Комиссар Лепер кланялся, стоя в открытой двери.
— Такие вот у нас заботы, Селестина болеет, — жаловался он, провожая мадам Дюмолен в свою комнату.
Комнатка была небольшой, она не имела ничего общего с женской атмосферой спальни, где на каждом шагу видно было торжество поэтической натуры сестры комиссара. Тут же все было иначе: интерьер носил явные признаки мужского начала, что отражало взгляды самого владельца. Белые стены до потолка украшало огнестрельное оружие разнообразной формы и калибров. Большинство добропорядочных граждан От-Мюрей в часы досуга занимались коллекционированием. Комиссар Лепер не отставал от всех и даже, можно так сказать, давал фору местным собирателям, хотя бы уже весомостью «товара». По сравнению с детской страстью мсье Матло к собиранию конфетных коробок, по сравнению с деликатной и отдающей стариной охотой к собиранию бабочек Котара-младшего — арбалеты, кремневые пистолеты и ружья комиссара говорили сами за себя. Привязанность комиссара к предметам столь реальным, хотя и не пригодным к использованию согласно принципам коллекционирования, но все-таки связанным идейно с профессией собирателя — целиком подходила к неординарному положению Лепера в От-Мюрей.
Кресла были достаточно жесткими, находясь в гармонии со стенами. Один только комиссар был мягким здесь. Он предложил Гортензии садиться, занял место напротив и по достоинству оценил зрелую красоту мадам Дюмолен, сопоставляя нынешние достоинства вдовы писателя с найденной в старых письмах фотографией.
«Великолепная женщина», — подумал комиссар.
Тем временем Гортензия, собравшись с духом, сказала:
— Я пришла к вам по делу, очень для меня деликатному. Я рассчитываю на вашу симпатию и понимание, — она слабо улыбнулась.
— Слушаю, дорогая мадам Гортензия, — комиссар подался вперед своим мощным корпусом.
— Видите ли, я хотела бы прежде всего сообщить, что Эдвард Фруассар невиновен…
Комиссар выпрямился.
— Арест еще не доказательство чьей-либо вины. Он производится тогда, когда улики слишком серьезны. У мсье Фруассара нет алиби, — сказал он обиженно.
— Произошло недоразумение, — продолжала Гортензия. — Может, я неверно выразилась… не столько недоразумение, сколько неправильная постановка всего дела. Ну, точнее выражаясь, мы не сообщили при допросах всех деталей…
— Мы — это кто?
— Я и Эдвард Фруассар.
— Вот как. Я слушаю дальше.
— Собственно, мы сообщили факты, не соответствующие истине…
— Как это понимать? Сознательное введение в заблуждение полиции? — несказанно удивился комиссар.
— Да. В некотором смысле это так. Дорогой мсье Лепер, я обращаюсь к вашей дружбе, к вашему пониманию… Я очень была привязана к своему мужу, высоко его ценила… Но поймите меня правильно, Эдвард — это дело чувств, еще юношеских. И вот когда он появился, чувства ожили. Вы наверняка слышали: несколько лет назад я хотела оставить Шарля. Но вышло по-другому, до развода дело не дошло. Однако с тех пор осталась обида и подозрительность. Я решила скрыть от Дюмолена свою встречу с Фруассаром, мы встречались с ним наедине. В понедельник вечером я выехала на автомобиле на прогулку, как я всегда делаю. Я подождала за городом. Когда Фруассар пришел, мы поехали вместе в апельсиновую рощу вблизи Лебуа. Нам хотелось побыть наедине. Никто нас не видел. Возвратились мы почти в двенадцать ночи. Шел проливной дождь, поэтому я подъехала под самый парк. Он вышел и под дождем побежал в дом. Я подождала четверть часа и въехала через холл. Дождь закончился, все уже вернулись. А потом обнаружилось, что Шарль мертв. — Последнее сообщение она произнесла бесстрастно, как будто говоря: «обнаружилось, что у Шарля болит горло». — Эдвард Фруассар вышел из моего автомобиля без пяти минут двенадцать. По известным причинам я поглядела на часы. И он сразу же побежал в дом. Анни открыла ему дверь.
— Мсье Фруассар утверждает, что он целый вечер сидел во дворе и слушал пенье соловья.
— Конечно, он так говорит, выгораживая меня. Но я не могу допустить, чтобы он спасал мою репутацию ценой потери собственной свободы. Теперь, когда Шарль мертв, какое мне дело до репутации!
Мсье Лепер вспомнил слова инспектора: «А потом женится на вдове убитого». Он вытер платочком вспотевший лоб. Посмотрел растерянно на сидящую напротив женщину и заметил, что вокруг глаз у нее много мелких морщинок. Как же он не обратил на это внимания?
— Значит, вас никто не видел?.. Хм, очень жаль, — обеспокоенно сказал он и засопел. Начиналась одышка. Хорошенький денек его ждал!
Гортензия быстро ответила:
— Нет, почему же. Свидетель у нас есть. Тогда это показалось мне фатальным стечением обстоятельств, меня утешала только известная неразговорчивость мсье Пуассиньяка. А теперь я вижу, что нет худа без добра. Когда Эдвард захлопнул дверцу, выйдя из машины, мы увидели в свете фар мсье Пуассиньяка. Он убегал от дождя, но не мог нас не заметить. Он ведь знает мой автомобиль.
Слова мадам Дюмолен отдавали цинизмом, но во всяком случае проясняли ситуацию.
— Попрошу запомнить, — закончила Гортензия, — без пяти двенадцать. Мсье Пуассиньяк подтвердит.
Нужно было как можно быстрее встретиться с Пуассиньяком и о результатах новых показаний сообщить в управление Тулона, где находился арестованный Фруассар.
Гортензия Дюмолен осталась у мадам Сильвин на чай, который в данном случае не был ни кофе, ни шоколадом, но расцветшим в романтической столовой цветом красного вина от Котара. Мадам Лепер из-за слабого здоровья разбавляла алкоголь водой. Комиссар попрощался с дамами, сославшись на дела службы.
У рынка он прошел мимо здания полиции и свернул на узкую, красиво вымощенную, украшенную газонами улочку. Тут была резиденция Вильгельма Пуассиньяка, весьма уважаемого гражданина этого города, кандидата в мэры, поклонника Французской Революции, человека состоятельного и образованного.
Мсье Пуассиньяк отличался некоторыми странностями, как раз настолько, чтобы пользоваться всеобщим уважением. Только один кюре Бреньон позволял себе иногда шутливый тон в отношении советника, но священник как духовник по природе вещей вел с энтузиастом революции и Вольтера своего рода спор, впрочем, достаточно мягкий и проникнутый взаимопониманием. Неприязнь Пуассиньяка к Дюверне и Дюверне к Пуассиньяку тянулась с незапамятных времен и, можно сказать, еще больше примиряла антагонистов с остальным миром. Спокойным мещанам она заменяла все другие конфликты, позволяла крепче внедриться в общественную жизнь, давала здоровый выход темпераментам, вспоенным крепким божоле.
А два экспонированных врага жили в кажущейся изоляции, не спуская друг с друга взгляда, старательно отмечая популярность и почет противника. Мсье Дюверне был человеком состоятельным, но имуществом не мог сравняться с Пуассиньяком, который в довершение ко всему превосходил его знаниями и умением редактировать историко-политические статьи, в которых он неоспоримо доказывал, что во Франции со времени Великой Революции не случилось ничего, достойного внимания. Мсье Дюверне зато пользовался вне всякого сомнения славой оратора: во время заседаний городского совета он одерживал безоговорочные победы над Пуассиньяком. Живым словом он брал реванш за журналистские лавры соперника. У него была очень солидная опора в лице Шарля Дюмолена. К сожалению, теперь ему этой опоры недоставало. И несмотря на то, что мсье Дюверне делал хорошую мину, показываясь ежедневно в кондитерской «Абрикос», уже начинали поговаривать, что он потерял значительную часть шансов, и что в кресле мэра будет сидеть ученый Вильгельм Пуассиньяк.
Пуассиньяк вообще не должен был становиться главой города, потому что комиссар Лепер, отчасти им бывший, чувствовал, идя по улице имени Французской Революции, смущение и даже некоторую дрожь. Пуассиньяк, живший в От-Мюрей несколько десятков лет, обладал особым даром внушать робость своим землякам. Его изучение истории Франции, черная пелерина, острое перо, фанатичная забота об эстетике города, солидная рента и уединенное проживание в просторном доме возбуждали в сердцах жизнерадостных сынов юга набожное удивление. Один лишь мсье Вуазен был с интеллектуалом на свободной ноге, но Жозе Вуазен, изобретатель известных трубочек с кремом, был, что называется, индивидуумом.
Комиссар Лепер чувствовал бы себя уютней, если бы он мог провести беседу у себя в учреждении, за своим столом. Но выбора у него не было. Конечно, речь шла и об экономии времени, но существовал другой повод, особенно беспокоивший комиссара. Мсье Пуассиньяк, будучи вызванным, наверняка бы не явился. То-то и оно. Мсье Пуассиньяк с давних пор придерживался определенных взглядов. И кто кого приучил к такому положению вещей: мсье Пуассиньяк обитателей От-Мюрей или они его — трудно было теперь определить.
Калитка двора советника Пуассиньяка была заперта. Комиссар дернул за длинный медный звонок: раздался металлический звук почти одновременно с громкой руганью. Комиссар отер платочком лысину. Иногда он утрачивал веру в свое призвание.
Одно жалюзи поднялось. Вильгельм Пуассиньяк крикнул через длинную аллею, отделяющую дом от ограды:
— Кто там?
— Это я, Лепер,
— Кто? — не расслышал советник.
— Лепер, — повторил сопя комиссар.
— Подождите. Сейчас подойду, — неуверенно ответил Пуассиньяк.
Через минуту он и в самом деле показался на ухоженной аллее. Пуассиньяк отпер калитку и впустил комиссара.
— Я вас приветствую, — глухо сказал он. — Что вас ко мне привело?
— Срочное дело.
— О-хо-хо, — слегка удивился Пуассиньяк. — Длинное или не очень?
— Скорее не очень. Да, совсем короткое, — объяснял представитель полиции. — Всего пара слов. Я вам не помешал?
— Что за глупости. Давайте-ка сядем, — хозяин указал на садовую скамейку в тени раскидистого куста.
Они уселись. Коричнево-черная эльзасская овчарка, протяжно зевнув, скрылась в живописно отделанной будке.
— Вспомните, что вы делали в понедельник вечером, поздним вечером, — начал Лепер и тотчас же сбился, потому что Пуассиньяк раздраженно перебил его:
— Не для того революция добилась свободы для граждан, чтобы я должен был объяснять, что я делал и делаю.