевич от неожиданности целую минуту молча смотрел на директрису большими, удивленными глазами, потом спросил:
— Как же это будет получаться — шофер и заместитель директора?.. Да я никогда и не ходил в начальниках!
Вопрос был точно таким, каким Галина Сидоровна и ожидала от него — скромного, чисто рабочего человека, который в прошлом, имея почетную работу слесаря высшего разряда, довольствовался ее постоянством и неотъемлемостью от его права на гарантию такого труда. А когда у него отняли, казалось бы, неотъемлемую от него работу, он был рад тому, что нашел подходящую к своей профессии работу и больше ни на что не претендовал.
— Я готова была к такому вашему возражению, Петр Агеевич, — засмеялась Галина Сидоровна, — Но, если, в моем предложении смутившие вас слова поставить в другом порядке, то получится вполне приемлемо: заместитель директора магазина по административно-хозяйственной части и водитель машины-фургона. Так приемлемо будет? — продолжала смеяться директриса и вроде как за поддержкой обратилась к Левашову: — Как, Николай Минеевич, правильно будет?
— Даже очень правильно, Галина Сидоровна, — поддержал Левашов, — а то ведь ни вам, как директору, ни нам, как подчиненным, без вашего официального заместителя нескладно получается. Так что, Петр Агеевич, ты в самый раз и подобрался. И то сказать, насколько мне видно, все работницы и магазина, и кафе и так тебя считают старшим после Галины Сидоровны.
— А это-то откуда ты все увидел, неужели из Чечни видно было? — все еще хмурился Петр Агеевич.
Новое свое положение он не мог принять просто так, не обдумав, не представив себе до деталей свои обязанности, как он говаривал, бывало.
Левашов быстро ответил на его вопрос:
— Мне и не надо все видеть: достаточно было час поговорить с Аксаной Герасимовной, чтобы все узнать и стать в курсе всей жизни, что у вас без меня прошла.
— Ну добро, Галина Сидоровна, коли так вы и все остальные решили, я согласен, только вы уж дайте хотя бы схему предложенной конструкции, — уже шутливо сказал о своем согласии.
Галина Сидоровна выпрямилась, оторвав грудь от стола, ударила ладонями по столу и произнесла:
— Я знала, что с настоящими рыцарями всегда все можно решить, если речь об общем деле. Теперь вы, Николай Минеевич, идите в бухгалтерию, а мы с вами, Петр Агеевич, пройдемте в ваш кабинет.
Кабинет заместителя директора был отведен в комнате, где уже стоял рабочий стол, несколько стульев, шкаф для одежды с отделением для бумаг. Эта комната служила женщинам для переодевания. Сейчас Галина Сидоровна захватила с собой картонку, на которой была надпись: Зам. директора Петр Агеевич Золотарев и прикрепила ее самоклеющейся лентой.
— Что же я буду делать в этом так называемом кабинете заместителя директора? — растерянно проговорил Петр Агеевич, оглядываясь вокруг.
— А для начала изучите вот это, — директриса достала из шкафа три папки чертежей и положила на стол. — С чертежами вы работать умеете, разберетесь. А остальное вам подскажут люди и ежедневные дела, кроме поездок за товарами и по другим делам. Она шагнула к двери, но задержалась и добавила:
— Кстати, я уже три года не была в отпуске, надо куда-то съездить отдохнуть вместе с мужем. Так что вам будет, чем заняться. А дальше, может, затеем дело с кооперативом… Одним словом, дел нам всем хватит, — и быстро вышла.
Петр Агеевич молча посмотрел вслед и машинально прошел к двери, потом вернулся к столу, — так наследил себе проход в кабинете.
Матери — дочери
Татьяна Семеновна встала из-за стола, прогибаясь назад, выпрямила спину — засиделась за столом. Она подошла к окну и, не довольствуясь раскрытой форточкой, распахнула обе створки окна.
Комнату тотчас залил поток свежего, послеполуденного воздуха, замешанного на аромате сладковатого, слегка влажноватого тополиного духа — густая листва и дышала густо, она зеленым облаком стояла у окна. Через минуту спертый квартирный воздух был вытеснен ароматным дыханием тополя, сгущенное, оно отдавало легкой горчинкой. А кожа обнаженных рук ощущала теплую влажность — это была приветливая ласка листвы.
Тополя, как наблюдала Татьяна Семеновна, вообще-то умеют как бы собирать и сохранять вокруг себя влагу в атмосфере. Видно, они призваны создавать вокруг благодатную легкость для дыхания людей в самую жаркую солнечную погоду. Не зря горожане относятся к ним как к спасителям от городского удушья. Они неприхотливо со всей своей зеленой щедростью работают на город, выкачивая могучей корневой системой влагу из почвы, как насосом, отчего они имеют Способность легко приживаться, и очень быстро расти. А своей гибкостью искусно защищаются от бурь и ветроломов, и рощи их всегда стоят стройно, обнявшись ветвями, им не страшны вихревые напоры. И еще они чутко улавливают атмосферные указания на приближение грозовых дождей и такую свою чуткость излучают в дыхании и аромате листвы.
Татьяна Семеновна с детской поры, как сельская уроженка, сохранила в себе чувствительность к природным колебаниям, и сейчас она будто услышала знакомый заговорщический шепот тополиной листвы. Она потянулась из окна к веткам тополя, но не могла достать, однако от желания иметь ветку в квартире для тополиного запаха не могла отказаться. Она выбежала вниз на улицу и оторвала три молодых побега от ствола, растущих у места среза сука, и бегом внесла их в квартиру, приложилась к листьям лицом и минуту подышала их прохладным, влажным ароматом.
На какой-то миг на нее повеяло от листьев легким, нежным дыханием ребенка, выбежавшего из морской волны Черного моря. Подумать только, что на нее навеялось так вдруг из такого далекого, к которому теперь уж никогда не будет возврата — берег Черного моря, дети в волнах морских и целое море счастья!
И все же она счастливо улыбнулась воспоминаниям, потрясла еще ветками возле щек и уже явно ощутила влажное касание листьев, как влажных детских ладошек, омытых в море, и, улыбнувшись, сказала сама себе: Какой счастливый миг был это касание мокрых детских ладошек, намоченных в черноморских волнах — его надо было уловить! Это дается только счастливой матери! Я была в это время безмерно счастлива. Тогда мне не думалось, что каждый миг такого счастья дается свободной жизнью, и что такая жизнь утверждена навечно. Увы! Ее можно было, оказывается, отобрать, разрушить, растоптать, что и сделано злодейским образом какой-то греховно-грабительской властной политикой реформирования социализма в капитализм. И теперь нашей Катеньке, может, вовек не узнать счастья таких моих мигов?..
Татьяна Семеновна мыслями вернулась к рукописи Михаила Александровича, которая ее увлекала. Даже с точки зрения общих педагогических познаний и некоторых психологических открытий в детском поведении она сделала для себя много выписок, снабдила их своими размышлениями. Ей казалось, что ее заметки, размышления и даже некоторые выводы должны быть интересны Михаилу Александровичу.
Она несколько раз прочитала свои заметки, которых, кстати, набралось, чуть ли не целая ученическая тетрадка. И чем больше читала их, чем больше углублялась в содержание и смысл, тем больше они подсказывали ей, что чего-то главного и очень важного не достает в них. И что без этого главного ее заметки много теряют в своем смысле, а без этого смысла они теряют и значение для Михаила Александровича.
Она листала тетрадку, всматривалась в заметки, иногда вновь прочитывала отдельные записи. Находила, что мысли свои о прочитанном, об авторских указаниях она излагала правильно. А были ли ее мысли верными, она не могла доказать даже сама себе. Может получиться так, что с точки зрения Михаила Александровича ее мысли вообще окажутся ошибочными, а значит и бесполезными. Да и он сам говорил, что по нынешним временам у него вообще будет много оппонентов.
Кем же она окажется в суждениях и оценках, опытно-теоретических посылок Михаила Александровича — несогласным оппонентом или сторонником? И кто их рассудит, и с каких позиций будет вестись суд?
Стоп!.. Вот где находится та загадка, которая стоит над всеми моими размышлениями: у меня нет моей собственной позиции, с которой я смотрю на все заключения и выводы Михаила Александровича, — остановила она себя, помолчала, механически листая тетрадку с записями своих мыслей, и потом добавила задумчиво, будто глядя, сама в себя: — А была ли у меня своя позиция вообще? Да, когда-то я могла в споре отстаивать свое мнение в решении конструкторских задач. Но разве то была позиция? То была защита научно-технических фактов, а не позиция. А позиция — это что-то относящееся к общественной жизни. А здесь я шла по течению жизни… потому, что это течение было верное, оно влекло в завтрашний день, который был лучше сегодняшнего и всегда был понятен. Будущее мое было открытое для меня — позиция тут не нужна была: она была общая, равная для всех…
Она закрыла папку с рукописью и своей тетрадкой с некоторым разочарованием и отрешенностью, точно для нее все было неясно и недосягаемо. И вдруг совсем с другой стороны, совсем иная мысль, другого направления явилась к ней. Эта мысль так глубоко засела в ее голове, что являлась самопроизвольно и неожиданно, точно требовала немедленного разрешения и, наконец, добилась своего.
Татьяна Семеновна быстро подошла к книжному шкафу и из его глубины извлекла толстую папку, перевязанную старой розовой лентой. Скорее это была не папка, а узел бумаг Петра Агеевича. С этими перевязанными бумагами она села к столу в зале и развязала ленту.
Она вывернула на стол из папки все бумаги, раздвинула по столу и стала разбирать их. Сперва она из вороха документов (откуда они только набрались у простого слесаря?) взяла Аттестат Зрелости об окончании средней школы. Затем Диплом об окончании Производственно-технического училища по специальности слесаря общего профиля. А вот и Диплом об окончании Машиностроительного техникума с ведомостью оценок успеваемости, о котором Петр не любил говорить, так как считал, что главная его специальность — слесарь седьмого разряда. Она дает ему зарплату вместе с премиями и надбавками больше директорской. И по зарплате — он главный человек на заводе. И он не сомневался, что в стране, где по природе своей главным действующим лицом является рабочий человек, так будет вечно.
Но для страны, где возникло другое государство, его мысли стали не по ее характеру. Однако он этого не понимал и долго оставался социально слепым, потому что не брал в соображение того, что на земле еще существует могущественный старый мир, где главной действующей силой почитается частный капитал, присвоивший себе в частную собственность всю природу вместе с трудом рабочего человека, да и самого этого человека. Он не сразу разобрался в том, что возвращенный в страну старый мир, пользуясь тем, что советский рабочий человек привык жить не настороже, и, применяя множество способов обмана и лицемерия, без особого труда, по закону силы превратил и его, Петра Золотарева, в свою частную собственность. Так значит он, Петр Золотарев из свободного советского рабочего превращен в частицу личного капитала хозяина в живом виде, из которого выжимают, выдаивают по капле энергию в виде долларов, или евро, или рублей. Со временем живой капитал, как всякий частный капитал, способен истощаться, терять свою производительную ценность, тогда его подвергают вновь воспроизводству по программе расширенного воспроизводства. И так до полного истощения его сил способом жесточайшей эксплуатации, после чего его выбрасывают на свалку как отработанный материал и заменяют другим Петром Золотаревым.
Но, слава Богу, ее Петр по счастливой неожиданности пока избавлен от роли живого капитала и зарплату получает по труду без эксплуатации, а из общего дохода всего рабочего коллектива. И она сама тоже по счастливой неожиданности стала работать на народном содержании, и будут ей платить тоже по труду, пусть недостаточно оцененного, но из общего валового дохода.
Рассматривая его Аттестат зрелости и Дипломы, Татьяна Семеновна заметила, что были они заполнены одними 5 Да это же дает ему право поступать в институт без вступительных экзаменов, — проговорила она вслух с радостным сердечным биением. — И этим обязательно надо воспользоваться.
После всего увиденного она была уверена в том, что на такое решение она его уговорит, а он должен, наконец, решиться на необходимый шаг по партийной обязанности.
Затем она стала сортировать его документы по награждениям и неожиданно для себя заново открыла своего мужа. Оказывается, он был талантливый изобретатель и рационализатор, и это подтверждалось 12 авторскими Свидетельствами изобретений и принятых в производство рационализаторских предложений.
Да это же был большущий рабочий талант, целый незаурядный клад, — с восхищением думала она о своем Золотареве Петре Агеевиче, будто в первый раз видела свидетельства его таланта. А оно было и так: она увидела его талантливость впервые в документальном виде. Каждое свидетельство она видела в свое время по отдельности, было очень радостно, но чтобы вот так — все свидетельства, собранные вместе на столе в разложенном виде, — это было впечатлительно. Раньше подобная демонстрация как-то не приходила в голову. Да зачем, собственно, нужен был такой показ, если сам изобретатель был налицо, и от него что-то новое можно было ждать каждый день в свежем, горячем виде, как булку хлеба из печки.
Татьяна Семеновна знала, что на огромном заводе, ведущем в отрасли машиностроения, ее Петр как изобретатель и рационализатор был не один. В многотысячном коллективе рабочие-рационализаторы исчислялись десятками. Вместе с инженерами и техниками они составляли ядро технического и производственного прогресса на заводе.
Она знала, что главенствующими в деле прогресса были ведущие конструкторы и технологи, энергетики и прочие специалисты. И среди рабочих были специалисты высшего класса. В их числе был и Золотарев Петр, которого почитали как ведущего рабочего специалиста.
Развал производства и начали именно с развала производственного ядра завода. Ядро производственного прогресса оказалось ненужным, даже лишним. Нужным стало ядро прибыльной наживы, частного дохода даже через развал производства и его технологии.
Так начиналось гибельное для таких, как Петр Золотарев, уродливое, воровское первоначальное накопление частного капитала. За изуродованным, разграбленным производством пришел столь же уродливый рынок с рваческим грабительским ядром.
Такой спекулятивный, воровской рынок и свищет до сих пор, как Соловей-разбойник, созывая крупных хищников на окончательное растерзание великой социалистической державы, распугивая пичужек от капитала. А Петр Золотарев со своим высоконравственным началом в разбойном разгуле не годится. Нравственная чистота претит безнравственным основам рыночного устройства жизни…
Татьяна Семеновна решила показать Петру все его заводские документы в разложенном виде. Она была уверена, что и он сам всю свою творческую сладкую муку позабыл, вдруг насильно опрокинутый в порочную, темную бездну мира наживы. Однажды сложил весь свой талант в небрежный сверток, туго связал его, вроде как захоронил в гроб, как убитого, никому ненужного, отжившего духовного величия советского человека. Было ведь время яркого советского света, в котором он с чем только не соприкасался, все рационализировал. Выходит, природная натура его ко всему, где требовалось творческое начало, влекла необоримо. Но не должно умереть в нем творческое начало души. Не зря ведь говорят, что душа бессмертна. Глядя на все документы творчества, она окончательно укрепилась в мысли: оживить творческое начало в его душе на базе его талантливой головы, начиненной инженерными знаниями, какая может быть польза людям!