— Мсье Пуассиньяк.
— По какому делу? — допытывалась она.
— По личному.
— Сын занят.
— В таком случае я зайду попозже, — не сдавался Торнтон.
— Позже он тоже будет занят.
— Тогда я приду еще позже, — американец рассмеялся, показывая красивые зубы и массу обаяния.
Наверное, ему удалось тронуть сердце старушки, потому что она произнесла своим бесцветным голосом:
— Ладно, подождите, я спрошу, — и, оставив режиссера у калитки, мелкими шажками направилась к дому.
Возвратилась она минут через пять и без слов открыла калитку. Овчарка повернула голову в другую сторону и с интересом рассматривала гостя.
— Она ужасно злая, — остерегла старушка, в то время как собака приветливо махала хвостом.
Они вошли в темную прихожую, а следом в небольшую комнату, тоже темную, потому что жалюзи были опущены.
— Садитесь, — не слишком приветливо сказала мадам Пуассиньяк, — Сейчас он придет.
И вышла из комнаты.
Маккинсли осмотрелся. Мебели было немного: квадратный стол из красного дерева, четыре обычных стула, диванчик — все было похоже на салон, содержавшийся аскетом. На стене над диваном висело большое полотно, писанное маслом, представляющее жестокий бой на баррикадах. И хотя это не было полотно мастера, вроде Делакруа, автору все-таки удалось четко выразить свое отношение к сражающимся с левой и с правой стороны баррикады.
— Чем могу быть полезен?
Маккинсли вздрогнул. Пуассиньяк бесшумно подошел сзади.
— Я вижу, вы испугались, — глухо заметил советник.
— Да, вы слишком тихо вошли, — признался режиссер. — Удивительно выразительная батальная сцена.
— Плохое определение, — возразил Пуассиньяк. — Батальные сцены обычно связывают с понятием войны. А здесь мы видим освободительное движение угнетенного народа. Полотно представляет не битву, но акт отчаяния и геройства с одной стороны и дьявольскую силу с другой.
Маккинсли никогда еще не слышал, чтобы мсье Пуассиньяк говорил сразу столько слов.
— Хотелось бы снять фильм об этой эпохе, — Торнтон пытался найти что-то общее с хозяином дома.
— Эпоха, эпоха! Речь идет не об эпохе, а о позиции.
— Вы опасаетесь, что я буду на стороне монархии? — пошутил американец.
Пуассиньяк с сожалением покачал головой.
— Это слишком упрощенное толкование. Ладно, когда это делают американцы, это еще можно понять, но когда сами французы на каждом шагу показывают такую несознательность, такое невежество, то руки опускаются. — Советник на мгновенье замолчал, а потом сказал:
— Но, надеюсь, мы с этим справимся!
В этот момент неплотно прикрытая Пуассиньяком дверь отворилась, и в комнату вбежал маленький песик, визжа от переполнявших его чувств.
— Гастон! — не задумываясь, воскликнул Торнтон.
В двери показалась Селестина Лепер. Под мышкой она держала тяжелую книгу в черном полотняном переплете.
— Противная псина! — она подбежала к щенку и отвесила ему увесистую оплеуху.
Заметив Маккинсли, она нахмурилась, но кивнула достаточно вежливо.
— Я уже пойду, мсье Пуассиньяк. Гастону не терпится.
— Мадемуазель Селестина, — воскликнул Торнтон. — Что я вижу: вы уже выздоровели!
— Разумеется, выздоровела. — Далее она обращалась только к Пуассиньяку. — Я взяла дневники Жозе Фуше. Подшивку положила на место.
— Я бы хотел, чтобы ты немного подождала, — брякнул Пуассиньяк.
Маккинсли подхватил:
— Ну да, конечно. Мадемуазель Селестина посидит во дворе. Мы пойдем вместе. У меня для нее есть важное известие. Ведь мы не виделись целую неделю.
Она пожала плечами и вышла, взяв Гастона в другую руку. Дверь она захлопнула ногой.
— Не беспокойтесь, она подождет, — сказал Маккинсли, обращаясь к советнику. — Забавная особа. Итак, чтобы не забирать у вас времени, я сразу говорю о своей просьбе. Я слышал, у вас очень интересная библиотека. Библиотека, достойная самого просвещенного гражданина От-Мюрей.
— У Дюмоленов тоже есть библиотека к вашим услугам, — жестко ответил Пуассиньяк.
— Вы шутите. Дюмолен собирал детективную литературу и вещи, так сказать, вспомогательные. В течение недели я познакомился со всем, что было достойно внимания. Вы ведь знаете, я сижу здесь так долго потому, что мне необходимо собрать материал для фильма. Фильм о Франции — нелегкое дело для американца. Мсье Пуассиньяк, вы мне не откажете в помощи! Я очень вас прошу, дайте мне серьезную и нужную для меня литературу! — Последнее предложение Маккинсли произнес с некоторым пафосом.
— Прошу за мной, — гробовым голосом произнес Пуассиньяк.
Они вошли в комнату посветлей, заставленную полками до потолка. Посреди комнаты стоял стол, достойный главного редактора «Юманите».
— О-хо-хо… — удивился Торнтон. — Кабинет настоящего интеллектуала.
Пуассиньяк промолчал. Торнтон прохаживался вдоль книжных полок, время от времени вынимая какой-нибудь том. Он напал на длинный ряд брошюр Вильгельма Пуассиньяка — это были многочисленные экземпляры одного и того же произведения под многозначительным названием «Организационная система Карно — нашим недостижимым идеалам!». Торнтон дипломатично вынул одну из книжечек и отложил в сторону. Через минуту он напал на серию годовых подшивок.
— Но это же сокровища! — увлеченно воскликнул Маккинсли.
— Я читаю почти все журналы вот уже тридцать лет, — сообщил Пуассиньяк. — Некоторые куски выбрасываю, а то, что, по моему мнению, проникнуто духом прогресса, подшиваю для грядущих поколений.
Маккинсли остановился, казалось, он над чем-то задумался.