И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру — раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:
— Сучок… Сопляк… Догадался, сучок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо.
Шура стоял руки по швам, бледный…
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
— На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
— Запомнил, — сказал Шура. Посмотрел на Егора последним — злым и обещающим — взглядом. И пошел к машине.
— Ну, вот. — Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась… Проводил ее глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
— Егор… — начала она было.
— Не надо, — сказал Егор. — Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
— Егор, я боюсь, — призналась Люба.
— Чего? — удивился Егор.
— Я слышала, у вас… когда уходят от них, то…
— Брось! — резко сказал Егор. И еще раз сказал: — Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Садись… — Егор потянул ее за руку вниз. — Что ты стоишь за спиной, как… Это нехорошо — за спиной стоять, невежливо.
Люба села.
— Ну? — спросил весело Егор. — Что закручинилась, зоренька ясная? Давай-ка споем лучше!
— Господи, до песен мне…
Егор не слушал ее.
— Давай я научу тебя… Хорошая есть одна песня. — И Егор запел:
— Да я ее знаю! — сказала Люба.
— Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
— Егор, — взмолилась Люба, — Христом Богом прошу, скажи, они ничего с тобой не сделают?
Егор стиснул зубы и молчал.
— Не злись, Егорушка. Ну что ты? — И Люба заплакала. — Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да… Да что уж я — проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?!
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
— Веришь ты мне?
— Веришь, веришь… А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь…
— О-о!.. — взвыл Егор. — Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану, честное слово. Люба, я не могу, когда плачут. Не могу! Ну, сжалься ты надо мной, Любушка.
— Ну, ладно, ладно. Все будет хорошо?
— Все будет хорошо, — четко, раздельно сказал Егор. — Клянусь, чем хочешь… всем дорогим. Давай песню. — И он запел первый:
Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась.
Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.
— Спишите слова, — сказал он.
— Ну, Петро, — обиделась Люба. — Взял спугнул песню.
— Кто это приезжал, Егор?
— Дружок один. Баню будем топить? — спросил Егор.
— А как же? Иди-ка сюда, что скажу…
Егор подошел к плетню. Петро склонился к его уху и что-то тихо заговорил.
— Петро! — сказала Люба. — Я ведь знаю, что ты там, знаю. После бани!
— Я жиклер его прошу посмотреть, — сказал Петро.
— Я только жиклер гляну… — сказал Егор. — Там, наверно, продуть надо.
— Я вам дам жиклер! После бани, сказала, — сурово молвила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокоилась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та — стойкая, любящие женщины знают это.
Егор полез через плетень к Петру.
— Бренди — это дерьмо, — сказал он. — Я предпочитаю или шампанзе, или «Рэми-Мартин».
— Да ты опробуй!
— А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой…
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке — сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, — стояла молодая женщина с лопаточкой.