— Да, такой шаг — вступление в компартию — это ответственность святого подвижника, — задумчиво проговорила Катя. — К этому решению он, наверно, долго шел… А ты, мама, как отнеслась к его вступлению в компартию?
— Я ему сказала, что вступление в компартию в нынешнее время и в обстановке травли идеи коммунизма — это большое морально-политическое обязательство бороться за трудовой народ, и что я всегда буду рядом с ним, если даже место это будет на баррикаде.
Услышав такие слова от матери, произнесенные с торжественной искренностью, Катя вскочила с дивана, бросилась к матери на грудь, обняла ее и несколько раз горячо поцеловала, а потом встала в демонстративную позу и с пылающими от волнения щеками проговорила:
— Спасибо тебе, мамочка, я знала, что ты такая умница и — мужественная. Я это говорю с осмысленным пониманием.
Мать мягко посадила Катю на место подле себя и сказала:
— Своей поддержкой и папиного поступка, и моего одобрения такого поведения папы ты меня душевно тронула. В этом я и тебя увидела нашей сподвижницей и уже созревшей молодогвардейкой. Но не думай, что я свое решение приняла необдуманно. Я папе об том не говорила, предполагая, что он сам все рассудил. Я долго думала о вас, о тебе и Саше, и пришла к заключению, что ты уже взрослая и в предстоящем году определяешься со своей судьбой, а Сашу, в случае чего, дедушка и бабушка, да и дядя Сеня, я думаю, не оставят.
— А ты думаешь, что до такого положения дело дойдет? — холодно, но без тона трагичности спросила Катя.
— Нет, я не думаю так утвердительно, но с нынешней жизнью, когда против трудового народа встал класс капиталистов в крепкой связке с международным капиталом, создал свое буржуазное правительство, и президент под контролем мирового империализма командует всеми силовыми органами — всего можно ожидать, как это уже однажды и было.
Катя задумалась и молча смотрела на разложенные папины свидетельства трудового подвига, которые в теперешней жизни никто не оценит — они были совершены в другой жизни. А нынче жизнь, — это жизнь борьбы не только за личное выживание, а и за изменение жизни в интересах трудовых людей. Ну, чего ж, я к такой жизни в борьбе себя подготовлю. А душевный настрой у меня уже созрел, и сознание мое на эту борьбу направлено, — проверила себя Катя и с удовлетворением улыбнулась.
А Татьяна Семеновна, глядя на дочь и, верно, догадываясь о чувствах и мыслях Кати, привлекла ее к себе и тихо сказала:
— Единение духа родителей и детей и есть та радость, что нас обнимает, — и мать, и дочь в едином порыве крепко обнялись и поцеловались.
Предчувствия Татьяны Семеновны сбылись: на склоне дня с юго-запада стала медленно подниматься черная туча. Постепенно она заняла всю линию горизонта, но вверх шла нерешительно и молча. Это тревожило душу неведомым ожиданием.
Татьяна Семеновна под вечер оставалась дома одна, и ее ожидание прихода домочадцев и брата вдруг превратилось в предчувствие грозы. Она несколько раз заглядывала в детскую комнату, из окна которой и была видна туча. Туча росла, поднималась вверх. Татьяна вдруг вспомнила свою мать, широкодушную Надежду Савельевну, о которой в Высоком Яре так до сих пор и говорят: Она — женщина с такой душой, что шире Высокоярского неба. Так вот мать всю жизнь панически боялась грозы. Бывало, заметив заходившую грозовую тучу, она заманивала в сарай птицу, закрывала все ворота и калитки на запоры, снимала все развешанное по двору, затем шла в дом и закрывала вьюшки печей, закрепляла на защелки створки и форточки окон и с замешательством в груди ждала прихода грозы, сидя на веранде, чтобы не пропустить первые капли дождя. Они всегда снимали чувства растерянности и напряжения в ее груди. А с первыми ударами грома она уходила на кухню и, сидя за столом, с тоскливым томлением ждала конца грозы. Она и от всех требовала беречься грозы.
Татьяна все подготовила к гостевому обеду, чтобы быстро накрыть стол. А все, что на нем было разложено, она перенесла на комод и расставила по стене сзади их семейных портретов. Она в очередной раз направлялась в детскую комнату, как вдруг ее заставил вздрогнуть, как удар грома, звонок телефона, который стоял в прихожей и вообще-то звонил редко. Татьяна подхватила трубку и услышала голос дочери.
— Мама, это я… Я от Риты звоню. Можно, я задержусь у Риты? Пока дождь перейдет?
— В принципе возражений нет. Но, во-первых, еще неизвестно, когда дождь пойдет, и будет ли он коротким. А, во-вторых, давай так рассудим с тобой: ты приехала к родителям, еще не видела папу и пошла ночевать к подруге, можешь завтра уехать, не повидавшись с папой. Этично ли это будет?
— Папа меня поймет и не осудит, он у нас добрый и все понимает, — неуверенно ответила Катя.
— Верно, папа поймет твое нетерпение наговориться за все лето с лучшей подругой, — спокойно возразила мать, но так спокойно, что будто и не возразила. — И, конечно, папа не будет в претензии — чего не сделаешь для любимой дочери. Но и у тебя должно быть ответное понятие, что у папы есть чувства, которые вызывают желания пообщаться с дочерью. Тем более, после всех его душевных пертурбаций. Так не лучше ли тебе пригласить Риту к себе и оставить ее ночевать у нас и тут наговориться?
Катя не сразу ответила, держала трубку, потом, будто в продолжение разговора, попросила:
— Мамочка, лучше, если пригласишь Риту ты.
— Зови ее к телефону, — мысленно одобрила находку дочери Татьяна.
Татьяне Семеновне не потребовалось убеждать Риту. Та с первого слова согласилась с приглашением. Как сама Катя неоднократно отзывалась о подруге, Рита живет без комплексов.
Мужчины пришли вместе раньше девочек. Они уже отогнали Семенову машину в гараж, в котором Петр умело расположил две машины, и приехали троллейбусом. Как только вошли в квартиру, Семен весело сказал:
— Вот, пожалуйста, получай сестра, своего хозяина и скажи мне спасибо, что я оттащил его от служения бюрократической рутине и ее обязательности задерживаться на работе больше без дела, чем по делу.
— Спасибо, братишка, но с каких это пор рабочий человек Золотарев Петр Агеевич заразился вирусом бюрократизма? — приняла шутку брата и в тон ему отвечала Татьяна, искоса взглядывая на мужа.
— Ах, так ты еще, оказывается, ничего не знаешь? Привел меня в магазин секретарь горкома партии, познакомил с директрисой, очень симпатичной женщиной, спрашивает, где можно найти Золотарева Петра Агеевича. Директриса Галина Сидоровна указывает на соседний кабинет. Подходим, на двери табличка прибита: Зам. директора по административно-хозяйственной части Петр Агеевич Золотарев. Стучимся: из-за двери — властно-басовитый голос, что непривычно для магазина-девичника. Входим: за столом сидит с глубокомысленным видом надутый замдиректора, — смеясь, рассказывал Семен Семенович маленькую юмореску шутливым тоном, лукаво поблескивая глазами на Петра Агеевича.
Петр Агеевич с широкой улыбкой на лице и со смеющимися глазами слушал добродушную шутку шурина, поглядывая на жену, которая веселый иронический рассказ брата приняла за выдуманную шутку, и в конце ее спросила:
— Это правда, Петя?
— Что — правда?
— Ну, это: кабинет замдиректора и ты там… Ну, за столом?
— Правда! — рассмеялся Петр.
— А почему я не знаю? Когда это произошло? — и, несмотря на шуточный оборот сообщения, что-то сорвалось в голосе Татьяны Семеновны.
Уловив этот тон в голосе жены, Петр смутился, покраснел, как виноватый мальчишка. Он никогда ничего от жены, как от ближайшего друга, готового всегда поддержать и поощрить в делах, не скрывал ни на одну минуту. Равно так же поступала и она. И это все очень хорошо, гармонично вкладывалось в основу их обоюдной любви и во весь строй их семейной жизни. Оправившись от смущения, Петр Агеевич рассказал:
— Все произошло вчера, когда Галина Сидоровна распределяла обязанности между мной и Левашовым (я тебе рассказывал, что он вернулся из Чечни). Вчера в тот час я подумал, что это — о моей административной должности — она сказала больше для Левашова, чем для меня. А сегодня она все окончательно определила приказом и даже, для пущей важности, сама собственноручно и табличку на дверь прикрепила. А тут вот Сеня с секретарем горкома (ты его знаешь — помнишь: он нам однажды представлялся) ввалились и пошутили над моим смущением, а потом сказали: Правильно Галина Сидоровна решила, тем более, что ты (это, дескать, я) подал идею сделать Народный магазин. Так что все правильно, Петр Агеевич, — не святые горшки обжигают. Вот я и согласился. А тебе не успел рассказать — Сеня меня опередил.
— А Галина Сидоровна дала вот мне поручение: проект на строительство овощехранилища. Посмотри, пожалуйста, Сеня, может, что подскажешь: вы ведь у себя в колхозе таких сооружений понастроили, ой-ой, сколько: — подал одну из трех папок проекта Семену Семеновичу.
Но Татьяна Семеновна вмешалась в разговор мужчин, взяла все папки и унесла в свою комнату и, возвратясь, сказала: — О проектах после обеда поговорите, а у меня тоже, Петенька, тебе поручение, коль пошла речь о поручениях. Обратите внимание вот сюда, — и указала на расставленные на комоде свидетельства неутомимости, трудолюбия и талантливости Петра Агеевича.
— Что это за выставка? — с огорчением воскликнул Петр Агеевич, недоумевая, взглянув на жену.
Жена многозначительно улыбнулась на его неодобрительный вопрос и необидчиво ответила:
— Это — не выставка, а средство для убеждения тебя в том, что тебе дальше делать, — она говорила, а глаза косила на брата, как бы прося его поддержать ее по такому случаю.
— Погоди, погоди, Петр Агеевич, дай мне вглядеться в экспонаты, коли ты назвал это выставкой, — запротестовал Семен Семенович, подходя к комоду и отстраняя рукой Петра Агеевича.
Он стал молча, с большим интересом прочитывать каждое Свидетельство. Татьяна и Петр безмолвно стояли за его спиной и тоже взглядами водили по свидетельствам.
Петр вспоминал, когда и за что он был награжден этими знаками внимания к его творческим поискам. Под каждым из этих знаков в его воспоминаниях вставали ряды бессонных ночей, мучительных поисков, череда радости от находок и удач решения задач, напряженно-ожидаемых испытаний и тайной гордости за признание результатов творческого труда — и все это в итоге венчалось легкой гордостью от передачи своего, личного труда людям.
От этих побед слегка кружилась голова, и именно в этот момент легкого кружения головы возникали новые изобретательско-рационализаторские идеи. И так это было из года в год, и казалось, что этим импульсам творческих поисков не будет конца.
И вдруг все прекратилось, нить творческих поисков оборвалась, и он как творчески мыслящий человек был предан забвению, отправлен в небытие, всю его природную оригинальность проглотил удав сиюминутной выгоды. В расчетах частной выгоды и прибыли его талант не значился. Как и тысячи физически рабочих единиц, он оказался лишним, стоящим под фонарем с протянутой рукой…
Семен Семенович повернулся к Петру Агеевичу с удивленными, радостно светившимися глазами, обнял его за плечи и с восхищением воскликнул:
— Петр Агеевич! Да ты ведь одаренный человек в техническом отношении! Идя взглядом от Свидетельства к Свидетельству, я еще раз убедился, что только на твоем примере можно доказать в любом суде злонамеренность капиталистических реформ. Растоптать народные таланты, отринуть творчество народных масс, не признавать право простого рабочего на вдохновенный труд — это не только преступление перед Россией, но это преступление перед прогрессом общества… Почему я об этом не знал, не слыхал? — указав на выставку, обратился с вопросом Семен к сестре.
Татьяна Семеновна, пока брат смотрел и читал Свидетельства, следила за ним с большим вниманием, радовалась как инженер тому, что у другого инженера загорались от волнения щеки и даже уши, а когда он повернулся, и она увидела его восхищенный взгляд, огромное чувство радости переполнило ее сердце. Она уже не сомневалась, что брат станет на ее стороне в ее задумке сделать и формально Петра инженером. Она не рассердилась на вопрос брата и только ответила:
— Когда же, Сеня, тебе было вот так близко все узнать? То ты учился в военном училище, то сразу же попал воевать в Афганистане, то целый год лечился по госпиталям, то опять учился в Москве, то стал работать и строиться в своем колхозе. А сегодня я все выставила опять же не на показ тебе, Сеня, а вот ему, Петру Агеевичу.
— А мне зачем? — не понимая затеи жены, недовольно спросил Петр.